А Сильвестре Андухар утверждал, что именно полное неумение ценить время повинно в том, что краснокожие Великих равнин были и остаются примитивными существами.
— Сколько раз я слышал, как они бахвалятся, что живут и охотятся точно так же, как их предки тридцать или сорок поколений назад, возводя тем самым свои традиции в ранг величайших добродетелей, — заметил он однажды в полдень, когда они отдыхали в тени раскидистого дуба, выросшего посреди равнины по какому-то странному капризу природы — или, быть может, какая-то птица, пролетая над этим местом, соизволила опорожнить кишечник. — Такое впечатление, что за последние восемьсот лет в прериях не произошло ровным счетом ничего нового, и монотонность жизни наложила свою печать и на людей. К примеру, их вполне устраивают каменные наконечники стрел, дикари даже не задумываются, как усовершенствовать оружие. Многие столетия они живут в шатрах из бизоньих шкур, не пытаясь соорудить более прочные жилища. Отсутствие стимулов притупило их разум, а всем известно, что пассивность — худший враг прогресса.
— Это точно, в Европе за последние сто лет произошло больше перемен, чем здесь — за восемьсот, — признал канарец. — Но все же сомневаюсь, что там люди счастливее.
— Камень счастливее кактуса, кактус счастливее розы, роза счастливее козы, коза счастливее пастуха, а пастух счастливее мудреца, но я все же предпочитаю быть мудрецом, а не камнем, — процитировал андалузец любимое высказывание своего отца.
— А я не видел ничего плохого в том, чтобы быть пастухом, пока не встретил Ингрид, — признался канарец. — Ради нее я делал все, чтобы стать мудрецом, пусть это и добавило мне проблем. Но, как мне кажется, краснокожим недолго осталось жить так, как жили до сих пор. Сюда пришли мы.
— Думаешь, мы сможем изменить их жизнь? — удивился Андухар. — Ты что же, считаешь нас такими важными персонами?
— Нет, конечно! Ни ты, ни я сами по себе ничего не изменим, точно так же, как у нас на Гомере пара кузнечиков, залетевших из Африки, ничего не изменит в жизни островитян. Но любой канарец знает, что за этой парочкой неизбежно последуют целые полчища саранчи, которые сожрут все посевы и обрекут народ на целый год голода и лишений.
— Так ты считаешь нас вроде саранчи?
— Не по собственной воле, разумеется. Как та пара кузнечиков, занесенных на Гомеру ветром, тоже попала туда не по своей воле. Но первый шаг всегда самый важный. А если не веришь, спроси у жителей Эспаньолы, и они расскажут, как за последние десять лет из свободных и счастливых людей превратились в несчастных рабов.
— Это точно, — согласился Андухар. — Я несколько месяцев прожил на Эспаньоле и не встретил ни одного туземца, который казался бы сколько-нибудь довольным жизнью.
— Когда европейцы вторгнутся в эти прерии, очень скоро здесь тоже не останется ни одного краснокожего, довольного жизнью, — заверил его Сьенфуэгос. — Самое худшее, что мы сюда принесем — даже не наши болезни и пороки; хуже всего другая беда, и они не знают, как с ней бороться.
Какая?
— Алчность. Я не встречал ни одного уроженца Нового Света, который желал бы иметь больше, чем необходимо, как не встречал ни одного выходца из Старого Света, который не стремился бы захапать как можно больше богатств, а потом не знает, что с этим делать. Вот в этом и заключается главное различие между нами.
— А ведь и правда, я не знаю ни одного сиу, который бы цеплялся за что-нибудь, кроме своих детей, — согласился Андухар, чуть заметно кивнув. — Детей они обожают, готовы ради них в лепешку расшибиться, а если умирает ребенок, то скорбят не только родители, но и все племя. Они месяцами рыдают, почти ничего не едят, пробавляясь лишь парой глотков воды в день.
— А к своим женам они питают такую же любовь? — спросил Сьенфуэгос.
— Думаю, что нет. А даже если и питают — воин не должен этого показывать. Истинный сиу должен терпеть любые невзгоды и самую адскую боль, а потому им позволено проявлять нежность лишь к детям. Я ни разу не видел, чтобы индейцы их наказывали, прощая им такие вещи, за что любой отец из Европы задал бы хорошую порку. Но в то же время, — добавил Андухар, — муж и жена здесь могут драться прямо на глазах у соседей, и никому даже в голову не придет вмешаться. Когда же они устают от бесконечных драк, в которых, кстати, никогда не пользуются оружием, один из них может покинуть селение, провести сезон вдали от него, а потом вернуться, как ни в чем не бывало.
— Поразительно!
— И это еще не все! Сдается мне, им совершенно незнакомы такие чувства, как злоба или обида — во всяком случае, по отношению к своим соплеменникам. Индейцам ничего не стоит поссориться, потом помириться и вести себя так, будто ничего не произошло. Такое впечатление, что у них вообще нет памяти.
— Но ведь она у них есть?
Андухар убежденно кивнул:
— Разумеется — за исключением тех случаев, когда дело касается домашних ссор.
— Любопытно! — заметил канарец. — Когда, хоть и очень редко, мне случалось повздорить с Ингрид или Арайей, они потом дуются целую неделю и не желают со мной разговаривать.
— Другой мир — другие обычаи... — философски заметил Андухар.
Обычаи Нового Света действительно сильно отличались от европейских, и Сьенфуэгос в этом воочию убедился спустя три дня, когда однажды утром, открыв глаза, увидел в двух шагах от себя старика-индейца в бизоньей шкуре, сидящего неподвижно, словно каменное изваяние.
Сьенфуэгос поспешно разбудил товарища и указал на старика, но Андухар лишь махнул рукой, как будто речь шла о чем-то обыденном.
— Не пугайся: это всего лишь ходячий мертвец.
— Ходячий... что? — изумился канарец.
— Ходячий мертвец. Короче говоря, старик, который устал от жизни и не хочет быть обузой для своих соплеменников, а потому покинул селение, чтобы спокойно умереть в одиночестве.
— Что-то не похоже, чтобы этот ходил, — заметил Сьенфуэгос. — Не удивлюсь, если он и впрямь умер — смотри, даже пальцем не пошевелит!
— Помни главную заповедь здешних мест, от этого зависит твоя жизнь, — заявил Андухар. — В прерии нет ничего мертвого, пока стервятники не докажут, что оно действительно мертво. Если видишь лежащего на земле зверя или человека — не верь, что он мертв, если стервятники не выклевали его глаза.
— Ты и впрямь думаешь, что этот бедный старик может причинить нам вред?
— Нет, конечно. Именно этот старик не собирается причинять нам зло. Единственное, чего он хочет — спокойно умереть.
— А его детям что же, совсем нет дела, что он умрет на улице, как собака?
— А что они могут поделать? Они постоянно кочуют, ведь приходится следовать за стадами бизонов, и не могут слишком долго оставаться на одном месте и ждать три месяца или три года, пока какой-нибудь старик соизволит наконец умереть. Этим он обрек бы свое племя на голод и лишения. И когда старики уходит ночью из становища, они тем самым как раз и доказывают свою любовь к семье и племени, будто говоря: «Рождение человека приносит радость и смех, и он не должен умирать среди стенаний и слез. Умирать лучше в тишине и покое».
— Я вижу, ты многому у них научился.
— Многому. Вот только жаль, что я учился, будучи рабом!
— А какая разница?
— Я многому у них научился, но и сам мог бы научить их многим полезным вещам.
— Каким, например?
— Например, что такое колесо и как им пользоваться.
Канарец надолго задумался, прежде чем ответить. В который раз он окинул взглядом безбрежное море травы, чьи корни прочно держали почву, превратив степь в бесконечный пушистый ковер, после чего признался, что и впрямь трудно представить на всей планете место, более подходящее для колесных повозок, они могли бы превратить жизнь в этих местах в настоящий рай.
— Неужели они и в самом деле не знают колеса? — спросил он наконец, как будто не мог поверить в подобную глупость.
— Похоже на то, во всяком случае, они им не пользуются, — ответил его товарищ. — Когда приходит время следовать за стадом, они разбирают жилища, взваливают на спину все свои пожитки, в том числе тяжелые бизоньи шкуры и длинные жерди, из которых строят вигвамы, и медленно тащатся пешком, порой несколько недель. Ежедневные переходы под дождем и ветром, в жару или стужу — настоящая пытка, говорю тебе как человек, испытавший это на собственной шкуре. В жизни не видел большего кошмара, особенно если тебя еще и подгоняют ударами плетки, стоит отстать на пару шагов.
— Могу себе представить! — посочувствовал ему канарец. — Теперь понимаю, почему бедный старик предпочел остаться здесь, чтобы спокойно умереть.
— Без сомнения, — добавил Андухар, — жизнь этих упрямых болванов стала бы совершенно другой, будь у них повозки, которые служили бы им жилищами, как у европейских цыган. Они могли бы спокойно ехать за бизонами. Когда есть пища и вода, нужно лишь хорошее средство передвижения, но они не побеспокоились об этом и за тысячи лет.
— Возможно, они не придумали повозки, потому что их некому возить, — напомнил Сьенфуэгос. — Я не видел ни одного осла, мула или лошади.
— Это верно, здесь их нет. Когда я говорил с краснокожими, они не могли поверить в существование животного, на котором человек может ехать верхом. Когда однажды я нарисовал им достаточно хорошую картинку, они рассмеялись, уверяя, что я спятил, и насмехались надо мною месяцами. В тот день мой авторитет оказался совсем подорван, — печально признал Андухар. — И с тех пор я решил, что лучше помалкивать. Я понял, что нет более тупого, мстительного и жестокого существа, чем невежда, желающий таковым и остаться.
— Но от повозок без мулов или лошадей им все равно не было бы проку.
— На моей земле телеги тянули буйволы, — возразил Андухар. — И я уверен, что уж за сотни лет этим кретинам, с их-то бесконечным терпением, удалось бы укротить бизонов и запрягать их в телеги.
Сьенфуэгос долго смотрел на товарища хмурым взглядом, возможно, несколько смущенный его словами, и наконец не удержался от вопроса:
— Ты их ненавидишь или восхищаешься?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Порой ты говоришь о них с уважением и восхищением, а иногда — с откровенным презрением. Я до сих пор не могу понять, как на самом деле ты к ним относишься.
Сильвестре Андухар, хоть в свое время поплыл боцманом на поиски несуществующего острова Бимини и волшебного Источника вечной молодости, доказал на деле, что обладает здравым смыслом и умеет пользоваться знаниями, полученными от священника в Кадисе. Он надолго задуматься, прежде чем ответил.
— Ни один народ, нация или раса здесь или в Европе не заслуживает ни абсолютного восхищения, ни полного осуждения. И у сиу, и у дакотов, и у других краснокожих, как мы договорились их называть, как и у прочих народов, включая испанцев, есть свои достоинства и недостатки, и я не настолько глуп, чтобы это отрицать, — он ненадолго умолк и добавил: — Но в чем-то ты безусловно прав: как только здесь появятся европейцы, от этих людей не останется даже воспоминания, ведь они не умеют приспосабливаться к переменам, принимают в штыки все новое, а это неизбежно ведет к гибели.
— Как жаль!..
— Конечно, жаль, но уж ничего не поделаешь!
11
На закате они пошли дальше.
Пришлось пройти мимо старика, равнодушно наблюдающего за ними и нисколько не удивившегося, откуда здесь взялись двое белых людей с длинными бородами, такие не похожие на безбородых меднокожих людей его расы, что без опаски идут навстречу наступающей ночи.
Может быть, он решил, что уже умер и попал в иной мир.
А быть может, его усталые глаза плохо видели.
Но всего вернее, ничто в этом мире для него уже не имело значения.
Через некоторое время, точно в свой срок, над горизонтом появилась Ингрид, а следом за ней поднялись Росио, Арайя и Каталина, давая испанцам понять, что они по-прежнему движутся на запад, продолжая самый унылый на свете поход. Когда же в один прекрасный день равнина внезапно кончилась, за ней оказалась вовсе не бездна, которая, как они считали, должна находиться за краем земли, а широкая могучая река, текущая на юго-восток.
В волнении они едва смогли дождаться рассвета.
— Никогда не встречал такой огромной реки! — признался Сильвестре Андухар. — Она шириной с бухту Кадиса.
— Я тоже прежде не видел ничего подобного, — согласился Сьенфуэгос. — Но поверь: там, внизу, у самого моря она намного больше. Поразительно, что могут существовать такие реки.
— В этой стране возможно все, — пожал плечами Андухар. — Но если она впадает в море, откуда мы пришли, а уже здесь несет столько воды, то можешь представить, где она начинается и сколько земель пересекает?
— Предпочитаю даже не думать об этом: от одной мысли волосы встают дыбом.
Они долго стояли, глядя как мутная вода кружит стволы и ветки. По всей видимости, река не была границей между разными природными зонами, поскольку на другом берегу простиралась все та же блеклая и унылая равнина.
Наконец, Андухар недовольно пробормотал:
— Если бы не дикий холод и не волдыри у меня на ногах, я бы решил, что живу в каком-то кошмаре, потому что все происходящее не поддается никакому разумению.
— Никому не снятся одинаковые кошмары, а мы с тобой, позволь напомнить, видим один и тот же чертов сон.
— И что же нам теперь делать?
— Что делать? Перебраться через реку и топать дальше. Ты умеешь плавать?
— Задать подобный вопрос уроженцу Кадиса — значит смертельно оскорбить его. Ты-то сам умеешь плавать?
— Умею, и неплохо. Как думаешь, здесь есть аллигаторы?
— Сомневаюсь. Вода слишком холодна для них, да ты и сам заметил, уже давно мы не встречали ни одного аллигатора.
И действительно, уже давно они не видели аллигаторов, как не встречали огромных бизоньих стад, и лишь трижды заметили в отдалении несколько охотничьих отрядов, да и то не слишком многочисленных.
Сьенфуэгос не понимал, как могло случиться, что обширные территории, богатые водой, пищей и предоставляющие все возможности для земледелия, так мало заселены.
Людей здесь было так мало, что прерия выглядела практически необитаемой.
— Здесь такие чудесные условия для жизни, — произнес озадаченный Сьенфуэгос. — В любом другом месте это привело бы к ужасной перенаселенности. А здесь я не вижу даже кошек. Почему?
— Потому что краснокожие — самый малоплодовитый народ на свете, — быстро и убежденно ответил Андухар.
— С чего вдруг?
— Все дело в обычаях.
— Да брось! Все люди на свете имеют один и тот же забавный обычай: плодиться и размножаться с поразительной скоростью. Или ты хочешь сказать, что сиу не любят заниматься любовью?
— Разумеется, любят, — убежденно ответил Сильвестре Андухар. — Но они стараются по возможности избегать беременности, ведь каждая пятая женщина умирает при родах, а женщин у них не так много. А потому, как только женщина зачнет, обычай запрещает ей иметь с мужем «нормальные», как мы бы сказали, отношения до родов и два года после.
— Целых два года? — изумился канарец. — Какая дикость! Получается, что следующего ребенка она сможет родить лишь спустя почти четыре года.
— А значит, в большинстве случаев женщина может родить самое большее пятерых детей за всю жизнь, да почти половина умирает из-за кишечных болезней и змеиных укусов, не достигнув зрелости.
— На Гомере некоторые женщины имеют по двенадцать детей.
— И в Андалусии тоже... Да и в других местах. Но для краснокожих считается нормальным, что у супружеской пары лишь двое детей доживают до детородного возраста. Это значит, что количество краснокожих вроде бы должно оставаться постоянным, но, поскольку многие гибнут на войне или на охоте, их число уменьшается.
— И что же, они ничего не делают, чтобы этого избежать?
— Ничего! Традиции для них священны и нерушимы. Когда я однажды по недомыслию брякнул, что мне кажется дикостью, когда матери кормят грудью детей до десяти лет, меня чуть не убили.
— Не могу поверить, что кто-то может кормить грудью ребенка десять лет! — заметил пораженный канарец. — Это просто невозможно! Всем известно, что грудное молоко полезно лишь до определенного возраста, а потом ребенка необходимо отнимать от груди.
— Во всем мире так оно и есть. Но только не для сиу. Я тебе уже говорил, детям здесь позволено все, а потому, если они хотят сосать грудь, то и сосут. Вот и получается, что гигантские плодородные равнины практически необитаемы.