– Я бы с вашей внешностью вообще об уродстве не рассуждала, – тут же схватила его за бороду мама утка, – В глаза смотреть! Вот увидите – из этого утёнка вырастет нечто особенное.
– Поживём – увидим, – миролюбиво сказал самый главный индюк, оттаскивая разгневанную утку от перепуганного старика, – Я слышал, что где-то на западе уже был подобный случай. В семье обычной утки родился странный утёнок, его все ненавидели, травили, а потом он вырос и стал лебедем.
Благодаря решительным действиям мамы-утки и покровительству самого главного индюка неудачного утёнка приняли в стаю.
– Он вырастет – и станет прекрасным лебедем! – шептались маленькие уточки. Всем хотелось произвести впечатление на будущего короля птичьего двора.
Странный утёнок вырос в странного селезня. Ферма находилась на перекрёстке нескольких птичьих магистралей, поэтому все прекрасно знали, как выглядят настоящие лебеди.
– Ну и когда же произойдёт, так сказать, эффектное превращение? – нервничал самый главный индюк. В своё время он заступился за странного кроху и теперь надеялся с его помощью попасть в высшее общество.
– Не торопите его, – шамкала постаревшая утка-мама, – Ещё не пришло его время.
Странный селезень женился на обычной утке. У них родились дети, потом – внуки. Ни один из них так и не стал лебедем.
Утка-мама давно уже умерла. Состарились и странный селезень с женой.
– Главного индюка всё-таки взяли в высшее общество: он украсил стол на каком-то правительственном банкете, – как-то раз сообщил супруге странный селезень.
– Зато ты так и не стал лебедем, – вздохнула жена, – Подруги завидовали мне, думали, что меня ждёт особенная жизнь, а моя жизнь ничем не отличается от их жизни. Всё то же самое.
– Не так уж плохо сложилась твоя жизнь, – погладил её по крылу муж, – Подруги завидовали тебе, ты сама жила в постоянном предвкушении чуда. А ведь рядом с тобой был простой селезень. К тому же – довольно-таки странный с виду.
В другой замок
Когда принц получил в наследство дальнее, но просторное королевство своего двоюродного дедушки, король-отец и королева-мать очень обрадовались: всего за два года проживания в их замке Золушка по привычке успела отмыть и оттереть всё фамильное серебро, золото и фарфор до магазинного блеска. «Видали, ваше величество, ихние вилки? – шептались монархи сопредельных государств, – Подделка под благородную старину, а не вилки! Настоящие-то, старинные, они, наверное, заложили в ломбард. А сами врут, что у них столько прибыли от небывалого подъёма производства! Давайте пока не будем принимать их в нашу Небольшую Пятёрку?»
Да что вилки! Золушка даже старенькое пыльное привидение умудрилась поймать и запихнуть в стиральную машинку. А потом ещё смазала машинным маслом его цепи: чтоб не скрипели. И лекарство от бессонницы ему купила – чтоб оно по ночам не слонялось по коридорам. Привидение, конечно, было очень польщено таким обхождением, но теперь фрейлины и кавалеры, совсем потерявшие страх, по ночам устраивали в подвалах замка танцы с караоке, а под танцы и фальшивое пение, надо сказать, заснуть куда труднее, чем под привычный плач и скрежет родного призрака.
Словом, когда принц решительно заявил, что едет обживать дедулино королевство, и берёт с собой любимую супругу, королевская чета только вздохнула с облегчением. С облегчением-то они вздохнули, но поистине драконовское условие поставить не забыли. Помня о бесславно отчищенных вилках, они повелели молодым ехать налегке и не брать с собой ничего сверх необходимого: всё, что в карету поместится – ваше, а остальное сами наживайте, как мы в своё время.
Принца такое условие не очень расстроило: он умел обходиться малым, к тому же, ему хотелось поскорее начать править самостоятельно, а ради этого он даже был готов топать в свою будущую вотчину пешком и совсем без пожитков. А вот Золушка загрустила. В этом замке было слишком много чудесных вещей, совершенно не нужных королю с королевой.
– Не велика проблема, – ухмыльнулась фея-крёстная, выслушав эту историю, – Сейчас мы соорудим вам такую карету, каких свет не видывал. В неё не то, что барахло ваше – весь замок поместится. И, если хочешь, часть садово-паркового хозяйства. Хотя парк я бы тебе брать не советовала. В новом королевстве он получше будет, старик-король в последние десять лет занимался только земледелием, даже пахать пробовал.
– Ничего не выйдет, – вздохнула Золушка, – Благодаря какому-то доброму сказочнику весь мир уже знает о том, что у меня есть крёстная, умеющая превращать тыквы в кареты. Король с королевой загодя заверили у дворцового юриста параметры экипажа, на котором нам следует вывозить вещи. Указ специальный издали, не поленились.
– А что ещё в этом указе указано? – нахмурилась фея, – Количество предметов? Их общий вес? Размеры? Другие характеристики?
– Нет, крёстная, больше ничего. Но я уже всё замерила: в карету помещается только вот эта кровать. И то балдахин придётся оставить тут. Или на выбор – вон та резная тумбочка и игрушечный трон принца, с которым он не хочет расставаться. Ну и пара тюков с одеждой, разумеется.
– По-моему, отличный набор, – улыбнулась фея. Но Золушка, кажется, так не считала.
– Я своими руками собирала тут каждую полку, каждый кусок шелка подбирала в тон. После нашего отъезда здесь всё придёт в запустение! – захныкала она, – И ещё неизвестно, что там в новом замке нас ждёт, раз старик-король только и делал, что возился со своим садиком.
«И это та самая милая скромная девочка, которую я всего каких-то два с половиной года назад отправила на бал, – подумала фея, незаметно прикасаясь к Золушке волшебной палочкой, – Кажется, я малость перекачала ей харизму и волю. Пусть слегка сбавит обороты.»
– Хотя, конечно, всё ерунда! – встряхнула головой Золушка, – Я сейчас попробую что-нибудь запихнуть в тумбочку, и хватит об этом думать.
– Вот в эту тумбочку? – уточнила фея.
– Угу.
– Из неё получится прекрасная шкатулка, – заметила крёстная, прикасаясь к тумбочке волшебной палочкой.
«Чпок!» – и тумбочка в самом деле стала маленькой-маленькой резной шкатулочкой.
– Ой! – воскликнула Золушка, – Это… Как же оно… А почему?
– Что у нас там ещё? Книжные полки? Спичечные коробки, не более. Зеркало? Будет пудреницей. Тащи сюда шляпную коробку, сейчас мы сложим в неё всё, что тебе нужно.
Золушка с восторгом наблюдала за действиями крёстной и поглаживала крошечного пёсика, который дремал у неё на руках.
– Здорово-то как! Может быть, превратите в какого-нибудь муравья и мою собачку? Мне так будет спокойнее.
– Извини, милая, с собачкой ничего не выйдет. Она у тебя такая маленькая, что моего сказочного могущества хватит только на то, чтобы увеличить её: превратить в пантеру или, скажем, волка. Надо?
– Ой, спасибо большое, не надо, – Золушка в испуге спрятала собачку в рукав, – Пусть всё остаётся как есть.
Вскоре покои опустели: остались только голые, хорошо отмытые стены. Их было решено не брать с собой: стены везде одинаковые, тем более, что оба замка проектировал один и тот же архитектор.
– Послушайте, крёстная, один момент. А как это всё превратить обратно? – осторожно поинтересовалась Золушка.
– Да как обычно – с двенадцатым ударом часов всё само приобретёт прежний вид. Точнее – размер. Так что советую вам поторопиться и выезжать прямо сейчас: на границе у вас проблем, скорее всего не будет, но через три часа закончится рабочий день и всё королевство встанет в пробках.
Просто быть
Просто быть, существовать, дайте мне! Давайте так договоримся: меня нет, вы меня не замечаете. А я есть, тут, тихонечко, в углу где-нибудь.
Не надо мне вашего внимания, заботы вашей не надо, домыслов на мой счет.
Вы живите, пожалуйста, мне до вас вовсе никакого дела нет. И не ждите от меня подвоха, постоянно! Ну, я же не вор, не убийца, не маньяк, в самом деле. Не пойман – не вор. Сами сначала спрячут свои доллары между пыльными страницами никогда не читанной старой книги. Доллары, евро, любовные записки – что угодно спрячут, забудут, где спрятали – а потом сразу на меня.
Вы не представляете, как с вами трудно. Сижу у себя, до самой ночи сижу, чтоб по квартире пройтись спокойно, только выйду – а вы всё не спите. В компьютер уткнувшись сидите, а завтра утром будильник, да? Разбудит, всех разбудит, и меня тоже разбудит, и будете вы бегать, туда-сюда, с чашкой кофе в одной руке, с непарным носком – в другой. Где второй носок, а? Да вон же, на карнизе висит. При чём тут опять я?
Знаете, почему в доме по ночам скрипят половицы? Потому что у них кости затекли, они размяться хотят, вот и разминаются. Знаете, почему занавеска колышется, когда ветра никакого нет и форточка закрыта? Потому что у вас окна в доме щелястые, сквозняк гуляет по полу, кусает вас за голые пятки. Пятки, по-вашему, чувствительнее тонких прозрачных занавесей?
Конечно, проще обвинить во всём безответного, чем разбираться в сути вещей. Обвинить – и забыть. С чего вы все взяли, что я желаю вам зла? Для того, чтобы зла желать – надо уметь желать, а я не умею, нет у меня такого устройства, которое бы вырабатывало желания. Не судите же всех по себе! Даже в своём кругу – не судите. Круг один, а все в нём – разные. Что уж говорить о тех, кто никогда в этот круг допущен не будет?
А пыли-то сколько за шкафом накопилось, вы хоть заглядывали когда-нибудь за этот шкаф? А загляните. Там, там все ваши потерянные блокноты, ручки, значки, карандаши, подзарядки, ключи, шнурочки какие-то непонятные, машинки детские, пряники засохшие. Душно мне, душно и тяжело в этой атмосфере постоянного страха – зачем вы её создаёте, кому от этого легче? Иногда, вот как сейчас, хожу по кухне, как маятник, тихо, темно, луч лунный в окно прокрался – и кажется, будто нет вас, никого нет, вообще никого нет, нет ни страха, ни суеты, ни криков, ни боли. И так хорошо делается. Даже забываю себя на какое-то мгновение, становлюсь этим лучом, этой кухней, этим окном.
Забываю и забываюсь. А с вами нельзя забываться. Чуть забудешься – а уже утро, и выбегает кто-то из вас на кухню, и протирает заспанные глаза, и видит меня – ну вот как сейчас.
– Мама! Бабушка! Прабабушка! Дядя Коля! Семён Семёныч! Привидение!!!!
И прибегают все ваши – мама и бабушка, и прабабушка прикатывает на коляске, и дядя Коля с Семён Семёнычем, не выспавшиеся, приползают на карачках, и все с дубинками, топорами, ножами и кастетами, а прабабушка тянет за собой пулемёт.
Вас так много, вы так вооружены, чего боитесь вы? Дайте просто быть, существовать дайте мне. Не по своей воле я тут, сами знаете, как тяжело с жилплощадью в больших городах. Вы не желаете со мной встречаться, ну так и я избегаю вас. Вы – потому что боитесь. А я – просто брезгую.
Nowhereman
Никто живёт в Нигде. Никто не знает, где находится это место, знает только, что оно есть – ему этого знания вполне достаточно для того, чтобы всякий раз попадать домой вовремя, пока ужин ещё не остыл. Непонятно, зачем только ему ужин – у него ведь нет желудка. У Никто нету ног, но оно ходит. Нет рук, но оно может дотронуться до чего угодно. У Никто также нет ушей, языка, носа, селезёнки, прыщей и перхоти – у него вообще ничего нет. Таким уж оно уродилось.
Больше всего на свете Никто любит слушать, что о нём говорит Кто-то. Например, учительница выходит из класса и говорит:
– Пока я буду в учительской разговаривать по телефону – чтобы никто слова не проронил. Понятно?
«Понятно!» – мысленно рапортует Никто. И пока учительницы в классе нет, молчит себе в тряпочку. Зато ученики болтают вовсю – и правильно, чего бы им не болтать, если за них послушно молчит Никто. Правда, когда учительница неожиданно (на минуту раньше, чем обычно) возвращается и обнаруживает, что в классе стоит равномерный гул, терпение её лопается и она кричит:
– Хулиганы! Лодыри! Бездари! Смотрите у меня – никто не получит в четверти хотя бы тройку, прежде чем не сдаст все контрольные за последние два года в отдельной тетрадке! Я лично проверю!
Никто не ходит в школу, и тройка в четверти ему не нужна, но оно послушно переписывает все контрольные, потому что не может иначе. Если Кто-то назвал его по имени и дал задание – будь ты хоть трижды Никто, но изволь всё исполнить.
Идёт, к примеру, Никто (просто так, от нечего делать) по Академии Наук, а там один ученый другому и говорит:
– Никто не может доказать эту теорему, потому что эта теорема недоказуема! И потому что я не смог её доказать!
«Ну ладно – покладисто кивает Никто, – Я эту теорему неделю назад доказало, но могу сделать вид, что это была другая теорема. Да, точно, теорема была совсем другая, не эта!»
Зато если, к примеру, Никто гуляет по парку, а там влюблённые ссорятся, и влюблённая кричит влюблённому: «После того, что ты сделал – знать тебя не хочу! Иди, иди, целуйся со своей Ленкой! Ты для меня теперь – никто.» – то Никто только головой (которой у него вообще-то нет) от удивления качает. Подходит поближе к влюблённому, присматривается к нему, и говорит, обращаясь к влюблённой:
– Извините, гражданочка, но вы ошиблись. Никто – это я, а он – Боря. Так что, наверное, с Ленкой целоваться придётся мне. Вы это имели в виду?
– Откуда здесь этот идиот? – кричит влюблённая, – И почему вмешивается в наш интимный разговор?
– Потому, что вы ругаетесь на весь парк, бабушек с внуками распугали, не говоря уже о маньяках. Маньяки – народ хлипкий, как услышали ваши крики, так сразу решили, что это по их душу, – деликатно поясняет Никто.
– Вы думаете, что говорите, или просто так языком чешете, потому что он чешется? – чуть понизив голос, спрашивает влюблённая, – Никто не имеет права указывать мне, с какой громкостью я должна ругаться.
– Никто не указывает вам, – скромно потупившись, говорит Никто, – Просто насчёт Ленки я думаю… Это всё, что с ней надлежит делать?
– Да делайте, что хотите! Никто не заплачет, если вы её зачем-нибудь поцелуете.
– Точно, никто не заплачет! – подаёт голос влюблённый. Голос предательски дрожит, но Никто не обращает на это внимания. Указания он получил вполне чёткие: Ленку поцеловать, но при этом не плакать.
Поцеловав Ленку, а также починив ей карниз, компьютер и стиральную машинку (потому что «Ах, отчего все только целуют, отчего никто не возьмёт и не починит всё, что в моём доме поломалось, пока они меня целовали?»), Никто выходит на лестницу, в надежде, что от него на некоторое время все отстали и оно может без зазрения совести позаниматься своим любимым делом – то есть, ничем, но не тут-то было!
С криком «Никто меня не любит!» – из соседней квартиры выбегает какая-то девушка, лет на десять помладше Ленки, но тоже красивая, и быстро-быстро перебирая ногами, сбегает вниз по ступенькам. Никто догоняет её, берёт под локоток, отводит к себе в Нигде и начинает медленно, с чувством рассказывать, как именно, за что и почему оно её не любит. Никто, вообще-то, не может кого-то любить или там не любить, потому что у него нет сердца, но что же делать, если поступила заявка? Никто – оно очень старательное, и совсем не похоже на людей, поэтому думает, что если Кто-то его зовёт, то этому Кому-то нужна его помощь.
В Нигде совсем нет времени, нет также пространства, еды, птиц и музыки – там вообще ничего нет. Поэтому человек, которого не любит Никто, может просидеть там довольно долго. До тех пор, пока старательное Никто не решит, что оно хорошо выполнило поставленную перед ним задачу и окончательно убедило клиента в том, что не любит его и не полюбит ни при каких обстоятельствах.
Долго и счастливо
Однажды на лесной полянке, а может быть – на чьем-то дачном участке встретились мышь-полевка и куст сирени. Встретились – и полюбили друг друга. Они, конечно, совсем не были к этому готовы. Не принято как-то мышам-полевкам, а уж тем более – кустам сирени испытывать к кому-то любовь. Считается, что это – привилегия людей разумных. Но мышь и сиреневый куст не были знакомы с идеями разумных людей и без оглядки друг в друга втрескались. Понятно, каждый был уверен, что безнадежно. Мышь ходила кругами вокруг сиреневого куста, куст томился от невозможности выкопаться и в свою очередь водить вокруг нее хороводы.