Наконец, мышь не выдержала и подошла к кусту:
– Уважаемый куст! Должна проинформировать вас, что мне без вас не жить.
– Любезная мышь! Я по вам сохну со дня нашей первой встречи!
После этого они принялись болтать, как будто были знакомы всегда.
Одно только смущало влюбленных – они такие разные, что просто вообще!
– Мы такие разные, – говорил куст, – У нас, кустов, не принято влюбляться в полевых мышей. Примут за сумасшедшего.
– У нас, мышей, тоже не принято влюбляться в кусты. Засмеют.
Но что же им было делать, если у них была любовь, и даже не простая, а взаимная? Пришлось влюбленным плюнуть на общество и жить на всю катушку.
– Жалко, что про нас никто никогда не скажет – «И жили они долго и счастливо.» – однажды вздохнула мышь, обнимая лапками сиреневый куст, – Про таких, как мы, почему-то так говорить не принято.
И жили они долго и счастливо.
Блестящие идеи
Человек собирается написать гениальный роман, готова пишущая машинка и пачка бумаги, убегает суп, человек бежит на кухню, от плиты воняет горелым супом, человек моет плиту, бежит писать роман, по телефону трезвонят, напрашиваются в гости, нет никого, я все-таки заеду, я говорю – нет никого, и со мной будут мои друзья, я не открою, тут нет никого, совершенно случайно с нами будет твоя тетушка, у нее как раз есть запасной ключ, человек вырывает три волоска из головы, рассматривает на свет, снова кидается к столу, в ванной гудит труба, человек бежит в ванную, соседи опять заливают, надо уже начинать писать, под окном орет машина, человек бежит вниз, разгоняет детей, снова к столу, бегает кругами вокруг стола, опрокидывает вазу, бежит за метлой, заметает осколки на кусок картона, выбрасывает, надо писать, совершенно пропало настроение, соседи продолжают заливать, в дверь лезут друзья и тетя с запасным ключом, суют какие-то свертки с едой и бутылки, бегут толпой на кухню, надо писать, ты с нами тоже выпей, но меня нет дома, ты выпей как будто ты пьешь вне дома, и не забудь чокнуться с тетушкой, с такой тетушкой немудрено чокнуться, ты же у нас самый гениальный, а вот Мила вчера приехала из Италии…….
СТОП! ХВАТИТ!
Вырывает из машинки недобитый листок, комкает, швыряет на пол. Рвет и топчет предыдущие.
Все шумное сборище превращается в труху, даже тетушка, даже Мила, которая из Италии. Идеально-белая, пустая комната, стены оштукатурены, есть окно, в котором только небо и дверь, она закрыта. Еще есть стол, на столе – пишущая машинка, рядом стул, на стуле – он.
Успокоившись, начинает печатать снова. Рядом возникает пепельница. Стакан с холодным чаем.
На стенах появляются обои. Первый абзац готов. В окне мелькают зеленые ветви ивы и тополя – лето. За окном постепенно нарастает гул и звон – там оживленная улица. Телефон повисает в воздухе. Некоторое время не знает, куда ему приткнуться, потом исчезает.
На этот раз – никаких телефонных звонков, никакого супа, никаких соседей, никаких тетушек!
Одни идеи, идеальные, блестящие, как отполированные локти клерка.
В воздухе с электрическим треском начинают возникать блестящие идеи.
Добрый хозяин
У одного человека всё время умирали собачки. Он их заводил, собачки какое-то время бегали-скакали по дому, радостно тявкая и изгрызая предметы мебели, а потом почему-то заболевали неизлечимой мучительной болезнью – все как одна. Нет, мебель тут была не при чём. Атмосфера в квартире тоже – приходили экстрасенсы и управдомы, окуривали оконные проёмы благовниями и беломорами, говорили – всё у вас чисто, товарищ, даже, можно сказать, стерильно, только что мебель изгрызена. А собачки всё болели и болели. И человек, печалясь неимоверно, и глотая слёзы, вёз очередную зверушку к ветеринару, чтобы прекратить страдания маленького беспомощного существа.
Вскоре ему такой расклад надоел, и решил наш человек: вот заведу собачку, последнюю, если и она чем-нибудь заболеет – значит, это знак. Не надо мне животных в доме держать, буду кактусы разводить. Ну или пластмассовые бегонии к обоям прикалывать. Да, вот так, пожалуй, даже лучше будет.
Последняя собачка, особенно мелкой и трогательной породы, конечно же, тоже заболела. Диагноз ей поставили такой, о котором лучше вслух не говорить, а то страшно сделается, словом, всё снова оказалось плохо. Записался человек на следующее утро на приём к ветеринару, лёг спать, не поужинав, и во сне даже плакал, кусая подушку. Спит он, значит, всхлипывает, животом голодным урчит, подушкой закусывает, как вдруг комната его озаряется нездешним светом, и к кровати собачка подползает, медленно так, подволакивая всё тельце, и человеческим голосом говорит:
– Слушай, Му-Му, может, хватит уже?
– Куда идти? – пугается человек, вскакивает с кровати и ударяется головой о книжную полку, которую уже лет десять не замечал – так привык от неё увиливать.
– Да тихо, тихо, – хлопает его лапой по ноге собачка – она уже на кровать взобралась, когда только успела, и, главное, откуда силы взялись?
– Я больше не буду, – жалобно говорит человек, – Не буду собачек заводить! А ты, это… Сгинь-пропади, что ли?
– Да сгину я, сгину, – вздыхает собачка, – Если ты из милосердия своего дурацкого перестанешь меня каждый раз усыплять.
– Чего-о? – снова подпрыгивает человек, но о полку на этот раз не ударяется – теперь ему этого урока ещё на десять лет хватит.
– Того. Барыня я, та самая. Которая велела глухонемому дворнику тебя утопить. Ну, вспоминай. Ты ещё сам собачонкой был. Он тебя Му-Му называл.
– Э-э-э… – аргументированно возражает человек.
– Вот, вспомнил, умничка, хороший пёсик. Мне, стало быть, наказание на том свете выпало – быть твоей собачкой и претерпевать от тебя разные мучения.
– Какие мучения? – очнулся человек, – Нешто я тебя хоть раз…
– Вот и я про то же! Нешто ты меня хоть раз? Ну мог бы, не знаю там, в запой уйти и не кормить неделю? Мог ногой пинать за то, что я мебель тебе грызу? А ты что? Добрый ты, хозяин, а мне надо грехи искупать. Ну вот, я было исхитрилась, заболела неизлечимой болезнью, о которой лучше вслух не говорить, а то страшно сделается, а ты чего? Взял да и усыпил меня, чтоб не мучилась. И так несколько раз подряд. Это ли не жестокость?
– Ну правда же – жалко, когда малый зверик мучается, – начал оправдываться человек.
– Жалко ему! А то, что я уже шестой раз в образе маленькой собачки на свет появляюсь, тебе не жалко? Дай ты мне разок отмучиться, и всё.
– Что – всё?
– Отпустят меня на волю. Снова стану барыней. Ну а уж там… – собачка мечтательно закатила глаза к потолку.
– Знаю я, что там, – хмуро ответил человек, – Иди спать, барыня. Завтра рано вставать, мы на приём на восемь утра записаны.
Золушка во дворце
– Примите во внимание, господа, что моя супруга, которую я люблю больше жизни, получила… скажем так, неполное образование и… как бы это сказать… не вполне готова к той роскоши, которая её окружает, – полушепотом инструктировал придворных принц, пока Золушка отсыпалась после первой брачной ночи.
– К хорошему быстро привыкают! – заявил церемоннейместер (он всегда говорил штампами – к этому его приучили многочисленные церемонии, которые он организовывал и проводил уже лет двадцать).
– Быстро, но не мгновенно, – нашелся принц, – Так что будьте терпеливы и снисходительны, очень скоро она выучится манерам, и всяким прочим дворцовым премудростям, а пока что пусть привыкает. Занятия начнутся на днях?
– Точно так, – кивнул учитель хороших манер и всяких прочих дворцовых премудростей. Он был очень горд тем, что именно ему доверили воспитание будущей королевы, он даже собирался защитить после этого диссертацию на тему «Методология и теоретическое обоснование светского воспитания взрослых людей, выросших в неблагоприятных условиях».
Словом, все придворные были предупреждены и готовы полюбить избранницу наследника, вне зависимости от её слабостей и недостатков. И всё бы хорошо, но за день до свадьбы, как раз на девичнике, сёстры решили поучить Золушку уму-разуму.
– Ты там смотри не опозорь нас, во дворце-то! – сказала старшая, опрокидывая рюмочку сладкого ликёра, – А то перед людями неудобно!
– До жути неудобно! – поддержала её средняя, – Главное, не говори, что ты у нас за печкой жила, а то самой же стыдобно будет! Веди себя, как королева! Ну и про нас не забывай.
– А как себя ведут королевы? – спросила Золушка.
– Ну, значит, во-первых, им всё во дворце позволено, – немного подумав, начала перечислять старшая, – Ведь главнее королевы – только её муж. А принц в тебя по уши втрескался, дурачок, значит, всё простит. Капризничай, как я это делаю. Считай их всех ничтожествами, как вот средняя наша сестра. Командуй прислугой, как наша мамаша. Тогда будет понятно, что ты получила культурное светское воспитание.
– Ой, я не справлюсь! – испугалась Золушка, – А с принцем как же?
– А с принцем веди себя, как ведёшь! – успокоила её средняя сестра, – Раз он тебя полюбил именно такой, значит, от добра добра не ищут, и тут мудрить не надо.
– Это здорово! – обрадовалась Золушка, – Тогда я постараюсь проводить с ним побольше времени, и тогда и вас не опозорю, и не натворю всяких глупостей.
Бедная девушка – знала бы она, сколько дел у принцев! С утра до вечера её муж заседал в совете директоров королевства, встречался с инвесторами, следил за тем, чтобы держава, к моменту его прихода к власти, удвоила ВВП, ну и так далее.
Пока принц занимался важными государственными делами, Золушке пришлось разыгрывать перед придворными роль избалованной и капризной барышни – так, как она себе её представляла, разумеется.
– Подайте мне шампанского в постель! – требовала она рано утром, – Да смотрите, на серебряном подносе и в хрустальном бокале!
Хрустальных бокалов и хорошего шампанского во дворце было навалом, а вот от серебряных подносов отказались пару царствований назад. Лёгкие и прочные подносы из специального сплава, изобретённого местными мастерами, были удобнее, а главное – никогда не темнели и не требовали специального ухода. Но раз принцесса просит именно серебряный поднос – что ж, придётся найти, и ведь нашли же.
Бокал шампанского перед завтраком прибавил Золушке храбрости.
– Вы помните, госпожа, что у нас сегодня в двенадцать – урок хороших манер? – деликатно поинтересовался учитель.
– Манеры? Мне? Да я тебя сама манерам научу! Ты что же, думаешь, что у меня манер нету?
Вообще-то ей было ужасно стыдно и неловко обижать этого хорошего человека, но вдруг он подумает, что её действительно не учили манерам и держали за печкой? Тогда домашним будет стыдно, и соседи станут над ними смеяться, а этого допустить нельзя. Впрочем, учитель почему-то всё равно подумал, что манерам Золушку не учили, и удвоил количество уроков.
Однажды, во время воскресной трапезы, король обратился к невестке с невинным вопросом – что-то про семейные обеды у неё дома, кажется, чтобы бедняжка не робела так, не пряталась за принца, а вспомнила свой милый дом, уютную гостиную, воскресный стол. Знал бы он, что за воскресный стол Золушку не пускали – она только и делала, что подносила перемены блюд, а потом уже доедала на кухне то, что оставалось. Но признаваться в этом ни в коем случае было нельзя – а то соседи засмеют!
– Эх, милочка, как вы утомительны с этими вашими вопросами, лучше бы рассказали, как вчера прошла секретная встреча с послом соседней державы, – усталым тоном светской львицы отвечала Золушка.
Король чуть фуа-гра не подавился, но воспитание не позволило ему даже улыбнуться. О секретной встрече он, разумеется, рассказывать не стал, а вот о последовавшем за этом смотре войск – почему бы не поведать, раз принцесса стыдится рассказывать о своём прошлом.
Специальное расследование, проведённое королевской канцелярией, показало, что стыдится бедняжка не напрасно – и тайным приказом по дворцу всем придворным было запрещено разговаривать с женой наследника о её семье и прежнем житье.
Но, несмотря на массу подобных предосторожностей, Золушка всё равно умудрялась говорить при посторонних разные глупости, казавшиеся ей верхом светскости. Зато наедине с принцем всегда была милой, покладистой и доброй – то есть, не притворялась. «Надо же, что с женщинами творит любовь! – восхищался принц, – Ради меня она готова быть сущим ангелом, а как достаётся всем остальным! В этом, определённо, тоже есть своя польза – теперь-то уж никто не скажет, что с её стороны это был брак по расчету».
Постепенно уроки хороших манер и терпеливое участие придворных сделали своё дело и Золушка перестала капризничать, манерничать и ставить себя в глупое положение. «Всё хорошо, что хорошо кончается!» – сказал на это церемоннейместер.
Но над мачехой и сёстрами соседи всё равно почему-то смеялись.
Лягушачья кожа в воспитательных целях
Сжег Иван-Царевич лягушачью кожу, и сидит довольный. Теперь-то Василиса свободна от этого проклятья, теперь она всегда будет рядом с ним, в своём истинном облике!
Василиса на кухне похлопотала, пару страниц диссертации написала, довязала свитер, поправила перед зеркалом и без того совершенный макияж – и к мужу. А тот сидит перед камином, и наблюдает, как ненавистная буро-зелёная шкурка в огне корчится.
– Что же ты наделал! – всплеснула руками Василиса, – Я ли тебя не предупреждала?
– А что, всё плохо? – удивился Иван-Царевич, – Я думал, ты обрадуешься. Ну, что я её сжег. Теперь мы всегда будем вместе, и тебе не надо будет то и дело ударяться оземь, чтобы стать человеком. Это же, наверное, больно?
– Не больно. Уметь надо оземь ударяться, – отмахнулась Василиса, – Ты помнишь, что папенька мой – могущественный волшебник?
– Ой, – задумался Иван-Царевич, – Теперь он прилетит и спалит нас огнём? Я не позволю ему причинить тебе зла! Я во всём виноват! Пусть весь огонь достанется мне!
– Отлично придумано! Я, значит, буду в человеческом обличье, вся такая распрекрасная, а тебя пусть папа огнём сожжет? И на черта мне тогда человеческое обличье? Да не бойся, не бойся, ничего тебе не будет.
– Тогда – ура? Я побежал за шампанским?
– Какое там «ура». Надо новую лягушачью кожу где-то раздобыть. Вот это – проблема, а остальное – пустяки, решим как-нибудь.
– Зачем же тебе новая кожа, Василисушка? Ты без неё такая красавица!
– Ох, прав, прав был папа – надо было в черепаху.
– Что – в черепаху?
– В черепаху меня надо было превращать, у неё шкура толще. Ну, а я, конечно, по молодости лет воображала, что хиртее, мудренее своего отца уродилась. Теперь придётся к нему на поклон идти, выслушивать его колкости.
– Я, моя милая, видимо, что-то не понимаю. Ну, бывает такое с нами, царевичами. Не колдовского ведь я роду, а так – царского. Ты уж объясни толком, что у нас за беда такая, не дави на психику.
– Кто ж на тебя сейчас-то давит? – удивилась Василиса, – Вот завтра я тебе так на психику надавлю – не обрадуешься. Если отец не найдёт время, чтобы меня принять.
– Давай так, – стукнул кулаком по столу Иван-Царевич, – Ты мне расскажешь, какая на мне вина, а уж я постараюсь сделать так, чтобы он нашел это самое время.
– Да что тут рассказывать. С первого класса я была отличницей. Да ещё и красавицей из красавиц. И спортсменкой.
– И комсомолкой! – подсказал Царевич.
– Балда, – легонько стукнула его по лбу Василиса, – Это же в первом классе было. Ну что, годы шли, я старалась изо всех сил, и была лучшей девчонкой в школе, во дворе, и вообще в городе. Это было чертовски трудно, я почти не спала, совсем не отдыхала, только и делала, что стремилась к совершенству. Мной, конечно, восхищались. Приглашали на телевидение, и на всякие конкурсы ума и красоты, и я везде, конечно, блистала, потому что не имела права сплоховать.
– Ужас какой! – обнял её за плечи Иван-Царевич, – Как же ты, бедненькая, с ума-то не сошла?
– Сошла, сошла, – мрачно ответила Василиса, – Ну, почти сошла. Не вмешайся мой папа.