Усталые парни слушают баяниста. День за днем они воюют с суровыми саянскими километрами. Ночуют в жестяных кабинах своих машин. Мерзнут, умываются снегом, чтобы отогнать сон, и работа становится для них единственным смыслом существования. Они грубеют, ожесточаются.
Но сейчас их сердца открыты песне.
…Растроганный Дробыш рассказывает о первых рейсах по тракту, о том, как волки выскакивали под свет фар; я киваю головой и думаю почему-то о Тане с метеостанции.
— Вы, конечно, извините. Пару слов сказать… Им!
Подгулявший бородатый человечек с пропитым лицом и скоморошьими ужимками показывает на меня пальцем. Лицо его выражает смесь заискивания и наглости. Не надо быть психологом, чтоб разглядеть в нем любителя угоститься на чужой счет.
Дробыш недовольно морщится.
— Шел бы ты, Чуркин. Кому ты нужен?
— Я всегда могу пригодиться человеку. Недавно начальничек приезжает на автомобиле. Увяз в грязи. Загорает. Я подошел, говорю — за «четвертную» в минуту вытащу. Дали. В хаты сбегал, созвал народ. Говорю: машина за больным приехала, погибает человек. Полезли в самую грязь. На руках вынесли. Шофер удивляется — как это я людей поднял?
Смеется. Вот гад.
— Слушай, ты, — говорю я. — Катись лучше!
— Вона! Да ты, парень, гвоздь. Смотри, как бы не вдарили по шляпке.
Он, кажется, рад ссоре. Лезет ко мне, шепчет в ухо:
— Бить тебя ребята будут, понял? У нас, знаешь, как бьют — на костылях уедешь! Зачем не в свое дело суешься, воду баламутишь? Шпионить приехал?
Я брезгливо отталкиваю Чуркина.
— Ты не бойсь. Ты меня уважь, а я дело слажу, не тронут. Меня тут все знают, все могу…
Я не рассчитал силу толчка. Чуркин влипает в чужой столик.
Баянист перестает играть. Ссора. Тут около меня появляются официантка и буфетчик.
— Выйдите из чайной, драчуны… На морозе остынете.
Приходится подчиниться. На улице темь. Машина, проезжая мимо, слепит глаза. Из кабины, описав алую дугу, вылетает окурок и разлетается искрами у моих ног. Улица снова становится пустынной.
Сзади раздается тяжелый топот. Сапоги барабанят по доскам: «гуп-гуп-гуп-гуп». Несколько человек.
Топот этот отдается где-то внизу живота, тело заполняет холодок страха. Драка будет не по правилам.
Из темноты выбегает человек. Медведеобразная тяжелая фигура. Он останавливается и медленно приближается ко мне. За ним неясно обозначаются несколько теней.
Сердце ходит в груди, как шатун. Значит, вот как: кучей на одного, в темноте, подло…
— Приехал раскапывать старые дела, «следователь»? — Голос кажется мне знакомым… — Вот уложим тебя к хирургам…
Нельзя медлить. Отталкиваюсь от стены и бью его головой. Он исчезает. Я успеваю ударить еще кого-то. Главное — не переходить в защиту. И не упасть. Иначе будут бить ногами.
Кто-то пробует схватить меня сзади, я вырываюсь и получаю сильный удар в лицо. Только устоять на ногах!
— Кольями, кольями от забора!
Слышен треск штакетника. Я перестаю что-либо соображать. Кто-то налетает на меня, кого-то я бью. Удары сыплются со всех сторон.
Бац! Это по затылку. Лечу вперед, спотыкаюсь и падаю. Пытаюсь встать, но меня валит сильный удар сапогом. Я еще раз поднимаюсь и еще раз падаю. Боли не успеваю ощутить.
Сейчас начнется настоящее избиение. Встать, во что бы то ни стало встать! Раздается чей-то резкий свист, и неожиданно улица пустеет.
Меня берут за плечи, ставят на ноги, встряхивают. В глазах плывут оранжевые мыльные пузыри.
Сознание постепенно проясняется. В свете карманного фонаря я вижу Дробыша и парней с красными повязками. Среди них — Стрельцов.
— Кто тебя? — спрашивает он.
— Не знаю.
Дробыш подает мне шапку.
— Я смотрю, они снялись — и за тобой. А мы за ними.
— Спасибо, механик.
Холодный встречный ветер обжигает пылающее лицо. Втихомолку я нащупываю пальцами скулу. Глаз уже заплыл. Ничего, им тоже досталось.
Стрельцов недоверчиво, исподлобья рассматривает меня. Для него я все еще «недруг» из компании Петюка.
— Слушай, парень, зайдем ко мне, — предлагает он. — В таком виде тебе нельзя домой являться.
Нашего полку прибыло
В новой избе Стрельцова чисто и пусто, пахнет смолистым деревом, стружкой. Свет голой электрической лампочки режет глаза.
— Так что же все-таки стряслось?
Из зеркала на меня глядит чужое, опухшее лицо. Нет, хватит. Не один же я воитель на свете. Я ничего не смогу сделать, если буду по-прежнему хорониться от людей.
— Ты Жорку Березовского помнишь, Стрельцов?
— Ты, собственно, к чему?
А нужно ли ему все это? Запоздалая мысль как тормоз, отпущенный, когда поезд уже набрал ход. Полгода прошло с тех пор. Новый снег лег на горы. У Стрельцова своя жизнь, свои заботы. И Жорку он знал без году неделю.
Я собираюсь посвятить его в историю, которая, может быть, далека от него.
Но отступать поздно. И я рассказываю. Обо всем: письмах Жорки, первом своем рейсе, встрече с Таней, о неизвестных противниках, устроивших за мной слежку.
Стрельцов слушает, наморщил выпуклый крепкий лоб. Не шевельнется, Непробиваемый сибирячок.
Что у него там за мысли ворочаются под черепной коробкой?
Стрельцов долго молчит насупившись.
— Выходит, зря я думал, что ты из приятелей Петюка. Ну, теперь мне ясно. Так ты, говоришь, у тети Фени остановился? То-то мне показалось…
— Что показалось?
— Когда эти прохвосты разбегались в темноте, я как будто знакомца приметил Ты знаешь, что Пономарь — племянник баптистки?
— Не знаю.
— Кого бы еще она пустила в дом — рыться в твоих вещах?
Он говорит медленно. Слона рождаются, как результат внутренней работы, раздумья. Именно поэтому чувствуешь особое доверие к ним. В ином человеке слова булькают, как вода в перегретом радиаторе. Открой крышку — и все разлетится паром. Со Стрельцовым не так.
— Я помню, что после смерти Березовского была тщательная экспертиза. Никаких следов удара не нашли. И по следу видно было, что машина сорвалась после буксовки…
— Почему же вырвана страница из диспетчерского журнала?
— Этого я пока не понимаю. Ясно одно: тут замешан Пономарь.
— А Петюк? — спрашиваю я. — Может быть, из ревности…
— Не думаю. Видишь ли, я тебе сейчас кое-что объясню. Автобаза, сам знаешь, у нас новая, неполадок много. Год назад был просто перевальный пункт. Народ прибывает отовсюду. И всякий народ. Директором поставили пока старого заведующего перевалкой Ершова, а он… Есть такая древняя болезнь — за воротник закладывать. Человек, правда, неплохой, сам бывший шофер, но для директора не годится.
— Чего ж его не выгонят?
— Не все сразу делается. Отсюда до Кадыра, до райцентра, немало километров. Письмо насчет того, чтобы прислали нового директора и навели порядок, мы уже отправили… Пока всеми делами на базе заправляет Костюков, но он ни к чему не хочет всерьез руки прикладывать.
— Какое отношение это имеет к Жорке?
— Ты слушай. Петюк, Пономарь и прочие дружки воспользовались обстановочкой. В любимцы к Костюкову затесались. Они у него план на двести процентов делают. Откуда двести? Ненормальная цифра. Из них только Петюк настоящий шофер. Но им машины новые, резина вне очереди, ремонт вне очереди. Лучшие грузы — им. Тонна-километры получаются бешеные, деньги тоже. Что-то здесь нечисто…
— Ты хочешь сказать: Жорка что-то разузнал и встал им поперек пути?
— Может быть… Они способны на подлость. Один лишь Петюк чистенький, вся жизнь его прошла в Козинске, на виду. Пономарь отсиживал по уголовному делу, Соломкин, тот, которого Гирей зовут, тоже. Полунчик — личность с загадочным прошлым. Голыми руками таких не возьмешь. Я давно к ним присматриваюсь, но никак не могу докопаться до сути.
— Слушай, Стрельцов, — говорю я и достаю заветный Жоркин блокнот. — Надо сначала с Березовским выяснить. Он, возможно, узнал больше, чем мы с тобой. Нужно довести, что он начал, до конца. Смотри.
Я показываю ему последнюю строчку в записях Жорки. «Выяснить с покрышками. Роль П. 46-я».
— Все это относится к выступлению Жорки на комсомольском собрании по второй колонне. Он с тобой хотел уточнить дату.
— Помню, он должен был выступить у нас, на отчетном. Его собирались выбрать комсоргом.
— При чем здесь покрышки и «сорок шестая»?
— На базе у нас автопокрышки — самый больной вопрос. Нет резины. Начальство где-то ее достает за деньги, а потом продает нам. Втихую, конечно. Что поделаешь? В горах резина снашивается быстро. Приходится выкручиваться. Но какая связь между этими покрышками и геологами…
Стрельцов, по-бычьи насупившись, решает задачу. Чем-то он напоминает мне Жорку. Внешнего сходства, конечно, нет. Жорка был порывистый, верткий, как будто пружинка была в нем заложена. Этот — медлитель, тяжеловес. Но чувствуется в нем та же упрямая пробивная сила, те же доверие к людям, участливость и доброта.
— Завтра, если доберемся до «сорок шестой», попробуем разузнать. А я выясню, с кем Березовский ездил к геологам, нет ли тут загвоздки.
Над головой тикают ходики, металлический котенок следит за нами бегающими глазенками, отсчитывает секунды. Я начинаю прощаться.
— Э, нет, оставайся, — решительно говорит Стрельцов. — Я тебя не отпущу к этой баптистке.
— Ты думаешь, они снова?..
— Пономарь далеко не ушел. Здесь топчется. Теперь надо глядеть в оба, Михалев. Если они действительно замешаны в гибели Жорки, то пойдут на все. Сам понимаешь.
Незваный гость
Несколько дней назад здесь прошли бульдозеры, подготавливая для нас зимник. Но снег покрыл колею пухлым слоем. Приходится двигаться ощупью, то и дело останавливаясь и вытягивая увязшие машины.
Мы «бьём» дорогу в сорок шестую партию. В кузове машин — трубы для бурения, продукты, солярка, патроны — словом, все, без чего геологи не могут жить в тайге.
Мы со Стрельцовым, сменяя друг друга, едем в головном вездеходе, торя колею для остальных машин. Они, растянувшись цепочкой, идут гуськом, стараясь ни на сантиметр не увильнуть в сторону от рубчатого глубокого следа.
Зимник, верткий, с крутыми поворотами и наклонами, вьется меж гор. Руль мотает из стороны в сторону, слезятся глаза.
Впереди, проступая из снега, голубеют наросты льда. Над ними стелется пар. Теплый ручей пробивается в склоне.
— Наледь, — шепчет Володька. — Будем проходить с хода.
Он набирает скорость. Колеса тяжело скачут по ледяным буграм, машину трясет, словно десятки снарядов взрываются под бортами. Нас мотает из стороны в сторону, как близнецов в зыбке.
Проскакиваем. Вслед за нами, переваливаясь и подпрыгивая, преодолевает наледь еще один ЗИЛ.
Потом красная ракета, оставив дымный след, повисает над кабиной. Шипя, утыкается в снег.
Остановка. Одна из машин пробила лед и увязла в дымящейся воде. Час-другой — и вмерзнут колеса.
Матвеич, водитель злополучного зилка, стоит на подножке в латаных валенках, опасаясь ступить в воду. Матвеич немолод, он и летом в валенках ездит — нажил на дорогах ревматизм.
Стрельцов объявляет очередной аврал. Андрей Иванович и Андрей Борисович, шлепая по лужам, заводят трос. Это девятнадцатилетние ребята, рыженькие, рябоватенькие, похожие друг на друга, как новорожденные котята. Величают их по имени-отчеству, чтобы не путать: у ребят одна фамилия — Косых.
— Цепляй к моему! — кричит Антон Паламарчук.
Ребята набрасывают трос на буксирный крюк. Грузовик взвывает и в бессильной ярости царапает ледяную корку.
Паламарчук, цыганисто-смуглый красавец с гвардейскими усами, выскакивает на подножку.
— Подгоняй свою таратайку, Стрелец!
Вездеход впрягается в упряжку.
— Давай за руль, а я буду командовать, — говорит мне Стрелец.
Новая неизведанная радость работы охватывает меня.
С того дня, как я приехал в Козинск, во мне словно жили два человека. Один, настороженный и недоверчивый, был действительно я. А второй — тот, который разговаривал, делал какие-то дела и совершал поступки, существовал сам по себе, как двойник.
И вдруг все слилось в одно целое и я живу по-настоящему.
— Давай, Михалев, трогай.
Осторожно отпускаю сцепление, чувствую: за спиной, как гигантская стальная пружина, натягивается трос. Машина словно в стенку уперлась. Вот подалась стенка. Быстрее и быстрее. Вытащили!
И снова тряский, неуверенный бег грузовика по заснеженному зимнику. Плохо подмерзшее болото пружинит под колесами, выгибается дугой. И снова один из грузовиков оседает среди кочек, пробив потревоженный торфяной настил. Аврал. Суета. Гомон. Потные лица.
Вот как они «бьются», зимние дороги в Саянах.
Колонна подтягивается к ведущей машине, чтобы приготовиться к новому рывку. В кабину заглядывает баянист Шукшин.
— Задержись, Стрелец. У Матвеича радиатор потек.
Там, в тайге, в поселке сорок шестой партии, геологи с нетерпением ждут нашего поезда. Но не только это заставляет спешить в «сорок шестую». Стрельцу удалось выяснить: в начале апреля Жорка Березовский действительно выезжал к геологам. Вместе с Пономарем. Матвеич видел: две машины готовились к дальней поездке. Березовский вез фураж для лошадей, а у Пономаренко кузов был закрыт брезентом.
Но удивительное дело — в записях этот рейс Пономаря не был отмечен. Матвеич, который хорошо знал местность вокруг «сорок шестой», помог неожиданной догадкой. В семи километрах от поселка геологов находилось одинокое зимовье, принадлежавшее родителям Пономаря. Зимовье давно пустовало.
Не туда ли отвез Пономарь загадочный груз? Это и предстоит нам проверить.
Темная, тяжелая туча показывается из-за сопки; стволы чахлых березок становятся вдруг ослепительно белыми на свинцовом фоне.
Матвеич спешит к нашей машине. Пот бисерными каплями стекает на его рыжую бороду.
— Кое-как залатали, Стрелец. Трогаем! Оттепель ожидается.
— Снегопад вижу, а вот оттепели не чувствую.
— Почувствуешь, когда поживешь с мое.
Колонна снова отправляется в путь. Щетки «дворников» смахивают крупные снежинки со стекла.
— Ну все, застряли, — с горечью говорит Стрельцов. — Поддувало не проскочим.
Через полчаса подъезжаем к Поддувалу. Так называется ущелье, в котором даже при тихой погоде бушуют сквозные ветры.
Сейчас Поддувало — как аэродинамическая труба. Метровые сугробы преграждают нам путь. Белый вихрь намертво закрывает густой творожной массой стекла. Стрелец выскакивает из кабины.
— Стоп!
Машины останавливаются впритык — буферами к буферу. Словно стадо белых слонов сгрудилось близ ущелья.
Стрелец устраивает «летучку». Становится совсем темно. Мокрый снег тает на лицах.
— Надо ждать бульдозера от геологов, — предлагает Матвеич. — Если посреди ущелья застрянем — засыплет.
С ним соглашаются. Оставляем у машин дежурного и идем к «шоферской избе». У самого входа в ущелье стоит этот просторный сруб, выстроенный для водителей, пережидающих непогоду.
Единственное окошко постепенно приваливает снегом. Зажигаем лампу. Ребята, кряхтя, расстилают на нарах полушубки и ватники.
Неунывающий Шукшин уже извлек из черного футляра свой баян и вполголоса напевает: «Ты не лякайся, що мерзнешь, лебедонько, от того витра та хмар».
— А у самого молодая жена дома. Вот такая она, шоферская долюшка, — бормочет Матвеич. — Не из рук в руки, а из мук в муки.
Постепенно обживаем избушку. Андрей Иванович и Андрей Борисович затевают вольную борьбу на нарах. Паламарчук читает приключенческий роман. Адам Лауринайтис извлекает из подкладки шапки иголку и начинает латать свой зипун. Время тянется мучительно медленно.
— А ну тихо! — говорит «близнятам» Матвеич. — Слышите?
Мы прислушиваемся. Ветер воет за окном.
— Машина!
— То Шукшин баян тронул…
— Машина, говорю!
Через минуту-другую слышим комариный гул мотора. По нашим следам пробирается чья-то машина. Не заблудилась бы в метели. В горах, накрытых плотным одеялом облаков, совсем стемнело.