— Андрей Борисович, Андрей Иванович! — приказывает Стрельцов. — Возьмите фонарик — и навстречу. Друг от друга не отходить.
Все явственнее шум двигателя. Хлопает дверца, приближаются голоса.
— Однако! — Стрелец с недоумением смотрит на меня. — Знакомый пожаловал!
В избушку, согнувшись под притолокой и оббивая снег, вваливается Пономарь.
— Здорово, парни! Прибыл к вам на подмогу. Возражений нет?
За спиной у Пономаря, дулом книзу, висит двустволка.
— Это на какую подмогу? — спрашивает Стрельцов. — Медведей стрелять?
— Начальство послало — на случай, если потребуется лишняя трехоска.
Пономарь располагается на нарах. Появление незваного гостя вносит в избу атмосферу настороженности. Чужеродное тело залетело на нашу орбиту.
— Неспроста Пономарь сюда прикатил, — шепчет мне Стрельцов.
— Это я понял… Ружьишко его мне не нравится.
— Мне тоже. Пойдем посмотрим на его машину.
Согнувшись под напором снежной бури, мы подходим к автомобилю Пономаря. Стрельцов заглядывает в кузов.
— Так и есть. Порожняком. Хочет что-то увезти с зимовья, прежде чем мы туда нагрянем. Переполошились они, Михалев.
— Володька! — предлагаю я. — Что, если мы как следует тряхнем этого Пономаря!
— «Тряхнем»! Его на пушку не возьмешь, стреляный воробей. А доказательств у нас никаких. Его надо с поличным накрыть, вот что! Пока не подавай вида…
В ущелье грохочет, завывает буран. Снег накладывает белые маски на наши лица.
Мы возвращаемся в избу. Ребята сгрудились вокруг Матвеича, как телята, слушают.
— …И были здесь, близ самого Поддувала, прииска. Его величества государя-императора золотые промысла. Старались, значит, на этом месте, старатели…
— А сейчас где эти прииска, Матвеич?
— Под снегом. Каждую весну приходит сюда старик Дмитриев. Самородок ищет.
— Про него я слышал. Чудной! — говорит Андрей Борисович.
— Почему чудной? — обижается Матвеич. — Я у него спросил как-то: «Зачем тебе самородок?» Говорит: «Хочу, чтоб школу построили на эти деньги или ясли. И чтоб табличка была: жил такой Дмитриев и пожертвовал свой единственный капитал… Хочу, — говорит, — след в жизни оставить».
— Ему-то что с этого следа будет? — спрашивает с нар Пономарь.
Матвеич сыплет на газетный обрывок махорку, хитро щурится.
— Ты вот по тракту ездишь, а кто то этот тракт строил. Значит, он след оставил, а ты пользуешься.
— Я езжу и о нем не думаю вовсе.
— Надо думать. Наука говорит: даже обезьяны умеют.
Избушка сотрясается от хохота. Язычок пламени в лампе беспокойно трепещет.
— Слушай, старик! — спрашивает один из «близнят». — Я вот думаю: придет время, настроят здесь городов всяких, курортов, культурно будут жить. А вспомнят ли про нас? Мол, мучались, громыхали по этим дорогам…
— Мучались! Настоящим мученьям ты и полцены не знаешь, как оно бывало прежде.
— Я так думаю, — говорит Андрей Борисович, осененный догадкой. — Каждый раз людям кажется, что им трудно жить. Вот, мол, в будущем — легче станет. Оно и вправду легче, да не для новых, а для старых, кого уже нет… А у новых свои трудности.
— Может, и так, — соглашается Матвеич. — Ступать в след оно легче. Бить дорогу — тяжко.
След… Верно это: каждый должен оставить добрый след. Жорка прожил совсем немного. Но сейчас по его следу иду я. И Стрелец. Жорка объединил нас.
Он хотел сделать так, чтобы жизнь была лучше, чище, прекраснее. Чтобы не попадалось на пути всякого гнилья.
— Ложись спать! — Стрельцов подает мне доху, шепчет: — Пока буран, никуда не денется этот Пономарь.
Западня
— Вставай! — Стрельцов толкает под бок.
В избе, сотрясаемой храпом, темно. Я не сразу прихожу в себя после тяжелого сна.
— Пономаря проспали. Ушел он!
— Куда?
— Должно, на зимовье подался. Собирайся скорее.
Выскакиваем из избы. Снегопад стих, небо прояснилось. Обозначились тупые вершины ближних белков.
Машины стоят на заметенной дороге, как сугробы, все ущелье забито снегом. Володька присматривается к гладкому белому склону. На нем — неровной строчкой — отпечатки сапог.
— К Казырчику подался.
Утопая в мокром, липучем снегу, мы спускаемся к реке.
Тепло. Потоки прогретого в неведомых жарких краях воздуха перевалили через хребты и заполнили низины. Тучи, предвестники южного наступления, ушли далеко вперед.
Казырчик, быстрый и упрямый, не поддался первым морозам. Темная вода журчит, хлюпает посреди реки, но закраины у берегов крепки и надежны. По прибрежному льду, прижатая открытой водой к скалам, проходит гужевая дорога.
— Вот здесь он и пошел, — объясняет Володя. — Километров через пятнадцать, ежели перевалить через Собачий хребет, тропа к зимовью Пономаря.
На льду снегу немного — смело ветром. Идти довольно легко. Слева темная полоса клокочущей воды. Справа — обрывистый скальный берег.
Мы налегке, в ватниках, кирзовых сапогах. У Володьки на ремешке охотничий нож в деревянных ножнах.
Солнце поднимается над скалами, и первые лучи его заглядывают в ущелье, пробитое Казырчиком. Становится еще теплее. Ручьи текут со скал прямо на ледяную дорогу, смывают снег. Вода обламывает от заберегов куски-льдинки, жадно глотает их, перемалывает в клокочущей пучине. Становится скользко идти. Стрелец с беспокойством поглядывает наверх, на солнце.
— Ничего, далеко не уйдет. Прямо на зимовье и застанем.
Неумолчно стучит капель. Словно весна неожиданно ринулась в горы. Сапоги тяжелеют, мокрые портянки сковывают шаг.
— Далеко еще, Володька?
— Недалече.
Солнце жжет сквозь ватник. Камни шевелятся, вздыхают. Время от времени сверху обрывается какой-нибудь булыжничек, шлепается на лед.
Стрелец, бывалый таежник, вовремя заслышав тревожный шелест, предупреждает:
— Полундра!
Камень глухо бьет в лед.
Берег вздымается все выше и выше. Струи теплой воды описывают крутые траектории, падая с камней.
— Полундра! — Володька неожиданно приседает, оглядывается.
Сзади с веселым треском начинают скакать камни. Они прыгают по уступам и, словно снаряды, бьют в Казырчик, поднимая фонтаны брызг.
И вслед за этим кусок скалы, не выдержавший водной атаки, начинает медленно оползать вниз. Он скользит все быстрее и, наконец, каменным обухом бьет в дорогу, круша ледяное полотно на тысячи осколков.
Грохот рождает стократное эхо в долине Казырчика. Там, где проходила ледовая дорога, теперь зияет широкая темная полынья. Казырчик, словно ему надоел узкий фарватер меж заберегов, тут же устремляется к скале, подбирает ледовые обломки, швыряет в поток.
— Повезло, — говорит Володька. — Успели проскочить. Теперь назад дороги нет…
Через триста метров, на крутой излучине, мы снова упираемся в полынью. И здесь Казырчик размыл дорогу, плещется у самых скал.
— Вот тебе на…
С трех сторон нас окружает теперь вода. До противоположной ледовой закраины десяток шагов. Не перепрыгнуть. Казырчик крутит буруны, свивает темные жгуты из воды — пугает.
Справа отвесная скала. Сто метров скользких, намокших камней. Западня.
Раз и другой мы проходим от полыньи до полыньи по узкому отрезку дороги. Нет, нигде не пробраться к тому берегу. Широк Казырчик. Скала тяжело и мрачно висит над нами. Потрескивает лед и шуршит, гомонит о чем-то своем вода.
— Объявляю перекур, — говорит Стрелец.
Наверху, на самом краю скалы, свесив корни-щупальца, стоят лиственницы. Над лиственницами бегут зимние, ослепительно белые облака. Задерешь голову и кажется, это не облака плывут, а падает, кругом идет земля, и ты вращаешься с ней и летишь по наклонной в какую-то бездну.
— Может, попробуем залезть, Стрелец?
— Пустое. Оборвешься.
Солнце начинает уходить за скалу. Тень медленно накрывает нас, и сразу становится холоднее.
На том берегу еще день. Снег сияет под солнцем. Берег уходит полого ввысь, к горам.
— Смотри, Стрелец!
Метрах в трехстах от нас, вдоль Казырчика, идет человек. Он упрямо идет по липкому снегу, переставляя овальные охотничьи лыжи. За спиной — прикладом вверх — ружье.
Если бы он помог перебросить через Казырчик пару жердей — на том берегу достаточно лесу!..
— Э-эй!
Человек идет как ни в чем не бывало по направлению к Собачьему хребтику. Он не может не слышать, если только не глухой. Он не может не видеть нас, если не слеп!
Он останавливается, поправляет ружье и продолжает путь.
— Да это же Пономарь!
Стрелец в бешенстве сжимает кулаки.
— Ну да, он. И лыжи припас. Осмотрительный!
Пономарь медленно удаляется, забирая все выше в горы. Не оглядывается.
— Перехитрил он нас, перехитрил! Лучше знает эти места.
— К зимовью подался?
— Куда же еще?
— Может, просто перехватить нас пошел, с ружьишком?
— Может, и так.
Володька, прислонившись к скале, сам застыл каменной массой. Только желваки бегают. Ночной мороз заполняет долину реки ощутимо колючими волнами. Здесь, на льду, ни единой щепочки для костра.
— Если не выскочим, замерзнем ночью, Стрелец.
Он не отвечает. Пономаря уже не видно в синеющих горах. Пусто, холодно. Ватник — ненадежная защита против саянской ночи.
Неутомимый Казырчик хлюпает в промоинах. Ручейки перестают бежать со скалы, замерзают — закатное небо отражается в глянцевой стенке.
Пожар в тайге
Несколько случайно найденных на льду прутиков, конских котяхов — вот и все наше «кострище». В течение десяти минут можно погреть руки, полюбоваться робким пламенем. А впереди — нескончаемая саянская ночь.
— Эге-гей! — кричу я скалам в тщетной надежде услышать чей-то отклик.
Горы возвращают мой крик бездушным, насмешливым эхом.
Стрельцов пристально глядит на костерик, и в глазах его прыгают огненные блики, будто трепещет какая-то зарождающаяся мысль.
— Выскочим, Михалев!
— Как?
Вместо ответа Стрельцов, скинув ватник и сапоги, лезет на скальную стенку. На небольшой высоте над нами, метрах в пяти, растет несколько невзрачных кривых березок. Они прицепились к выступу и держатся каким-то чудом.
Взобравшись на выступ и вцепившись пальцами в расщелину, Володька достает охотничий нож.
Ему трудно удерживаться на скользких камнях. Я кидаю ему пояс.
— Пристрахуйся как-нибудь к выступу! Стрельцов срезает березки. Прошелестев ветвями, они плюхаются на лед.
Солнце давно село за дальними горами. Потрескивают наверху лиственницы, атакованные холодом.
Володька, тяжело дыша, спускается со скалы, вытирает кровоточащие руки о ватник.
— Давай намораживать переправу, Михалев!
Он перебрасывает березки через Казырчик — вершинки падают на плотный заберег. Чахлые стволы прогибаются, приникают к потоку. Конечно, по такой переправе не пройдешь: с первого же шага утянет Казырчик. Но у Стрельцова другой план.
Шапками мы черпаем воду и льем на тонкий березовый мосток. Мороз усиливается, и через полчаса пальцы уже заходятся от холода. Шапки, обросшие корочкой льда, тяжелеют и позванивают, как ведра.
— Только не останавливаться, Михалев!
Жерди разбухают, покрываются льдом и становятся толстыми и твердыми, как стальные брусья. Пленочка льда уже тянется от одной жерди к другой, крепнет.
Рождается хлипкий мосток. Чем больше силы набирает мороз, тем быстрее растет переправа.
Нам некогда перемолвиться даже словом. Пальцы уже не шевелятся, скованные холодом.
Сгущается темнота.
— Можно проползти, пожалуй, — говорит Стрельцов. — Я первый. Ты В случае чего держись за жерди, я прихвачу их.
— Ты тяжелей меня, Стрелец. Я пойду…
Медленно, всем телом приникнув к шаткому ледяному мостику, я перебираюсь на прочный заберег.
— Давай, Стрелец.
Жерди потрескивают под его крупным телом, мостик выгибается. Стрелец ползет, касаясь руками воды.
Наконец-то мы оба на прочном льду. Первые звезды появляются на небе. Нам еще около шести километров по снегу, через перевал.
— Возьми! — Стрельцов протягивает мне шарф. — Обвяжешься. Шапка-то ледяная.
— А ты?
— У меня носки шерстяные, кроме портянок. Как-нибудь прилажу… Давай скорее, надо выйти на след Пономаря, не то заблудимся.
Колеи от лыж Пономаря темнеют на снегу — словно две гигантские гусеницы проползли. Мы идем, согреваясь собственным движением. Лишь бы без остановки выбраться к зимовью. Там мы найдем железную печурку, чайник…
Мороз заползает под ватник. Оттепель не властна сибирской ночью.
Уже близ перевала, на стылом горном ветру, меня прохватывает резкий, надсадный кашель. Стрелец ждет, пока пройдет приступ.
— Постарайся потише, — говорит он вполголоса. — Пономарь, может, нас ждет. Для него закон — тайга.
«Закон — тайга»… Мало ли здесь в Саянах, расщелин, куда можно сбросить тела? Весной ручьями вынесет в Казырчик, перемелет о камни — ищи-свищи.
Звезды совершают над нами свой медленный круговой путь. Горы тихи, белеют во тьме неясными громадами. Ни огонька, ни человека.
Стрельцов останавливается. Я натыкаюсь на него, мы тяжело дышим, измученные борьбой с крутизной и снегом.
— След потерял, — шепчет Володька.
Ощупью стараемся найти колею от лыж. Пальцы хватают твердый наст. Неужели заблудились?
Где-то под нами расстилается лесное море. Всего лишь в каких-нибудь двух-трех километрах — зимовье.
— Приехали, — говорит Стрельцов. — Придется огонь разводить, однако.
Он, как всегда, спокоен и нетороплив.
И тут внизу, среди тайги, показывается алое пятнышко. Чей-то костер? Пламя растет, языки его уже достигают вершин далеких лиственниц. Что-то уж слишком могучий огонь для охотничьего костра.
Алые клубы дыма встают над тайгой, сыплются искры. Это немой пожар. Ни звука не долетает до нас.
— Пономарево зимовье горит! — спохватывается Володька. — Айда быстрей!
Мы идем по тайге, держа направление на пожар, как на маяк. Несколько перепуганных ночных птиц взмывают над головой.
— Ну, молодец, ну, молодец, — шепчет Стрельцов. — Поспел-таки, поспел…
Теперь до нас долетает треск и гул пожара. Смрадные, густые облака копоти поднимаются высоко над деревьями. Удушливый тяжелый запах плывет по тайге.
— Да ведь это резина горит! — я хватаю Стрельца за руку, останавливаюсь, заглатывая воздух. В одну секунду до меня доходит смысл последней строчки в Жоркином блокноте: «Покрышки. Роль П. 46-я».
— Покрышки горят, Стрелец! Пономарь отвез их на зимовье тогда, в апреле, с последним зимником, чтоб припрятать до поры. А Жорка видел или догадался… Ты понимаешь, Стрелец?
— Погоди, — мрачно отвечает Володька. Дым клубится над горящим зимовьем, поднимаясь на огромную высоту. Искры сыплются сверху, как на фейерверке. — Сколько же здесь этих покрышек! Небось не один десяток! Это даже не воровство, это похуже…
— Володька, завтра же, с рассветом, вызовем следователя, слышишь?
— Не спеши, — все так же угрюмо отвечает Стрельцов. — На этом мы их не поймаем. Подумаешь, горелая резина… Раньше надо было прийти.
Через полчаса мы выходим к пожарищу. Зимовье догорает. Языки пламени бродят над грудой золы. Окрестные лиственницы тянут к черному пятну обгоревшие сучья, будто указывают на место преступления. На много метров вокруг снег темен от жирной копоти.
— Подожди, не выходи, — предупреждает Стрельцов.
Мы оглядываем поляну, озаренную красным светом. Никого.
— Ушел, — говорит Стрельцов. — Чисто сработано.
Заслонившись рукой, он подходит ближе к огню и, нагнувшись, достает какой-то бесформенный черный кусок.
— Смотри, была покрышка… А я в прошлом году машину побил из-за лысой резины. Каждый год переплачиваем… А они вон где…
Нестерпимым жаром пышут уголья.