— Зачем нам такие хоромы на троих? Вместе веселее будет.
Мама сначала упиралась, не хотела переезжать, но наша старая квартира была совсем плохой, сырой и темной, а все врачи в один голос говорили, что мне нужно много солнца и света. И мама согласилась. Я приехал уже прямо сюда.
Кроме мамы да моей бывшей учительницы, дядя Егор был единственным человеком, которого я вспоминал в санатории. Я сразу узнал его. Увидел, как, он покусывает свои усы, и узнал. И вспомнил все — цветы, игрушки, водяную мельницу. И обрадовался, что теперь мы будем жить вместе с ним.
Дядя Егор называет себя «потомственным пролетарием». Он работает слесарем-инструментальщиком на мотовелозаводе. И отец его там когда-то работал. Правда, тогда еще завода не было, а были маленькие ремонтные мастерские. И сын дяди Егора Ленька тоже там работает, и тетя Таня. Обо всем этом «усатый» рассказал мне в первый же вечер, когда я приехал домой. Он сидел на краешке моей кровати, а говорил так громко, будто был за полкилометра. Иногда в комнату заглядывала тетя Таня и грозно тянула: «Его-о-р!» Тогда он весело улыбался и шепотом объяснял:
— Привычка, брат. В цеху шумно, вот и гремлю я, как иерихонская труба. А Татьяна Семеновна, — он смешливо косился на дверь, — она этого не любит.
Но шептать дяде Егору моментально надоедало, и он снова начинал грохотать. Мне это нравилось: раньше дядя Егор никогда не говорил мне о своей работе, и вообще вокруг меня почему-то больше говорили тихонько. А что такое «иерихонская труба», я не знал, но решил, что это какая-то особенно зычная труба.
Рассказывал дядя Егор о заводе, о разных марках мотоциклов и велосипедов, которые там делают, а потом — о войне, о партизанском отряде, в котором сражался, о танковой бригаде, с которой после соединения с частями Советской Армии освобождал Прагу. Я очень устал с дороги, но все-таки слушать его было так интересно, что совсем не хотелось спать. Назавтра он притащил мне целый ящик всяких инструментов: пилочки, лобзик, отвертки, стамески, угольники и несколько кусков фанеры.
— Вот, занимайся, — сказал он, покусывая усы. — Времени у тебя много, а книгами мать тебя, вижу, не очень балует. Да и вредно весь день читать-то. Надо, брат, чтобы у человека не только голова, — он покрутил своей головой, — но и руки работали. Во, смотри! — И он протянул мне большие тяжелые руки с въевшейся в них металлической пылью. Обе мои руки свободно поместились в одной ладони. Она была твердой и бугристой, а длинные цепкие пальцы все были иссечены морщинками. И мне почему-то стало стыдно, что мои руки мягкие и пухлые, как у девчонки. Я торопливо отдернул их. К счастью, дядя Егор этого не заметил.
— Я этими руками что хочешь сделаю, — улыбаясь в усы, весело говорил он. — Не веришь? Честное слово. Любой инструмент сделать? Сделаю. Опять же по плотницкому делу или столярному? Тоже могу. Машину отремонтировать или, скажем, часы? И это делали. Вот только электричества боюсь, — рассмеялся он. — Я еще мальцом был, пальцы в патрон сунул. Ну, меня как тряхануло, с тех пор и боюсь его, электричества. Пробка перегорит — и то жду, пока Ленька поставит. Вот так-то, брат. Руки у человека, скажу я тебе, это штука важная. После головы первое место занимают.
В это время из кухни опять доносится грозный бас тети Тани:
— Мели, Емеля, твоя неделя! Оставил бы ребенка в покое. Совсем задуришь ему голову своими рассказами.
Дядя Егор замолкает и делает страшные глаза. Потом вдруг озорно подмигивает мне и мы оба беззвучно хохочем.
— Ты не бойся, Сашка, — шепчет он мне таким страшным шепотом, что слышно, наверно, во всем нашем четырехэтажном доме. — Тетя Таня, она, брат, не злая. Она больше так ворчит, для порядка. Генерал. Любит, чтобы во всем полная дисциплина была.
Дверь распахивается, и в комнату входит тетя Таня. В руках у нее целая тарелка румяных пирожков. Она свирепо смотрит на хохочущего дядю Егора, а потом и сама улыбается. И от этой улыбки в нашей комнате становится еще светлее и радостнее.
— Вот я тебе сейчас задам — «генерал», — передразнивает она дядю Егора и протягивает мне тарелку. — На, ешь, Сашок, свеженькие.
Голос у нее густой, гулкий, действительно генеральский. Интересно, как бы она разговаривала, если бы поработала в цеху дяди Егора? И каково ей разговаривать у себя в конструкторском бюро, где всегда, наверно, стоит такая тишина!
Я уже и сам знаю, что, несмотря на свой грозный вид, тетя Таня очень добрая и ласковая. Когда мама, дядя Егор и Ленька уходят на работу, она еще остается дома и до десяти возится на кухне с обедом, или стирает, или бегает по магазинам. Ко мне заходит по нескольку раз за утро: разогреет завтрак, поправит подушку или просто так станет, облокотившись на спинку кровати, и смотрит на меня. Глаза у нее большие и как будто выгоревшие — никак не пойму, какого они цвета. Иногда она просит меня поиграть, и сама достает из футляра гармошку и обтирает ее передником. И я тихонько играю, а она этим же передником вытирает глаза.
Я знаю, почему она плачет. Старший сын дяди Егора и тети Тани — Андрюша — служил в армии. Года два назад, когда я лежал в санатории, он погиб, обезвреживая склад с боеприпасами, которые оставили во время войны фашисты в каком-то городе на Днепре. Дядя Егор сам показывал мне газету, где был напечатан Указ о награждении Андрюши посмертно орденом Красной Звезды.
Андрюша хорошо играл на баяне. Этот баян и сейчас стоит у тети Тани на столике. И я понимаю, почему она часто просит меня играть, и играю, хотя порой мне становится так тоскливо, что хочется поломать свою гармошку. Я видел Андрюшу давно, почти пять лет назад, но хорошо помню, как вместе с дядей Егором и ребятишками с нашей улицы он сажал в палисаднике цветы, как играл по вечерам на баяне, как всегда толпились вокруг него парни и девушки. Я горжусь им, он был настоящим человеком.
Тетя Таня насухо вытирает краешком передника глаза и кладет руку на меха моей гармошки. А через полчаса она уходит на работу — высокая, полная и седая. Совсем седая, хотя я знаю, что ей еще нет пятидесяти. Мама говорила, что поседела она за несколько дней, после смерти Андрея.
А еще говорила, что Ленька очень похож на Андрюшу. Он в прошлом году окончил школу и работает вместе с дядей Егором, только на карусельном станке. Я думаю, что Ленька тоже настоящий человек и на месте Андрюши он не сробел бы.
Буду учиться!
Приближалось первое сентября. В санатории в этот день начинались занятия. Учителя приходили к нам в палату, к кроватям на специальных шарнирах прилаживались большие наклонные доски. На них можно было читать и писать. Чернильница ставилась рядышком, на стуле. И мы чувствовали себя совсем как тысячи других ребят, которые отправлялись в это утро на уроки.
А в этом году я не буду учиться. И вообще, наверно, не буду.
Первого сентября в школу побежит рыжий футболист со всей своей командой. И побегут все ребята и девочки по всей стране. А я останусь дома. И в «Пионерской зорьке» будут рассказывать про уроки, а я не услышу этой передачи, потому что и в новой квартире дядя Петя оборвал розетку, и у нас нет радио. И этот день, 1 сентября, будет самым тоскливым днем в моей жизни.
Я медленно считаю в календаре листки. Нахожу сентябрь. Первое число. Интересно, почему его не печатают красной краской, как другие праздники? Ведь для всех ребят это праздник. А для меня — нет. Я вырываю из календаря листок и рву его мелко-мелко. И выбрасываю за окно. Ветер подхватывает бумажки и уносит их далеко-далеко, на пустырь, но несколько клочков запутываются в листьях тополя. Ну и пусть. Пройдет дождь и смоет. И первого сентября не будет. Сразу второе. И, может, от этого мне будет немножко легче.
Настроение у меня совсем кислое. Я плохо ем — ничего не лезет в горло. Даже пирожки тети Тани, которые всегда сами тают во рту. А тут еще профессор Сокольский не приезжает. Сейчас он работает на острове Хоккайдо вместе с другими советскими врачами. Мне об этом прочитал в газете дядя Егор. Прочитал с такой гордостью, как будто это не профессор Сокольский, а он сам воюет со страшной болезнью и побеждает ее. Пусть побеждает, я могу обождать. Я так и скажу профессору Сокольскому, когда он приедет, что совсем-совсем не обижаюсь, что мне пришлось его так долго ждать.
Мама просто извелась. По утрам она встает с головной болью, а под глазами у нее синие круги. И что хуже всего — дядя Петя зачастил, и по вечерам они допоздна сидят за евангелием, читают по очереди и рассуждают о боге.
Дядя Егор и тетя Таня не любят дядю Петю, как и я. Когда он появляется, на кухне сразу же замолкают разговоры и тетя Таня уходит в свою комнату. А назавтра она горячим шепотом убеждает маму:
— И чего только он привязался к тебе, Анюта? Гони ты его прочь, пока не поздно. Скользкий он человек, нехороший. Никогда в глаза прямо не посмотрит, все в сторону. Ведь в беду он тебя втянул, Анюта, неужто не видишь?! Я их, святош этих, знаю: раз такой мужик о боге вспомнил, значит, не один грех у него на душе.
— Да что вы, Татьяна Семеновна, — слабо оправдывается мама. — И ничего тут особенного нету. Ну, приходит человек, так ведь не выставишь его на улицу. Посидит, чайку попьет и уйдет. А что верующий он, так это вы не троньте. У всякого своя вера: у вас — своя, а у нас — своя. А какая из них истинная, один только господь знает.
Тетя Таня с размаху швыряет на плиту сковородку и уже не шепчет, а басит:
— Задурили тебе голову сектанты, совсем света белого не видишь. Извини, краем уха слышала, какие вы речи ведете. Страшные они люди, Анюта, загубят они тебя. Ни за грош загубят. А ты ведь молодая, вся жизнь у тебя впереди. Сына хоть пожалей, если себя не жалко. Худо ведь мальчонке разговоры ваши слушать. Отравите вы его. И так ведь уже искалечили Сашку, забыла разве?!
Мама не отвечает. Она входит в комнату, глаза у нее сухие, и губы туго поджаты. Я приподнимаюсь на локте и говорю ей:
— А ведь права тетя Таня. Прогони его, мамка, милая! Прогони! Ну зачем он тебе? Знаешь, как мне по вечерам без тебя скучно!
— Цыц ты! — резко кричит мать, и голос у нее незнакомый и грубый. — Не лезь куда не просят, щенок!
Она валится на кровать, зарывается лицом в подушку, и плечи ее начинают мелко-мелко трястись.
Я поворачиваюсь к стене.
Так приближается первое сентября.
Мама об этом дне не говорит.
Молчу и я.
Вечером 29 августа к, нам зашли дядя; Егор и Ленька. Ленька только что вернулся с работы и даже не успел переодеться. Он был в синем комбинезоне и клетчатой рубахе, а на лбу у него чернел след от машинного масла.
Ленька тряхнул короткими выгоревшими волосами и спросил:
— У тебя как в этом году со школой будет, Сашка?
— А никак, — равнодушно ответил я. — Какая уж тут может быть школа.
И кивнул на свои ноги, прикрытые простыней.
— Ну, это ты брось, — возмутился Ленька. — Что значит «никак»? Тебе в какой надо? В седьмой?
— В седьмой, — неохотно ответил я.
— Вот и будем заниматься дома. Доску к кровати тебе батя приделает, чтоб писать можно было, мы с ним уже говорили. А программу за семь классов я как-нибудь осилю. Что, не веришь?
И широко улыбнулся.
— Верю, — хмуро ответил я. — Только все это, Леня, ни к чему.
— То есть как это «ни к чему»? — вступил в разговор дядя Егор. — Ленька дело говорит, ты его слушай. Помнишь, я о руках как говорил? А все-таки голову на первое место поставил. Вот он и возьмется за твою голову, а я за руки. И сделаем мы, брат, из тебя мирового человека.
И дядя Егор прикусил свой ус.
— А через пару недель приедет профессор Сокольский, и меня, наверно, в клинику положат, — неохотно ответил я. — И вся моя учеба полетит, как будто ее и не было. Так что уж лучше и не начинать.
— Чепуха, — улыбнулся Ленька. — Никуда она не полетит. Начнем.
— Нет, не начнете, — резко поднимается с дивана мама. — Нечего мальчишке голову забивать. И без вашей школы проживем. Ему о душе думать надо, а не о школе.
— Вот как! — Дядя Егор распрямляется, становится даже как будто выше ростом и в упор смотрит на маму. — Ну, Анюта, знаешь, ты эти штучки брось! — грозно говорит он, раздувая усы. — Брось, понятно? Сама можешь хоть в бога верить, хоть в черта, а мальца мы тебе в обиду не дадим. Ему учиться надо. Разумеешь?
— Кто это «мы»? — вспыхивает мама. — Что это еще за хозяева над ним?
— Мы, советская власть, — чеканя каждое слово, говорит дядя Егор. — Нет такого закона, чтобы детей в секты вовлекать, жизнь им мутить. И не будет. И если тебе голову так заморочили, что ты ни о чем думать не хочешь, то мы о Сашке подумаем. А попробуешь ему учиться запретить, мы тебя, милая, быстро к порядку призовем. По всем советским законам. Ты это крепко запомни.
И он выходит, нервно покусывая ус. За ним, осторожно прикрыв дверь, выходит Ленька. Мама растерянно глядит им вслед.
Да, видно, здорово разозлился дядя Егор, если так резко заговорил с мамой. Раньше он с ней добрый был. Все о жизни толковал. Газеты приносил, радио сам починить брался, которое дядя Петя оборвал. Только мама его и слушать не хотела. Одно твердила: «У вас своя вера, у меня — своя». А теперь сразу притихла, как воды в рот набрала. Видно, надо было раньше ему с ней так вот поговорить — сурово да прямо. Может, ей бы это помогло. Сразу, небось, задумалась.
Я улыбаюсь, мне это нравится.
Назавтра Ленька притащил мне все учебники для седьмого класса, целую гору тетрадей и ручек. Дядя Егор на кухне оборудовал мастерскую — ладил доску, на которой я мог бы писать. Мама с ними не разговаривала. Она завернула в платок библию и ушла. Наверно, снова на моленье.
Я взял учебники и стал их рассматривать. Они были совсем новенькие и еще чуть-чуть вкусно пахли типографской краской. И мне так захотелось пойти завтра с ними в школу! Но все равно я был рад. Пусть дома, но и я начну учиться! По программе седьмого класса. Как все мои одногодки. Вот здорово!
Постукивая молотком и бормоча что-то про себя, дядя Егор прилаживал к моей кровати доску. Большие и такие на первый взгляд неуклюжие руки его были необычно проворны. Не глядя, он находил ими маленькие гайки, отвертку, клещи, наждачную бумагу. Он приделал рычаг, и доска стала подвижной; я мог легко придавать ей любой наклон. В ней была сделана жестяная держалка для чернильницы и для ручки, она легко снималась и устанавливалась, и когда я сказал, что у нас в санатории доски были гораздо хуже, дядя Егор довольно улыбнулся в усы и горделиво расправил их тыльной стороной ладони.
— Ну вот, Сашок, — сказал он, собирая инструменты, — дело сделано. Берись, брат, за науку. Очень, понимаешь, хочется нам, чтобы получился из тебя какой-нибудь профессор или там другой ученый человек. Скажем, доктор, например. Чтобы победил ты эту проклятую хворь, которая тебя к постели привязала, и всякую другую тоже.
Он вздохнул, ласково потрепал меня по плечу и ушел. А я еще долго не мог заснуть. Ворочался на постели и смотрел то на доску, приставленную к спинке кровати, то на стопку книг и тетрадей, темневшую на стуле, и думал о том, почему они так возятся со мной. Ведь никому из них: — ни тете Тане, ни дяде Егору, ни Леньке — я даже не родня. Мы всего-навсего их соседи. Они — наши соседи, а тетка Серафима — наша бывшая соседка. Только она хотела, чтобы я всем на свете перестал верить, чтобы ей одной верил. А они мне книги купили, тетради, о том, чтобы я учился дальше, думают. Они приходят ко мне и разговаривают со мной, как со взрослым, о самых разных делах — чужие люди, наши соседи. А чужие ли? Нет, не чужие. Это дядя Петя чужой. И тетка Серафима. А они — родные. Самые родные.
Рыжий и его команда
Утром я проснулся раньше всех и первым делом распахнул окно. Тополь тут же забрался ко мне, чтобы поздороваться. Ночью прошел дождь, и на его листьях блестели капельки воды. Они градом сыпанули мне на лицо, на простыню, и я засмеялся. Небо, наверно, выгорело за лето — оно было блеклым и далеким-далеким. Солнце в упор било по стеклам, вымытым дождем, и дробилось, и плавилось в них, и на них было больно смотреть.
На пустыре возле нашего дома деловито урчал экскаватор. Он с лязгом швырял в подходившие самосвалы землю, и они приседали под ее тяжестью. Я подумал, что футбольное поле пропало, скоро на его месте вырастет новый дом, такой, как наш, а может, еще больший, и мне стало обидно за рыжего нападающего. Ну где еще, как не на нашем пустыре, он сможет заколотить в чужие ворота два десятка голов, не выбив ни одного стекла! И где еще я смогу посмотреть из своего окна такую замечательную игру!