— По кресту возьмете, а там — видно будет.
Особо строптивым вразумительно намекнул, что не только не даст ни копейки вперед, но немедленно стребует накопившийся долг, а потом, может, и вообще им придется проститься с заводом.
Только с пришлыми из дальних мест не мог сговориться.
— Куда ж нам их, Фома Кузьмич?..
В самом деле — куда? Ведь родные места у этих людей и родительские могилы за сотни верст отсюда. А своим мужикам и парням подсказал, как следовало поступить:
— На базаре с земляком встретишься и попросишь его крест в деревню к тебе отвезти.
В первую же субботу приказчик Егор Иванович Лисогонов стоял со списками и выкликал столпившихся около склада рабочих, а Минаков отпускал кресты.
— Свят, свят, свят... Что это? — шарахались в стороны горожане, глядя, как тянулись по улице люди, согнувшиеся под крестной ношей.
А на следующий день с утра за полцены навязывали рабочие свои кресты горожанам, выходившим после воскресной обедни из кладбищенской церкви. Кое-кому удалось продать, а остальных выручил приказчик из дятловской кладбищенской лавки — скупил кресты по дешевке. Нечуеву только не повезло. Прислонил он крест к дереву, и пока торговался с какой-то старухой, крест — кто его знает как — соскользнул, ударился вершинкой о камень, и она у него откололась.
Старуха сказала, что это Нечуева сам бог наказал, и ушла, а дятловский приказчик не согласился взять искалеченный этот крест.
Плюнул, озлобившись, Нечуев, выпросил у Прохора Тишина несколько медяков и пошел за косушкой, чтобы залить накипевшую на душе горечь.
Заколотил маляр Агутин последний гвоздь, укрепляя над дверью вывеску, спустился с лестницы, полюбовался, прищурив глаз. Броская вывеска получилась: по желтому полю — зеленым; буквы так и лезут в глаза:
Барыня, барыня,
Сударыня, барыня...
— Дятлов... Дятлов — он мужик ражий, только сердцем вражий... Обрадовались поначалу: благодетель наш объявился!.. Он еще не так объявится, погоди...
Дятлов в этот вечер был в гостях у протопопа. Закусили, попили чайку, и Фома Кузьмич попросил отца Никодима, чтобы тот в своей проповеди рассказал православным о великом значении креста, поставленного на могиле. И уж само собой разумеется, что чугунный крест не сравнить с деревянным, который постоит-постоит да сгниет.
— И по уезду чтоб, отец Никодим... Чтобы приходские иереи — по своим церквам... — подсказывал Дятлов.
Протопоп согласно кивал.
Глава десятая
НЕНАСТЬЕ
Рабочие, поселившиеся в летнюю пору на чердаках и в сараях, вынуждены были искать более надежные помещения. В артельной квартире, где жили Гаврила Нечуев и Прохор Тишин, набралось теперь двадцать два человека. Хозяева этой квартиры жили в утепленной времянке, а свой дом — комнату на три окна и кухню — отдали внаймы. Когда-то комната была оклеена обоями, но от них остались только грязные обветшалые лохмотья, под которыми виднелись закопченные доски. В щелях ютились клопы и тараканы.
— Тараканы тоже в тесноте с клопами живут, а не жалуются, — пошучивали рабочие.
— Таракан — он ничего. Клоп, подлец, укусить норовит, а с тараканом жить веселей. К богатству, слышь, он.
— Разбогатеешь, молчи!
— Взаймы тогда дать не забудь.
Вдоль стен были нары, посреди комнаты — длинный стол на козлах, скамейки. В простенке между окнами пятилинейная керосиновая лампа, а под ней — осколок засиженного мухами зеркала.
Хозяйка готовила на всю артель похлебку, а чай заменяла колодезная вода, всегда наполнявшая в кухне большую деревянную кадку. В артели был староста, и на его обязанности лежало закупать провизию, вести расчеты с хозяйкой, собирать с жильцов причитающиеся за стол и за комнату деньги.
С первыми осенними заморозками к некоторым рабочим прибыли семьи. Глядишь, тут можно будет и бабам найти работу: стирать по домам, мыть полы.
Семьи огораживали тряпьем свое место на нарах, — здесь обедали, спали, проводили короткий досуг. Дети возились под ногами на затоптанном и заплеванном полу.
С осени нахлынули в город новые толпы крестьян, но не многих взял Дятлов. Устроились на завод двое пришлых рабочих — Илья Копьев и Тимофей Воскобойников, — и тоже поселились в этой артели.
Глядя на жен, приехавших к рабочим, Воскобойников грустно вздохнул:
— А я третий год своей бабы не вижу.
— Чего ж к себе не выпишешь?
— Куда ее выпишешь? Нынче — здесь, завтра — не знаешь где. Сам — как-нибудь, а ей чего маяться?.. Работал — посылал деньги. Теперь здесь начну — тоже посылать стану. Так вот и живем, не видавшись.
— И дети есть?
— Дочка. Была двух годочков тогда.
...За окнами дождь и ветер. Они бьются о дребезжащие стекла, — за окнами сырой холод. Хрипя, словно простуженный в непогоду, гудит заводской гудок. В артельной квартире, тяжело кряхтя и надсадно кашляя, поднимаются люди. Слабый свет лампы трудно борется с устоявшимся в комнате сумраком.
— Филька, вставай!..
— Антон!.. Дядь Антон!.. — торопливо будят спящих проснувшиеся. — Половину пятого прогудело.
И, сунув в карман краюху хлеба, густо припорошенную солью, по грязи, под дождем и ветром тянутся рабочие к мутно светящимся вдали заводским корпусам, чтобы свое место на нарах уступить работавшим в ночь.
Отошло время, когда хозяин, по малоопытности рабочих, прощал им оплошности. Теперь каждую минуту будь начеку, если не хочешь нарваться на штраф, не то заработаешь за день двадцать копеек, а поплатиться придется полтинником. И не было дня, чтобы сам хозяин не следил за работами.
Отбрасывая тонкими ногами ошметки грязи, дятловский рысак подвозил самого к заводской конторе. Сторож изгибался в низком поклоне, принимал лошадь, а Дятлов быстро проходил в свои кабинет, снимал городскую одежду, надевал парусиновые штаны и куртку, захватанный старый картуз с надтреснутым козырьком и направлялся в цеха. Появлялся в разное время, стараясь застать врасплох. Приоткрыв дверь, всматривался в полумрак цеха и потом входил быстро, перешагивая через опоки, через холмики земли. Отыскивал глазами мастера или десятника, коротко спрашивал:
— Ну?
Те знали: надо доложить обо всем, что случилось за время его отсутствия, не отговариваясь общими словами: «Ничего, Фома Кузьмич, слава богу...»
Подходил покров. Истекал срок договора заводчика со своими рабочими. Накануне праздника Дятлов собрал всех в литейном цеху и, вместо нового, прочитал рабочим тот же июльский договор найма. Разница была только в том, что в июле рабочие нанимались до покрова, а теперь — до пасхи. Старательной рукой Егора Ивановича Лисогонова были приписаны еще некоторые пункты о штрафах: за хождение по другим цехам, когда оное ни мастером, ни кем-либо из поставленных выше людей не приказано; за прекращение работы до гудка; за утерю номерных блях или инструмента; за нарушение тишины и порядка шумом, криками, бранью и дракой; за опоздание более четверти часа.
Выплачивать заработанные деньги хозяин будет теперь в конце каждой недели, по субботам, после гудка.
И, как в июле, окинул Дятлов взглядом притихшую толпу, спросил:
— Ну, ребята... Согласны?
Среди рабочих невнятный гул, вздохи.
— Согласны, что ль, спрашиваю?
— Фома Кузьмич...
— Кто это? — прервал Дятлов заговорившего. — Выходи сюда, чтобы всем слышно было.
— Я, Фома Кузьмич, спросить бы насчет... — вышел вперед завальщик вагранки.
— Ну, ну, говори... Обо всем давай потолкуем, — подбадривал его Дятлов. — Чтобы нам перед праздником в обиде друг на дружку не оставаться. Ну?..
— Фома Кузьмич... Господин хозяин... — сдернул завальщик с головы замызганный и прожженный картуз. — Когда летом мы нанимались, ваша милость прибавку дать обещали...
— Ну?
— А прибавку-то, Фома Кузьмич... Не получили ведь мы ее. До нонешнего дня не получили...
— На самом деле...
— Обещал, хозяин, а сам... Так мы, конечно, не будем, задаром-то... — поддержали завальщика голоса. — Выходит, что сулил только. Мягко стлал, а...
— Тихо чтоб!.. Загалдели... — прикрикнул Дятлов. — Вышел один — пусть один разговаривает.
— Тихо!..
— Тш-ш-ш...
— Тебя как зовут? — спросил Дятлов завальщика.
— Гаврила Нечуев.
— Так вот слушай, Гаврила Нечуев... И вы все: за тобой сколько долгу, Нечуев?
— Полтора рубля было дадено, а потом полтинник еще да крест силком навалили.
— Узнаем сейчас. Дай книгу, Егор.
Егор Иванович подскочил, подал книгу с записями должников. И пока Дятлов, поплевывая на пальцы, неторопливо листал ее, рабочие стояли тихо, в ожидании давно мучившего их вопроса о прибавке. Дятлов посмотрел запись, кивнул.
— Правильно говоришь. Полтора целковых, полтинник и крест... Силком я, Нечуев, никого не держу, а нынче и вовсе — договору срок подошел. Кто не хочет — ступай гуляй с богом, потому — какая же может пойти работа, если по принуждению?.. Верни долг, мы и расстанемся по-хорошему. Но только скажу — обидно мне такие речи слышать от вас. Я и деньги вперед давал, а теперь хочу лавку для вас приспособить, чтоб в кредит всяким товаром снабжались. А из вас кто-то крикнул, что задаром все будто... Похвально ли так?.. А тебе, Нечуев, такое слово скажу: высказал, значит, ты свою думку, что хозяин вроде как обидел тебя, недоволен ты, стало быть... Ну, что ж... Ежели так, за паспортом приходи. А заодно и должок не забудь, чтобы нам у мирового с тобой не встречаться. И все другие, которые недовольны... Я-то найду людей, а вот вы хозяина поищите. Вроде бы зима на носу... На, Егор Иваныч, держи, — протянул приказчику книгу. — А кто согласен работать — работайте. Я, имейте в виду, на зимнюю пору расценки не сбавил, будете по-прежнему получать, а у других — как зима, так убавка... Эх, ребята, ребята, иной раз ночи не спишь, думаешь, как получше бы сделать... Это надо ценить, а не так...
Приходилось ценить... Страшно было потерять с таким трудом добытое право на жизнь. Зима близится, и к заводским воротам все идут и идут новые люди. Сторож не успевает отгонять их.
— Куда-а?! Тут уж набрано... Каждый день лезут и лезут... Которых еще брали спервоначалу, обученных, а теперь — нет. И приказ дал хозяин, чтоб никто проситься не смел.
— Мы за большим не гонимся... Прокормиться б лишь.
— Не хватайтесь за дверь! Сказано — нет, значит — нет... Может, на счастье в другом каком месте определитесь.
Обещание хозяина открыть для рабочих лавку заставило примолкнуть роптавших. Как ни говори, а хозяйская забота видна.
— С голодухи не пропадем. В случае денег нехватка, так по талону из лавки чего надо возьмешь. Нет, ребята, зазря нельзя на хозяина обижаться.
— Штраф-то он тебе записал?
— Штраф — иное дело. Про штраф в уговоре указано.
— И бабы наши обрадовались, как про лавку узнали.
Только пришлые из дальних мест, побывавшие на других заводах и уже знакомые с заводскими лавками, неодобрительно относились к этой затее заводчика.
— А в других местах воют от лавок этих.
— Мало ль что где в других... В других местах деньги вперед дают?.. А наш хозяин дает... И ты, друг, смуту нам не вноси. Чего зря наговаривать?! Благодарность надо иметь, а не так...
— Ну, посмотрим. Дай бог, чтобы тут по-иному было. Дай бог...
Сидя у себя в конторе, Дятлов перебирает расписки: взято под работу на заводе — рубль, два, полтора рубля... «Обязуюсь отработать долг беспрекословно...»
И — подписи. Неуклюжие, крючковатые. Стоят кривые крестики.
Дятлов откладывает листок за листком, сверяет их с книгой, на страницах которой сведены все должники, откидывает на счетах костяшки рублей и копеек.
— Талоны, Фома Кузьмич, принесли, — просунулась в дверь голова приказчика Лисогонова.
— А ну, давай сюда, поглядим.
На столе пачки длинненьких книжек с талонами, отпечатанными жирной типографской краской. Самый дорогой талон — пять рублей; самый дешевый — полтинник. Разменной талонной мелочи нет, чтобы не путаться с ней.
— Капитал, Егор, а?.. — подержал на ладони пачку книжечек Дятлов, будто взвешивая их.
— Очень даже солидный, Фома Кузьмич, — улыбается Лисогонов.
Все идет у Дятлова как по-писаному, все задумки сбываются. Теперь можно будет не тратить деньги, — их заменит талон. А в лавке Иван Тарасыч Лутохин будет стараться: если не целый рубль, то хотя бы полтину к рублю прирастить.