— Истинно так, — подхватил Квашнин. — Золотой человек ты, Егор Иванч... Главное, милый, сам будь здоров, а мы — люди таковские. Пей, дорогой...
Егор Иванович осторожно поднес стаканчик к губам и, ловко опрокинув его в рот, выпил одним глотком.
— Ах, дуй те горой! Вот это питок так питок! Ловко действуешь, — восторгался Квашнин. — Колбаски, Егор Иванч... Не обессудь, что малость с душком. Дешевле так, прямо скажу... Или — воблинку вот... — и торопился снова наполнить стаканчик. — Может, щец отведаешь? Хорошие щи, с солонинкой, ей-бо!..
— Нет, мерсю-с, уже кушал... Да-а... Так вы, можно сказать, семейный праздник справляете?
— По силе-возможности, Егор Иванч.
— По малому достатку, но зато ото всей души, господин приказчик, — добавила Пелагея.
Господин приказчик неторопливо пожевывал колбасу, принимал из рук Квашнина уже третий стаканчик и сидел тоже с поблескивающими, захмелевшими глазами.
— Я, конечно, в Калуге, в губернском городе до этого жил. Калуга-то, знаете... Ух, какой город!.. Храм там помогал подновлять. Как художник... И промежду прочим талант имею... Все певички из хора влюблены были, а одна даже травиться хотела... — Фома Кузьмич хочет меня управляющим всем заводом сделать. Дороже всех ценит... Управляющим, слышь?.. Я тогда нешто такой пир закачу, как у вас... — пренебрежительно оттопырил Егор Иванович губу, указав на стол. — Шимпанского целую дюжину... А то — две... Всяких индюшек и шпротов еще... Очень шпроты люблю. И люблю — когда женщины... Вот ты, помоложе, подсядь ко мне, — подмигнул он Пелагее.
Она еще больше зарделась и опустила глаза.
— Подсядь, Полька, подсядь, ничего, — подбадривал ее Семен. — Уважь человеку.
— Я управляющим буду... Это ничего. Это так полагается... Фома Кузьмич говорил, в Москве вон... Знаешь Москву?.. Там, говорит, под малиновый звон сорока сороков охотнорядские купцы чай пьют до полной потери памяти... До памяти, до сознания... Под малиновый, знаешь?.. Меня Фома Кузьмич в конторе учил раз, как колокола там звонят... Монашки к себе зовут, кличут: к нам... к нам... А монахи — от себя это: будем-будем, не забудем, как отзвоним, так придем. Бом! Бом! Видал? То-то... Фома Кузьмич, знаешь...
В зыбке кричал ребенок, крик его заглушался смехом, дребезжанием балалайки. И лишь когда Павлушка-Дрон, словно стараясь перекричать этот шум, стал хрипло закатываться, Семен сказал жене:
— Ты, Польк, того... Допей, без закуски прямо, а потом его покорми... Может, ему исть охота... Эй, ты, Павла... как там тебя?.. — ткнул пальцем в зыбку. — Ты, Полька, его покорми, он от тебя захмелеет, крепчей заснет.
Пелагея послушно налила себе из бутылки остатки и выпила. Хотела подняться, но Егор Иванович не пускал ее.
— Она, мил человек, ребеночка покормить, дите. А потом обратно к тебе подсядет, — объяснил ему Квашнин.
— Замолчать! — вдруг повысил голос и стукнул приказчик кулаком по столу. — Чтоб всем замолчать... Ты — коперщик, а я управляющим буду... В уговоре сказано — беспрекословно чтоб... И хозяину и приказчикам... Угождать чтоб во всем... Я могу тебя, Квашня, в один миг с завода изжить, а ты хозяину долг возврати. Он потребует... А не то — в арестантскую... Хочешь, завтра подстрою, а?.. Хочешь?..
— Да зачем же такое хотеть, Егор Иванч?.. Мы для вас всей душой, — робко увещевал его Квашнин. — Егор Иванч, дорогой...
— Не Егор, а Георгий!.. — снова стукнул Егор... Георгий Иванович кулаком по столу.
— Ага... Я про это и говорю... Как, значит, Гего... Греогий...
Но Егор... Георгий Иванович продолжал свое:
— Хочешь, а?.. Говори!.. В один миг за ворота... Любого могу. И тебя, и тебя, — указал на Ржавцева и на Мыльникова. — Мне только стоит сказать... И скажу... Дерзкие слова, скажу, про хозяина говорят... Забожись, что не так, а Фома Кузьмич все равно мне поверит...
И веселье как ветром сдуло. Может ведь... Правда, может так сделать... Не только нищими снова, даже арестантами станут... И в какую же лихую минуту привел его Семен!..
— Господи... Владыка милостивый... — шептали Дарья и Трофим Ржавцевы.
Пелагея сидела ни жива ни мертва. Гаврюшка перестал терзать балалайку, и подмывало его ударить этой балалайкой по напомаженной приказчичьей голове. А что будет потом?.. Всех погубит: и себя, и Семена с Трофимом. Но и стерпеть не хватало сил.
— Ты чего?.. Почему смотришь так?.. — перехватив его взгляд, приподнялся Егор Иванович. — Беспрекословно чтоб!.. — взвизгнул он и, царапнув рукой по балалаечным струнам, оборвал их.
— Егор Иванч, дорогой, погоди... Постой, милый... — бестолково и беспомощно бормотал Семен, стараясь утихомирить своего почетного гостя, а у того наливались злобой глаза.
— Вон отсюда! — топнул он на Гаврюшку ногой. — Потому — не желаю... А желаю, чтоб вон...
— Гавря, друг... — умоляющими глазами посмотрел на Гаврюшку Квашнин. — Уважь, Гавря, уйди...
— Все уходите, — распоряжался приказчик, властно размахивая рукой. — Не желаю с хамлетами... А тебя, Квашня, завтра с завода долой...
Пелагея уронила голову на стол и завыла. Всхлипывающая Дарья и помрачневший Трофим пятились к двери, опасаясь проронить слово.
— Ушли, Егор Иванч, все ушли... По-твоему сделали, дорогой... Не горячи ты себя, — старался Квашнин придать ласковость своему голосу.
Приказчик удовлетворенно кивнул.
— И всегда чтобы так... — посмотрел на Пелагею, и по его лицу змейкой скользнула улыбка. — Уходи, — приказал Семену. — Я с ней тут... беспрекословно чтоб все... С ней останусь...
— Егор Иванч, милый... Ведь она мне жена... Понимаешь, жена...
— Уходи! — угрожающе повторил приказчик.
— А ежели это... с заводу не станешь гнать? — дрожали и губы и руки у Квашнина. — Ты скажи...
— До трех считать буду... Ра-аз... — протянул приказчик.
Квашнин нерешительно подался к двери.
— Два-а-а...
Квашнин стоял у порога.
— Три!
Егор Иванович осмотрелся. Заплетающимися ногами подошел к двери и накинул крючок.
«Свалится, может... заснет...» — думал Квашнин, сидя за дверью времянки. Гулкими тупыми ударами колотило в висках, к сердцу подкатывала горечь страшной тоски, от которой хотелось взвыть.
Кричал, замолкал и снова кричал Павлушка-Дрон, и никто не подходил к нему, не качнул зыбку, не прибаюкал:
Баю-бай, спи, усни,
Угомон тебя возьми.
Баю, баюшки, баю,
Баю деточку мою…
Глава девятая
КРЕСТНАЯ НОША
По извилинам скрытой в опоке формы течет знойный металл, и долго еще уже над потускневшей лавой дрожит воздух мелкой и душной рябью.
С пяти часов утра формовщики ряд за рядом начинают заполнять цех заформованными опоками, оставляя между ними узкие тропки, чтобы перед гудком на обед покрыть опокой последнюю форму. После обеда формовщики становятся литейщиками. С ручниками и с ковшами на вилах стоят они, выстроившись в ряд, у вагранки. Над головой гудит вентилятор, нагнетая в вагранку воздух, — бушует в копилке чугун. Вагранщик лепит глиняные пробки и насаживает их на палки для закупорки выпускного очка, щурится, наблюдая через закопченный осколок стекла, как кипит чугун белым ключом, и, когда наступает срок, коротким и острым ломиком пробивает закаменевшую пробку над желобом.
Сначала слабой тоненькой струйкой, шипя, течет по желобу огнецветный чугун, потом прорывается все сильнее и стремительным клокочущим потоком рвется наружу, наполняет один ковш за другим, меча искрами, как бенгальским огнем.
Приноравливаясь попасть в темнеющее отверстие литника, наполняют рабочие расплавленным чугуном пологую земляную чашку, чтобы под верхней половиной опоки равномерно разливался металл, плотно, без раковин заполняя оттиск модели, пока не показывался в выпоре. Жжет землю чугун, гулко ухают опоки; к шву, к соединению обеих половин подносят огонь, и горящий газ с шумом опоясывает всю опоку синим переливчатым кушаком. Колышется, дрожит воздух над ярко светящимися литниками, пока их не присыпят землей, и тогда глаза не так щурятся от жары, от слепящего их огневого металла.
Идет выпуск за выпуском чугуна из вагранки. Ряд за рядом дымятся опоки, в которых тлеет земля, кисловатым, горячим туманом застилая цех.
Чугунные низкорослые ангелы будут охранять вековечный покой именитейших мертвецов — купцов разных гильдий и чиновников разных классов, — всех, чья смерть дала возможность заводчику Фоме Дятлову получить заказ на увековечивание памяти об их долгой или кратковременной жизни.
Не удостоился этого только акцизный чиновник Расстегин, но был сам виноват: не поторопился с заказом и не дождался, когда у Дятлова на заводе начнут отливать монументальные памятники, — подавился рыбьей костью и умер скоропостижной смертью.
В тот день на заводе была первая пробная плавка. Сам литейный мастер Шестов формовал небольшой, без особых узоров крест и сам заливал чугун. Утром Дятлов пришел посмотреть и остался доволен работой. Крест как крест, ни к чему придраться нельзя. Высветлили его наждаком, покрасили светлой голубенькой краской, — закрасовался, заиграл сразу крест.
— И по колеру и по рисунку — для девицы весьма подходит, — сказал мастер Шестов.
— В самый раз для девицы, — согласился Дятлов. — У исправника дочь в чахотке. Не нынче завтра помрет. Может, ей и предназначим его.
Но в тот же день Дятлов узнал о внезапной кончине Расстегина. Вспомнил свою встречу с ним у могилы отца и свое обещание — первый же крест изготовить акцизному. Ведь его тогда словно сам бог подослал! И, хотя с заказом на памятник акцизный сплошал, Дятлов все же считал своим долгом данное ему слово сдержать, чтобы совесть была чиста. Так этот «девичий» крест и водрузили на могилу Расстегина. И — бесплатно.
В первый же месяц в заводскую контору поступило много заказов, и Дятлов видел явный успех своего дела.
Но на втором месяце работы завода произошло непредвиденное: заказы вдруг прекратились. Словно иссякла людская любовь к своим ближним, отошедшим в тот мир, где нет ни печали, ни воздыхания. Выходило так, что из многих тысяч людей, живущих в уезде и в губернии, нашлось лишь около сотни таких, которым дорога была память о родичах, а остальным это все — трын-трава. Голодающим и нищим, конечно, не до крестов, лишь бы день как-нибудь перебиться. Но и люди с достатками, свои же господа горожане не проявляли особого рвения позаботиться о родословных могилах. Будто в их семьях никогда покойников не было.
Почти каждый день разносится над городом унылый перезвон церковных колоколов — кого-нибудь из горожан да хоронят. А сколько их безо всякого звона отправляется на тот свет! Но свежие могилы остаются или вовсе бескрестными, или с торчащими над ними грубо сколоченными деревянными крестами. Будто невдомек никому, что Дятлов завод пустил. Третьего дня хоронили умершую наконец чахоточную дочь исправника, и уж никак не ожидал Фома Кузьмич, что исправник вместо узорчатого, словно бы кружевного чугунного крестика, выкрашенного в голубой девичий цвет, поставит своей дочке неуклюжий дубовый крестище, который под стать только какому-нибудь неотесанному мужику, а вовсе не благородной девице.
Вот уже сколько дней нет новых заказов. И на кладбище, где у самых ворот открыта специальная лавка со всеми образцами заводских изделий, торговля не бойко идет. Это начинало Дятлова беспокоить. Думал, надеялся, что костлявая, безносая и безглазая гостья, которая нет-нет да и забредет к кому-нибудь в дом со своей косой, будет верной помощницей, правой рукой у заводчика, а она свое дело делает, но не хочет быть ни приказчицей, ни компаньонкой Дятлова.
«Черт те что получается... — тревожно раздумывал он. — Денег сколько вперед роздал... крестов наготовил... Что ни день — то полсотня их, а разбирают — пяток... Хуже нет, когда товар зря залеживается... Когда же барыши начнут поступать?..»
Он сидел в своем кабинете, расхлестанном под дуб маляром Агутиным, и просматривал листы с записями выданных рабочим денег. Крестиками помечал фамилии тех, за кем накопилось уже по два рубля. Все больше и больше появлялось этих крестиков, напоминавших Дятлову о кладбищах, и он перечитывал имена должников, как на заупокойной панихиде. Словно окаймленные дерном могилы, зеленым карандашом были обведены имена тех рабочих, долг которых подвигался уже к трем рублям. Щелкал костяшками счет, складывал копейки в рубли, рубли — в десятки, в сотни и задумывался, покусывая выцветший ус.
На заводе начинался обеденный перерыв. В этот час Дятлов принимал просителей, и они не замедлили явиться. Нужды много у каждого.
— К вашей милости, Фома Кузьмич... Попросить хотел... Рублевку, Фома Кузьмич, ежель можно...
— Пьянствовать?
— Какое там!.. И в уме не держу. До того нешто... Обносился, как есть... Хоть лаптишки новые справить да из нательного что-нибудь...
— Чей будешь?
— Карпельский, Фома Кузьмич.
— Как зовут, спрашиваю?.. Оболдуй!..
— А зовут — Нечуев Гаврила. Завальщик я.
— Ты? — обратился Дятлов к другому.
— Прохор Тишин, обрубщик...
— Тоже деньги понадобились?
— Тоже, Фома Кузьмич...
Дятлов сверился по спискам: за Нечуевым долг в полтора рубля, за Тишиным — рубль.
— Отработать старое надо, а тогда уже снова вперед просить.
— В деревне, Фома Кузьмич, сестра померла, — уныло проговорил Нечуев. — Думалось, хоть полтинником семейству помочь, а никак не выходит. Никак... — беспомощно развел он руками.
— Померла? — переспросил Дятлов.
— Так точно, Фома Кузьмич... А летось — отец... Бабка тоже... Ну, она свое отжила. А отец в силе был...
— В Карпелях их схоронили?
— В Карпелях, известно.
— Так-так... — побарабанил Дятлов пальцами по столу, осененный внезапно пришедшей мыслью. — А ты, — обратился к Тишину, — кого схоронил?
— Мать. А отец в шахте помер. Завалило его... Дядя Игнат еще... Домой шел отсюда и не дошел... Наши, ракшинские, говорили...
Дятлов подумал немного и сказал:
— Так и быть, по полтиннику еще выдам. И вот что скажу: почитать, ребята, своих родителев надо. Сыновью преданность проявить. А ведь у них, поди, и могилы-то без крестов.
— Бедность наша, Фома Кузьмич... — вздохнул Нечуев.
— Троих, стало быть, схоронил: бабку, отца и сестру? — уточнял Дятлов.
— Троих.
— Ну, пускай души их радуются. Велю, чтобы три креста тебе выдали. А потом из получек по малости будешь рассчитываться.
— Дак... Фома Кузьмич... — оторопел Нечуев.
— И тебе, Тишин, крест. Матери поставишь. Подешевле или подороже возьмете?
— Ненадобно никаких, — испуганно попятился Нечуев.
— И полтинник, значит, не требуется?
Полтинник... Хотя бы полтинник... Позарез нужен был он Гавриле Нечуеву. И неужто самому же отказываться?.. Кресты в добавку к нему... Но ведь за них все расчеты будут потом... Да и о каких дальних сроках загадывать, если неизвестно, сумеешь ли без копейки встретить завтрашний день. А в этом полтиннике — жизнь. Кресты умножат долг, по это потом, потом, а сейчас...
— Ладно, Фома Кузьмич... Только три-то зачем?.. И сестра и отец с бабкой — все они под бок друг дружке положены. Одна могила у них, — по-своему схитрил Нечуев.
— Ой ли?.. — усомнился Дятлов.
— Провалиться на этом месте... — заверял Нечуев, смело надеясь, что выдержит его крепкий пол хозяйского кабинета.
— Ну, пущай будет так. По кресту обоим вам запишу. Из дешевых... Чудно делаю, — крутнул Дятлов головой. — Другой с вас полтинник задатку взял бы, а я от себя отрываю.
Вынул кошелек, достал два полтинника, сунул в протянутые руки.
— С богом. Хорошенько работайте только, ребята, чтобы мне не обижаться на вас.
Вот и нашлось, куда сбыть залежавшиеся кресты.
Сначала рабочие, не подозревая, к чему клонит хозяин, расспрашивая их о семейных покойниках, старались вызвать сочувствие и жалость к себе. Перечисляли стариков и детей, в разное время отнесенных на деревенский погост. А когда узнали, в чем дело, — за головы схватились. Один — пять, другой чуть ли не десяток могил насчитал, и Фома Кузьмич для каждой из них определял по кресту. Потом уже сам одумался — лишку хватил. Если считать даже по самой дешевой цене — и то за год не отработают. И решил уравнять всех.