— Дважды два эта баба сосчитать не умеет! — упрекает Нафтоле жену.
Жена отвечает:
— Что ж, сосчитай сам, ежели ты такой мастер считать.
— Сама считай, ты лучше умеешь!
— Нет, ты считай, ты умеешь лучше!
Не беспокойтесь, однако, за них: до крупной размолвки дело не дойдет. Сейчас не время ссориться. Надо пораскинуть умом и порешить, что в первую очередь приобрести на заработанные деньги. Обувь для мужа и жены, курточки мальчикам, платьица девочкам — это прежде всего. Затем надо запастись мацой на Пасху. А гусиный смалец? А бочонок свекольного квасу? А мешок картошки? И удивительное дело! Как ни считай, как ни давай волю своему аппетиту, как ни потакай своему чреву, сколько ни транжирь, как ни предавайся мотовству и излишествам — все же расчет показывает, что хватит денег и на мацу, и на гусиный смалец, и на бочонок свекольного квасу, и на мешок картошки, и на обувь для мужа и жены, и на курточки мальчикам, и на платьица девочкам.
Щеки у супругов пылают, глаза блестят, в сердцах клокочет радость. Они чувствуют, что не так уж плох Божий мир, как им казалось, и не так уж плохи люди, населяющие мир. Скверно только, что люди — большие завистники. Один день у нас удачный, один-единственный день за весь год, — и то им завидно!
— Сгореть бы нашему местечку! Вся Касриловка полным-полна завистников!
Эти слова принадлежат Нафтоле. Его жена Ривеле заступается за своих земляков:
— Зачем осуждать? Бедняки они все…
— Бедняки, говоришь? Хе-хе-хе! Бедняк бедняку рознь. Это же нищие, горемыки бездольные, голь беспросветная! Бедняк на бедняке сидит и бедняком погоняет.
— Не про нас будь сказано! — испуганно шепчет Ривеле: она до смерти боится дурного глаза.
А с улицы, неведомо с какой стороны, уже доносится знакомое «кукареку» старого петуха, подобное пению престарелого кантора с надтреснутым, сиплым голосом. Начинает он как будто неплохо — на верхних нотах, с жаром и увлечением, — а кончает на самых низких тонах, перекатывающихся как отдаленное эхо:
— Ку-ка-ре! кау-ууу!..
И чудится, будто он сам себя спрашивает: «Старый дурак! Чего раскричался?..»
Сизой дымкой подернута земля. Занимается заря.
Берл-Айзик
(Американские чудеса)
«Америка — страна блефа», «Американские блефмены…»
Так говорят там новоприбывшие. Еще зеленые, они, право, сами не знают, что мелют. Америка не годится Касриловке в подметки и наш Берл-Айзик заткнет за пояс всех американских вралей!
О том, что за человек этот Берл-Айзик, можно судить по тому, что зарвавшегося враля, о котором обычно говорят «он порет несусветную чушь», у нас в Касриловке обрывают словами: «Берл-Айзик тебе кланяется» — и тот сразу замолкает.
Рассказывают у нас в Касриловке историю, которая дает довольно полное представление о Берл-Айзике. У христиан есть обычай: встречаясь на Пасхальной неделе, один сообщает другому радостную весть, что Христос ожил, — «Христос воскрес», на что другой отвечает: «Воистину воскрес», то есть это подлинная правда, он действительно ожил… Должно же было случиться, что какой-то христианин встретился с неким находчивым евреем и обрадовал его доброй вестью: «Христос воскрес»… Еврею стало не по себе: как быть? Ответить христианину: «Воистину воскрес» — он не может, потому что это ложь, да и противно иудейской вере. Сказать ему: нет, он не воскрес, — за такие слова недолго и на неприятности напороться… Наш еврей нашелся и ответил христианину: «Воистину, я слышал это сегодня от нашего Берл-Айзика…»
Представьте же себе, что этот самый Берл-Айзик отправился в Америку, пробыл там несколько лет и вернулся назад, в Касриловку. Каких только чудес не рассказал он об Америке!
— Во-первых, о самой стране. Земля там сочится молоком и медом. Люди зарабатывают большие деньги, набирают их полными пригоршнями, прямо-таки загребают золото! А дел — по-тамошнему «бизнес» — там столько, что голова кругом идет! Что пожелается, то и делаете. Хотите на фабрику — вот вам фабрика, желаете открыть лавчонку — откройте лавчонку, нравится толкать тележку — по-ихнему «пушкар», — толкайте тележку. Не нравится — возьмитесь за торговлю вразнос, а не то идите работать на завод — свободная страна! Вы там можете распухнуть от голода, свалиться посреди улицы — пожалуйста, никто вам не помешает, никто слова не скажет…
А какие города! А ширина улиц! А высота домов! Есть там «домишко», называется «волворт», трубой уходит он в облака и еще выше; домишко этот имеет, надо думать, несколько сот этажей. Хотите знать, как влезают на чердак? При помощи такой лестницы, которая называется «элевейтор». Если вам, скажем, нужно попасть на верхний этаж, вы садитесь рано утром внизу на элевейтор и под вечер, примерно к предвечерней молитве, прибываете на место.
Разобрала меня однажды охота, и прокатился я наверх — любопытно же взглянуть, что там творится, — я об этом не пожалел. Того, что я там увидел, мне уже больше никогда не увидеть, а то, что я испытал, не поддается никакому описанию. Представьте себе, стою наверху и гляжу вниз, вдруг чувствую на моей левой щеке какую-то странную прохладу, прикосновение чего-то гладкого, похожего на лед, ну, если не на лед, то на сильно застывший студень — что-то такое скользкое и тряское. Осторожно поворачиваю голову влево, гляжу — луна!
А живут они там! — всю свою жизнь только и знают, что спешить, мчаться, бежать. У них это называется «ари гоп»! Все они делают второпях, даже едят на ходу. Забегают в ресторан, велят подать себе вина, а на закуску… Я сам видел, одному подали на тарелке что-то такое свежее, трепещущее, и едва он успел это разрезать, одна половина улетела в одну сторону, другая половина — в другую сторону, и мой молодец, считается, уже позавтракал.
И тем не менее посмотрели бы вы, какие они здоровенные! Силачи! Богатыри! У них манера — драться на стрите, посреди улицы, значит. Ни бить вас, ни убивать, ни глаз подбить, ни пару зубов вышибить, как у нас бывает, они не собираются, упаси Боже! Просто так, ни с того ни с сего засучивают рукава и надают друг другу тумаков, любопытства ради — кто кого. У них это называется — боксировать. Гулял я однажды по Бронксу, нес с собой немного товару, подходят два молодчика и начинают меня задирать — хотят со мной боксировать. Говорю я: «Но, сэр, я не боксирую». Туда-сюда, они меня дальше не пускают. Меня разобрала злость — раз вы такие-сякие, я покажу вам, почем фунт лиха, потом пеняйте на себя. Опустил я на землю свой узел, сбросил кафтан да как начал… получать затрещины — насилу вырвался из их рук. Их-то ведь двое, а я один! С той поры я не боксирую, хоть озолотите.
А их язык! Все у них шиворот-навыворот, и, словно бы назло, все не как у людей. К примеру, если мы говорим — кухня, то они говорят — «кичн», если у нас — мясник, то у них — «бучер»; по-нашему — сосед, по-ихнему — «нексдоригер», соседка — «нексдориге», хозяйка — «лендлориха». Все наоборот. Как-то накануне Судного дня обратился я к одной миссис: «Купите мне кура на „капорес“». Она удивилась: «Почему вам кура? Ведь это мне, женщине, полагается кура». Я говорю: «Ну, конечно, себе купите куру, а мне — кура». Но попробуйте с женщиной договориться толком — я про кура, а она про куру — история без конца! Вдруг меня осенило, и я сказал: «Купите мне куриного джентльмена!» Тут она меня, конечно, поняла и облагодетельствовала прекрасным словом «олл райт!», означающим почти то же самое, что у нас — «так и быть!», «почему бы и нет?», «ах, с величайшим позором… то есть почетом».
А почет, который нам, евреям, там оказывают! Ни один народ так не почитаем, уважаем и возвышен в Америке, как еврейский. У них еврей — это самый цимес; то, что ты еврей, это — предмет гордости. Вы можете, к примеру, в праздник Кущей встретить еврея на самой Пятой авеню шествующим с лулевом и эсрогом в руках, причем он нисколько не боится, что его за это посадят в кутузку. Говорю вам — там любят еврея, можете не сомневаться. Вот чего там не любят — это еврейскую бороду и пейсы. На их языке это называется «вискес». Завидев еврея с вискес, они его самого не трогают, зато как возьмутся за его бороду и пейсы — и дергают и щиплют так, что он вынужден в конце концов снять их, сбрить. Поэтому-то евреи там в большинстве без бород и усов. Лицо гладкое, как тарелка. А как ты узнаешь еврея, если у него ни бороды, ни еврейской речи?.. Разве только по проворной походке или по тому, как он при разговоре размахивает руками… Во всем же прочем они евреи. Евреи по всем приметам. Соблюдают все еврейские обычаи, любят все еврейские блюда, справляют все еврейские праздники. Пасха у них — Пасха. Мацу пекут там круглый год, а «харойсес» изготовляет специальная фабрика, называется «фектори». Тысячи рабочих сидят в этом фектори и «мануфекчируют харойсес». На горьких приправах к пасхальной трапезе тамошние евреи устраивают себе недурную жизнь — вы шутки шутите с Америкой?..
— Конечно, Берл-Айзик, если все, что ты рассказываешь, — правда, это очень хорошо. Но нам хотелось бы узнать еще одну вещь: умирают там, в Америке, как и здесь, или там живут вечно?
— Умирают, почему бы не умирать? В Америке, если уж начнут умирать, так тысяча в день, десять тысяч, двадцать тысяч, тридцать тысяч. Там разом валятся целыми улицами. Целые города, подобно Койраху, проваливаются сквозь землю!.. Вы шутки шутите с Америкой?
— Ша, но если так, чем они лучше других? Умирают они, значит, не хуже нас!
— Так-то оно так, умирать они умирают, но как умирают — вот в чем суть. Не в том дело, что умирают. Везде умирают одинаково — от смерти умирают. Главное в погребении, вот что! Во-первых, в Америке заведено, что каждый знает заранее, где он будет погребен. Еще при жизни человек отправляется на кладбище — там оно называется «сэмэтэрией», — сам выбирает себе место и торгуется до тех пор, пока не уладит дело с ценой. Потом он приезжает на сэмэтэрию с супругой и говорит ей: «Видишь, душа моя? Вот здесь будешь лежать ты, вот тут буду лежать я, а там будут лежать наши дети». После этого он идет в похоронное бюро и на далекое будущее (через сто двадцать лет) заказывает себе похороны, какого класса ему захочется. Всего там, ни много ни мало, три класса: первый, второй и третий. Первый класс — для богачей, для миллионеров, стоимость похорон — тысяча долларов. Ничего не скажешь, это уж похороны так похороны! Солнце сияет, погода чудесная, погребальные носилки отделаны серебром и возвышаются на черном катафалке, лошади покрыты черными попонами и украшены белыми перьями. Реверенты — раввины, канторы, служки — тоже одеты в черное, только пуговицы белые, а карет следом видимо-невидимо! А дети из всех талмудтор идут впереди и протяжно во весь голос поют: «Правда пойдет пред ним и поставит на путь стопы его…» Звуки их пения разносятся по всему городу! Шутка ли — тысяча долларов?!
Второй класс — тоже приличные похороны, стоят они пятьсот долларов, но это уже не то. Погода уже не так хороша, так сказать, ничего особенного. Погребальные носилки на черном катафалке, но уже без серебряной отделки. Лошади и реверенты одеты в черное, но уже нет перьев и белых пуговиц. Кареты следом движутся, однако их не так уж много. Дети только из нескольких талмудтор идут впереди и поют уже не так голосисто: «Правда пойдет пред ним и поставит на путь стопы его!» Поют они тоскливо, соответственно, конечно, пятистам долларам…
Третий класс — это уже совсем бедняцкие похороны, цена всего-навсего одна сотня. На улице прохладно, пасмурно. Погребальные носилки без катафалка. Лошадок всего две, реверента тоже два, карет — ни одной. Дети из одной только талмудторы идут впереди и, глотая слова, уже не поют, а попросту бубнят без всякой напевности: «Правда пойдет пред ним и поставит на путь стопы его… Правда пойдет пред ним и поставит на путь стопы его».
Сонно, тихо, их едва слышно, — всего-то навсего только сотня долларов, можно ли желать большего за одну сотню?
— Да… Но скажи, Берл-Айзик, что же делать тому, у кого и этой сотни нет?
— Его дела весьма плачевны! Без денег везде плохо! Бедняку и на земле, что в земле!.. И тем не менее не заблуждайтесь! В Америке и последнего бедняка не оставляют непогребенным. Ему устраивают похороны без всякой платы, они ему и в цент не обходятся. Конечно, это очень грустные похороны. Никаких церемоний, о лошадях и реверентах и помину нет. На дворе слякоть, льет как из ведра. Приходят служки — только двое. С обеих сторон служки, а в середине — покойник, так втроем они и тащатся, бедняжки, пешком до самого кладбища… Без денег, слышите ли, лучше не родиться — поганый мир… А нет ли у кого из вас, евреи, лишней папиросы?
ЛЕТНИЕ РОМАНЫ
ПОВЕСТЬ
1
«Эрец Исроэл» и «Палестина»
С тех пор как помню Касриловку, она у нас считалась городом и ничем не отличалась от прочих городов: зимой сидели дома при закрытых окнах, летом — при спущенных занавесках и закрытых ставнях. А когда было очень жарко и солнце очень палило, прятались в подвалы. Ночью спали во дворе. Изнывали от жары и терпели. Не умирали. То есть умирать умирали, но не от жары. Посмотрели бы теперь на касриловских евреев. Как только становится жарко в городе, жарко и душно, сразу говорят уже о «воздухе», о переезде на «дачу». Ездить надо не Бог весть куда. Касриловцы имеют дачи, слава Богу, у себя под боком, тут же в Касриловке. То есть не в самом городе, но недалеко от города, на «слободке». Слободка — это старая Касриловка, куда мы, мальчишки из хедера, когда-то выходили воевать в лаг-боймер, вооруженные деревянными шпагами и крашеными винтовками. Сейчас слободка неузнаваема. Раньше она принадлежала неевреям, а теперь она принадлежит уже евреям. То есть теперь она тоже принадлежит неевреям, так как это считается пресловутой чертой и находится по ту сторону города, а там евреям проживать нельзя. Но летом жить у неевреев на даче — это можно, разрешается. Разрешения такого нет, но если вы уплатите приставу и получите от доктора бумагу, что вы больны, нуждаетесь в «воздухе», вас впускают в этот запретный рай. Я остался на все лето в Касриловке и увидел, как народ собирается в дорогу. Тянутся подводы и повозки, целые караваны, снизу доверху они забиты добром: столами и стульями, кроватями и кроватками, горшками и крышками, самоварами и трубами, подушками и перинами. Здесь и старые женщины, и крохотные дети — все касриловское население со своим скарбом. И меня забрало, я тоже решил выехать на дачу. Нанял подводу и поехал на слободку.
По дороге спрашивает меня возчик Эфраим, внук Янкеля Булгача, парень в белой манишке и штиблетах, куда я хочу поехать — в «Эрец Исроэл» или в «Палестину»?
— Раньше в «Эрец Исроэл», а потом в «Палестину»…
Здесь надо прервать рассказ и объяснить читателю, что такое «Эрец Исроэл» и «Палестина». Все просто. Объяснят, и вы поймете, что иначе это и не могло называться. История гласит: начали выезжать на лето в слободку богачи, «знать», так называемые касриловские аристократы, затем — «середняки», а потом уже бедняки, голь. Исчезла нееврейская слободка, образовалось еврейское поселение, и потому его назвали «Эрец Исроэл». С годами все больше касриловских евреев выезжало на лето, «Эрец Исроэл» разросся, там стало тесно. Тогда богачи решили снимать дачи все дальше и дальше от Касриловки, в деревне, выше, по ту сторону горы, и со временем из слободки образовались две слободки: старая слободка, где живут бедняки, «Эрец Исроэл», и новая, где аристократы и богачи проживают, и называется она «Палестиной». Более модно, более аристократично.
Разумеется, в «Палестине» намного красивее, чем в «Эрец Исроэле». В «Палестине» вы видите уже новые домики, дворы с крашеными заборами, богатые сады, зеленые огороды, цветы. В «Эрец Исроэле» этого нет. Здесь ветхие избы, покрытые соломой, внутри и снаружи они помазаны серой глиной, здесь пахнет мусором, коровой и кислым тестом. Здесь дворики величиной с ладонь, в них хлев для свиней. Здесь петух прогуливается среди кур. Здесь растет крапива и бурьян. Сие «рай» касриловского дачника в «Эрец Исроэле». Но все довольны. С Божьей помощью можно уплатить хозяину за дачу и оставить себе деньги на еду. Все наслаждаются; женщины варят холодный борщ, щавелевым называется он, и ставят самовар, разжигая его палками и сухими шишками, экономят уголь. А мужчины снимают капоты, садятся очень красиво на голую землю, смотрят на раскаленное небо и вдыхают воздух, какого никогда в городе не вдыхали. Ну а дети? О детях и говорить нечего. Для еврейских детей летом на даче открывается новый мир. И не один мир, а целых триста десять миров. Пустяк ли трава! Шутка ли крапива! Игрушка ли метелки, бузина! А зеленый крыжовник, красная смородина, желтые подсолнухи! А что стоит посмотреть на маленьких цыплят, только что вылупившихся из скорлупок, и на молодых уточек, которые при ходьбе переваливаются с боку на бок, как, к примеру, касриловская богачка в субботу днем на прогулке? Вы думаете, что это чепуха, раз вы можете посередине улицы набрать полную горсть песку и сделать «тьму египетскую»? А удовольствие бегать за подводой с только что собранным урожаем и вытащить несколько колосьев сзади назло хозяину воза? Ну а озеро, где можно одновременно и рыбу ловить, и купаться, и плавать, и еще что-то делать?.. Главное — это купание. Здесь можно было бы купаться и купаться, плескаться целые дни, если бы не украинские ребята, которые собираются как раз тогда, когда еврейские дети снимают с себя арбоканфес и оказываются без штанишек. Украинские мальчишки смеются и бросают в них камешки, гикают и кричат: «Гей, жидочки! Лапсердаки! Цицеле! Гей!» Еврейские дети спешат одеваться, дрожат, как перепуганные овечки. Материнское молоко стынет у них в животиках.