Другая пришла к могиле отца жаловаться на мужа, которого ей дали. Думала, на редкость хорош, говорили: чудо-человек! Все девушки тогда завидовали ей. А на деле оказалось, что он шарлатан, мот, позволил себе в нынешний праздник уплатить за «мафтир» пятьдесят пять «гилдойн»[31], а в прошлом году за возглашение библейского стиха «Тебе дано видеть» в праздник Торы был не прочь уплатить трешницу! А сколько он изводит на книги, которые покупает всякий раз, — за эти книги он отдаст отца с матерью, а то, что жена хворает и худеет, его не трогает!..
Третья пришла поздравить своего покойного мужа: она выдает замуж старшую дочь, а справить свадьбу не на что, приданого нет, даже первой половины, которую она обещала внести и еще не внесла. Нательной рубахи — и той нет, обуви — ни пары, где уж тут говорить о расходах на свадьбу — на музыкантов, на сервировщиц, на то на се — где она все это раздобудет?.. Голова раскалывается — а что, если, упаси Боже, из-за этого расстроится свадьба, что ей тогда делать?..
Так плачут, жалуются на свои горести и беды и другие женщины, в слезах изливают все, что на сердце накипело, отводят душу в разговоре с любимыми, дорогими, авось хоть немного полегчает, — и впрямь ведь становится легче, когда хорошенько выплачешься…
Я брожу среди старых полуосыпавшихся могил, читаю старые стершиеся надписи на накренившихся памятниках. Издали заметил меня могильщик реб Арье, человек с длинной льняной бородой, красными глазами, и спросил:
— К кому тебе нужно?
Реб Арье так стар, что никто, даже сам он, не помнит, сколько ему лет. А все ж таки содержит он себя в чистоте и опрятности, сапожки его начищены, борода расчесана, ухожен у него каждый волосок; следит за собой старый, как мать за любимым единственным сыном, питается только мягкой едой, каждое утро пьет отвары лечебных трав с леденцами. «Ему хорошо, уж куда лучше!» — говорят о нем в Касриловке и от души ему завидуют.
— Шолом алейхем, реб Арье, как вы поживаете? — откликаюсь я и подхожу к старику.
Уже вечер. Солнце близится к закату и золотит верхушки могил. Реб Арье, прикрываясь ладонью, оценивает меня взглядом своих красных глаз и поглаживает бороду.
— Кто ты такой? Ты к кому?
Реб Арье так стар, что может позволить себе обращаться ко всем на «ты».
Говорю ему, кто я такой и к кому пришел. Реб Арье узнает меня, почтительно здоровается и, шамкая, говорит с присвистом:
— А? Так это ты? Знал я твоего отца и деда твоего — реб Вевика, золотой был человек, и дядю Пиню — тоже почтенный человек, и дядю Берку, он тоже лежит здесь у меня, и тетю Хану — всех я знал, все померли, все самые прекрасные люди поумирали. Ни одного порядочного не осталось. Мои все тоже умерли (он вздыхает и машет рукой). Сначала детей схоронил, всех детей схоронил, потом и сама праведница моя приказала долго жить, оставила меня одного на старости лет. Нехорошо.
— Нехорошо? — спрашиваю.
— Нехорошо, — повторяет он, — нехорошо, не стало покойников.
— Не стало покойников? — говорю я.
— Не стало покойников, — говорит он.
— Перестали, что ли, — говорю, — умирать у вас в Касриловке?
— Смотря по тому, что значит «умирать»! — отвечает он. — Умирать-то умирают, но что в том? Мелкота, птенцы, голь перекатная; что на них заработаешь, по правде говоря! Соберешь им на саван, а после первой надгробной молитвы сироты дарят тебе кусок хлеба. Что поделаешь? Что еще остается? (Он показывает высохшей рукой на плачущих женщин.) Вот ведь лежат они, растянулись, как барыни, на могилах. Что на них заработаешь? Придут, наплачутся, жалко им, что ли, слезы лить? Разве это им денег стоит? А ты ходи, води всех, показывай, где лежит отец, где лежит мать, где лежит дядя, где лежит тетя. Словно я им слуга потомственный! А то, случается, плачет-плачет иная, пока не сомлеет, и приходится отхаживать ее, дать глоток воды, иной раз — и кусок хлеба.
А где мне взять? Из больших моих доходов? Покойников нет, а жить-то ведь надо, и замуж выдать внучку, сиротку, девушку уже на возрасте, тоже надо; был жених, дело почти до сватовства дошло, как раз неплохой молодой человек, торговец книгами, правда, вдовец с несколькими детьми, но зато зарабатывает, прекрасно зарабатывает, то есть когда он торгует, когда есть выручка — есть и заработок. Устроили смотрины, пришли к согласию и уже собирались писать брачный контракт. Вдруг он говорит: «Ну а как обстоит дело с приданым?» Я говорю: «Какое приданое?» А он: «Мне же сказали, что вы даете полсотни в приданое». Я говорю: «Вражий наговор, ни сном ни духом в том не виноват! Полсотни? Откуда у меня полсотни? Красть, что ли, пойду или стану выкапывать из могил чужие саваны и продавать?..» Короче, сватовство расстроилось. Вот и говори после этого с касриловскими заправилами, они же еще и правы окажутся, скажут: «Реб Арье, вы грешите, у вас, не сглазить бы, в руках верный заработок…» Хорош заработок! Если где еще и водился порядочный покойник, почтенный человек, захудалый богач, он давно уже похоронен, а свежих не прибавляется. Не стало покойников! Не стало!
Тоска по дому
Нет ничего на белом свете, о чем рано или поздно не узнают в Касриловке. Нет в мире таких новостей, которые не донеслись бы даже и до маленьких людей.
Что и говорить, по дороге они малость устаревают, что и говорить, они не из первых рук — и что с того? Большое дело! У нас даже считают, что это плюс, огромный плюс! Ведь между нами, ну узнают касриловские евреи о нынешних радостных долгожданных, утешительных событиях в мире, на месяц-два, а то и на год позже — невелика беда!
Короче говоря, дошло и до маленьких людей в Касриловке — хоть и с запозданием — новое словечко — сионизм.
Поначалу что бы оно значило, точно поняли не все. Ну а после, когда в Касриловке догадались, что слово «сионизм» идет от того самого Сиона из молитвенника, что сионисты это те, кто хотят переправить всех евреев в Землю обетованную, то-то было смеху — наши хватались за бока, животики надрывали! Так хохотали — вся округа слышала. А уж какие шутки отпускали в адрес доктора реб Герцля, доктора Нордау и всех остальных докторов — прямо собирай их, записывай да издавай отдельной книжкой. И хотите верьте, хотите нет, а книжка вышла бы поостроумнее этих анекдотиков и притч, что печатают на оборотах календарей!
И вот ведь что хорошо в касриловцах — они посмеются-посмеются, а как отсмеются, обдумывают, и не раз, над чем смеялись, пока не додумаются, в чем тут суть. Так и с сионизмом — сперва над ним насмеялись, наглумились, а потом стали слушать, что про него говорят, читать про него в газетах да друг дружке пересказывать. Ну а потом пошли слухи о каком-то банке, еврейском банке с еврейскими акциями, а раз так, стало быть, речь о деле, о гешефте, о деньгах — ну а с деньгами чего только не провернешь в наше время! Особенно когда имеешь дело с турками в этих красных ермолках, ведь турки-то эти такие же голодранцы, как и касриловцы!
Так что касриловцы прикипели к сионизму. Они, слава Богу, люди не упертые. Еще вчера казавшееся им немыслимым, как рассечение Чермного моря, сегодня представляется им не сложнее, чем съесть бублик или раскурить папироску! Выкупить у турков Землю Израиля — чего проще. Да вы сами подумайте, за чем дело стало? Не в деньгах же закавыка. Да один Ротшильд, захоти он, может скупить всю Землю Израиля, со Стамбулом и турками в придачу! И сговорятся они — сговорятся, как же иначе! — для начала, как водится, поторгуются, — но вообще-то рублем меньше, рублем больше — невелика разница! А если турок не захочет продать? Скажете тоже! Почему ему не захотеть? Деньги ему нужны позарез, а кроме того, мы с ним как-никак свои люди, да нет, родня, можно сказать, братья, Исаак и Исмаил…
Короче, посовещались, и не раз, — и с Божьей помощью учредили организацию — и тебе члены, и председателя избрали, и сопредседателя, и казначея, секретаря, и поверенного — все как у людей. Обязались платить членские взносы — кто копейку в неделю, а кто и две. Парни произносили речи — говорили зажигательно. Слова «сионизм», «сионисты» зазвучали все громче. Имена доктора Герцля, доктора Нордау и других докторов замелькали в разговорах все чаще. Членов становилось все больше, взносов собрали столько, что пришлось специально провести общее собрание, надо же было решить, что делать с такими деньжищами: не трогать капитал касриловским сионистам и создать свой фонд, отправить деньги в центр или, подсобрав еще средств, купить акции еврейского банка?
Такого шумного собрания, как это общее собрание, доложу я вам, в истории Касриловки и не упомнят. Мнения разделились. Одни выступали за центр: мол, мы должны поддерживать центр — иначе на что центру жить? Другие возражали: центр, говорили они, как-нибудь перебьется и без касриловских капиталов, мы что, подписались весь мир опекать? А Касриловку кто-нибудь опекает? Если б каждый сам о себе заботился — больше было бы толку!
Но тут встал председатель, Ноях, зять богача Иоси, парень образованный, но совсем молодой, у него и бородка еще не пробилась, — дал им прикурить.
— Четыре тысячи лет, — председатель Ноях так с ходу начал, краснобай был тот еще, — четыре тысячи лет смотрят на нас с этих пирамид. Так обратился к своей гвардии великий Наполеон, когда отправлялся завоевывать Египет. С такими же словами, пусть и с небольшой поправкой, мне хочется обратиться к вам. Вот уже без малого две тысячи лет, братья мои, мы пребываем не на высоте пирамид, а в самом-самом низу. Вот уже почти две тысячи лет мы смотрим, нет, не на нашу гвардию, а смотрим вдаль, не явится ли нам Мессия и не вызволит ли нас, не приведет ли в край наших отцов, в Землю Израиля… Вот уже почти две тысячи лет, как мы постимся семнадцатого тамуза[32], девять дней не едим мяса и, обливаясь слезами, Девятого Ава[33] сидим в рубище на земле, скорбя по разрушенному Храму… Вот уже почти две тысячи лет, как мы по семьдесят и семь раз на дню вспоминаем Сион и Иерусалим. И вот я спрашиваю вас: а что сделали мы ради Сиона, ради Иерусалима?
Стенографов в Касриловке еще не завели, так что никто не записал замечательную речь председателя Нояха слово в слово, и это большое упущение. Поэтому нам остается довольствоваться несколькими тезисами, которые запали в память, и ограничиться финалом его блистательного выступления.
— Ныне же, — так завершал свою речь председатель Ноях, и испарина выступила у него на лбу, — ныне же мы дожили до таких времен, когда старый дряхлый Изя, похоже, очнулся, расправил усталые члены, осмотрелся и взывает к нам: «Дом Иакова, встань и иди!», — встаньте дети, идите! Господа, мы не можем ни на кого полагаться, не можем рассчитывать на чудо, надеяться, что нашу работу сделают за нас люди великие, ибо, если мы будем рассчитывать на людей более великих, мы так и будем пребывать в ожидании. Скорее река потечет вспять, чем богач раскошелится на дело Сиона. Только собственными силами мы сможем построить наше великое здание. Сказано же: «Если не я за себя, то кто за меня?» Мы дожили до того, что евреи могут вести речь о собственном еврейском банке, и этим, конечно же, следует гордиться. Конечно же, мы не должны оставаться в стороне, и касриловцы тоже должны иметь долю в еврейском банке. Но хочу поставить вас в известность, господа, пока мы не располагаем суммой, достаточной для приобретения хотя бы одной акции, и отчет об этом вскоре представит наш казначей. Пока не хватает нам большей половины необходимой суммы, а именно пяти-шести рублей. А раз так, нам, братья мои, следует собрать эти деньги тут же, пусть каждый даст, сколько может, но десять рублей у нас должны быть, и никакие отговорки не принимаются. Наши братья во всем мире должны знать, что в Касриловке есть сионисты, что и здесь горит святое пламя Сиона! И пусть доктор Герцль видит, что его усилия не пропадают втуне!..
Аплодировать и кричать «браво!» в Касриловке еще не научились. И слава Богу! Чего-чего, а галдежа у нас и так перебор! А если бы у нас еще и в ладоши стали хлопать и кричать «браво!», все бы, не дай Бог, оглохли. Если тебе так уж не терпится поделиться с товарищем, чего б не потрепать его по плечу, не сказать: «Ну, как тебе наш председатель? А?» — «Краснобай, черт его дери!» — «Вот это дока так дока! Тут тебе и каша, тут тебе и борщ, и Талмуд, и комментарии…» — «Это ж какую голову надо иметь, чтобы все запомнить!» — «Дурак ты! Он же днями и ночами корпит над книгами!»
Словом, договорились подписаться на акцию. Но легко сказать — подписаться разом… Это все равно, так у нас говорят, как кошке перебраться через речку. Мы же тут в Касриловке у черта на куличках, а банк — в Лондоне, у Бога за пазухой. Что тут началось — светопреставление, да и только. Шмая, поверенный секретарь касриловских сионистов, пока получил ответ, куда и как посылать деньги, пальцы до кости стер. А когда выяснил, тут на его голову новое несчастье — касриловский почтмейстер. Касриловский почтмейстер, разжиревший бездельник, не переносит запах чеснока (хотя, как говорят, сам лопает его за обедом почем зря!). Стоит в почтовой конторе собраться больше двух евреев, как он затыкает нос, строчит и бормочет: «Шолом… Шлемка… чеснок…»
Когда Шмая протянул ему пакет, почтмейстер бросил ему пакет в лицо:
— Адрес написан не по правилам.
Шмая адрес переписал, так в следующий раз он бросил ему пакет со словами:
— Почему сургуч не принес?
В третий раз прицепиться было не к чему и он, осмотрев пакет со всех сторон, разогрел сургуч и стал его запечатывать. При этом расспрашивал Шмаю, что у него за гешефты в Лондоне да чего это вдруг он шлет туда деньги. И Шмая возьми да и ляпни, впрочем, может, ему похвастаться захотелось — все поверенные же хвастуны, каких мало, — мол, деньги мы посылаем в наш собственный еврейский банк!
Почтмейстер выпучил на Шмаю глаз:
— Жидовский банк? Слыханное ли дело, чтобы у евреев был банк?
А Шмая решил: «Раз ты такой антисемит, я тебе покажу „жидовский банк“!» И давай заливать (а поверенные приврать любят!): мол, первее еврейского банка во всем мире нет. Наличными у него двести тысяч миллионов фунтов стерлингов! А на наши это такие деньжищи, что и не сосчитать, потому что за фунт стерлингов дают сто рублей, не меньше.
Почтмейстер все запечатывает пакет, поднимая Шмаю на смех:
— Брешешь, фунту стерлингов цена червонец.
— Так то не простой фунт стерлингов, — не сдается Шмая, — а золотой, он намного дороже!
— Ну ты и дурак! — смеется почтмейстер. — Кому ты лапшу на уши вешаешь? Все вы, евреи, мошенники! Вас хлебом не корми, дай только обдурить! Другой на моем месте тебя выпорол бы, а пакет отобрал! Да знаешь ли ты, что мне следовало бы тебя арестовать вместе с твоим пакетом и всем вашим кагалом за то, что отсылаете наши деньги в Лондон? Мы тут пашем, землю зубами роем, а вы, еврейчики, пришли на готовое, мало того что жрете, пьете, так еще и пересылаете наши кровные денежки черт знает куда, в жидовский банк!..
Шмая, видя, во что он впутался, набрал в рот воды. Он бы многое дал, чтобы вернуть свои слова обратно, но — поздно (да и многие поверенные тоже много бы дали, чтобы вернуть свои слова и записочки, где врак, как в болоте грязи, обратно, но эк спохватились — поезд уже ушел!). Так что и наш касриловский поверенный был рад-радехонек, когда получил квитанцию и ушел подобру-поздорову!
А касриловцы стали ждать, когда же им пришлют акцию. Но вот прошел один месяц, и второй, и третий, и четвертый месяц — об акции ни слуху ни духу! Стали наседать на секретаря, то бишь поверенного: может, он не туда послал деньги или не так написал адрес — бедный Шмая знай твердит одно — что, он никогда отправлений не делал, и в комитет, и в центр, и в Лондон?! Эту шарманку он заводил семь раз. А и литваки, а они истово верующие евреи, — и хасиды, — а те сионистов терпеть не могли — только посмеивались:
— Ну, что мы вам говорили? Мы же вас предупреждали — выманят из вас пару-тройку рублей, и поминай, как звали!..
Но смилостивился Господь над нашим поверенным, и в одно прекрасное утро он получил письмо из Лондона, а в нем черным по белому написано, что акция, на которую он подписался, уже здесь, то есть не здесь, в Касриловке, а на границе, надо только ее растаможить.
Но вот прошел еще один месяц, и второй, и третий, и четвертый — а акции нет как нет. Касриловцы поедом едят поверенного:
— Где твоя акция?! «Надо растаможить» говоришь?