Изводили насмешками:
— Чтоб его душу за гробом так же растаможили, да чтоб кровь в сердце поступала у него так же, как к нам эта акция.
Бедняга куда только не слал письмо за письмом.
«Как же так? — писал он. — Где это слыхано, чтобы столько времени шла по почте одна-единственная акция?! Да если бы ее должны были пропустить через сто таможен, все равно бы давно пришла!» А членов организации он утихомиривал так:
— Ну, еще день-другой! Вы столько терпели, так потерпите еще чуток! Вы уже столько ждали, что столько же ждать точно не придется!
И как в воду глядел! Не прошло и девяти месяцев, как на имя раввина реб Иойзефла прибыл пакет (наш поверенный, бедняга, не хотел больше иметь никаких дел с почтмейстером). Так вот, пришел, значит, этот пакет и в дом этого самого раввина реб Иойзефла, созвали всех членов организации на общее собрание. Но поскольку все евреи, а касриловские евреи и подавно, всегда торопятся, у них всегда времени в обрез, каждый хочет опередить других, чего ж удивляться, что началась форменная свалка: всем так не терпелось потрогать акцию нашего собственного еврейского банка, что они отпихивали друг друга, рвали акцию друг у друга из рук.
И долго еще касриловские сионисты любовались акцией нашего еврейского банка: поначалу вздыхали, потом расплывались в улыбке. Они повеселели, взбодрились — у них отлегло на душе, как у скитальца, получившего весточку из дома. Но радость эта была не без грусти. Ноги у них просились в пляс, а глаза были на мокром месте.
Позже, когда все нагляделись на акцию, раввин реб Иойзефл — он в свалку не лез, стоял в стороне — не желая, чтобы его как раввина пропустили вперед, попросил:
— А теперь дайте и мне взглянуть.
Надел очки, всматривался, разглядывал, медленно вертел в руках акцию нашего собственного еврейского банка, и, увидев еврейские буквы, буквы нашего святого языка, надел субботний картуз, и вознес благодарственную молитву «Давшему нам дожить до этого времени…», и при этом не сводил глаз с акции. Лицо его погрустнело, на глазах навернулись слезы.
— Ребе! Отчего вы расстроились? — спрашивали его. — Радоваться надо, плясать надо! А вы печалитесь, почему?
Раввин реб Иойзефл ответил не сразу. Достал из долгополого лапсердака огромный платок, с простыню величиной, высморкался, но, я так думаю, на самом деле он хотел смахнуть слезу, вздохнул и сказал:
— Как же я истосковался по дому! — И голос у него дрогнул.
Будь я Ротшильд…
(Монолог касриловского меламеда)
Будь я Ротшильд… — размечтался касриловский меламед однажды в четверг, когда жена потребовала денег, чтоб справить субботу, а у него их не оказалось. — Эх, если бы я был Ротшильдом! Угадайте, что бы я сделал? Первым долгом я завел бы обычай, чтоб жена всегда имела при себе трешницу и не морочила голову каждый раз, когда наступает долгожданный четверг, а субботу отпраздновать не на что… Во-вторых, я выкупил бы заложенный субботний кафтан… Впрочем, нет! Женин кошачий бурнус: пускай перестанет твердить, что ей холодно! Затем я приобретаю весь этот дом, со всеми тремя комнатами, с клетушкой, чуланом, погребом, чердаком, со всей прочей дребеденью: пусть она не говорит, что ей тесно. Вот тебе две комнаты — стряпай себе, пеки, шинкуй, стирай, делай что хочешь, а меня оставь в покое, чтобы я мог заниматься с моими учениками на свежую голову! Нет заботы о заработке, не надо думать, откуда взять на субботу, — благодать, да и только! Дочерей бы всех повыдавал — долой обузу с плеч. Чего мне еще надо? Вот я и начинаю подумывать о городских делах.
Перво-наперво жертвую старой синагоге новую крышу, пусть не каплет на голову, когда люди молятся. Баню, не будь рядом помянута, я перестраиваю заново, потому что не сегодня-завтра там неминуемо, упаси Бог, беда приключится, да еще, чего доброго, как раз когда женщины моются. А коль скоро баню, то уж богадельню и подавно развалить надо и поставить на ее месте больницу, самую, что называется, настоящую — с койками, доктором, лекарствами, с бульоном для больных каждый день, — как водится в порядочных городах. Затем я строю приют для престарелых, чтобы старики, знатоки Талмуда, не валялись в молельне за печью. Создаю общество «Одежду — нагим», чтобы дети бедняков не бегали, извините за выражение, с голыми пупками, и благотворительное ссудное товарищество. Чтобы человек, будь он меламед, или ремесленник, или даже торговец, не должен был платить процентов, не должен был закладывать последнюю рубаху, учреждаю общество «Призрения невест», дабы любую беднячку, засидевшуюся в девушках, приодели как следует и выдали замуж, и еще тому подобные общества завожу я у нас в Касриловке… Впрочем, почему только в Касриловке? Всюду, где живут наши братья евреи, основываю я такие общества, везде, по всему свету!
А для порядка, чтобы все шло чин чином, я знаете что делаю? Назначаю надо всеми обществами одно большое благотворительное общество, которое наблюдает за всеми остальными, заботится обо всех евреях, то есть обо всем народе, чтобы люди везде имели заработок, жили в дружбе, сидели бы по ешиботам и изучали Библию с толкованиями Раши, Талмуд с комментариями, с добавлениями и всякой прочей премудростью, все семь наук и все семьдесят языков[34]. А надо всеми ешиботами был бы главный ешибот — еврейская академия, в Вильне, разумеется… Отсюда должны выходить величайшие в мире ученые и мудрецы — и все это бесплатно, «за счет богача», на мои средства то есть, и чтобы все велось по плану, по порядку, чтобы не было никакого «ты-мне-я-тебе-хап-лап», пусть у всех будет только одна забота — общее благо!.. А что нужно для того, чтобы люди думали об общем благе? Для этого надо обеспечить каждого в отдельности. А чем обеспечить? Разумеется, заработком. Потому что заработок — это, знаете ли, самое главное! Без заработка не может быть и дружбы. Из-за куска хлеба, прости Господи, люди готовы друг друга извести, зарезать, отравить, повесить!.. Даже враги наши, зложелатели на всем свете, — чего, думаете, они от нас хотят? Ничего. Все из-за заработка. Будь у них дела получше, они бы вовсе не свирепствовали так. Погоня за достатком приводит к зависти, зависть — к вражде, а отсюда берутся, оборони Боже, все несчастья, все горести, преследования, убийства, зверства, войны…
Ох, войны, войны! Это, скажу я вам, зарез для всего мира! Будь я Ротшильд, я бы раз и навсегда положил конец войнам!
Вы, пожалуй, спросите, каким образом? Только при помощи денег. А именно? Сейчас объясню толком.
Два государства, к примеру, спорят из-за пустяков, из-за клочка земли, который и понюшки табаку не стоит. У них это называется «территорией». Одно государство говорит, что территория принадлежит ему, а второе заявляет: «Нет, это моя территория!» С самого, что называется, сотворения мира Господь Бог создал эту землю для его милости. Но тут приходит третье государство и говорит: «Оба вы ослы! Эта территория принадлежит всем, она, так сказать, „общее достояние“»… Словом, территория сюда, территория туда — «территорят» до тех пор, пока не начнут палить из ружей и пушек, люди режут друг друга, как ягнят, кровь льется, как вода!
Но представьте себе, что я в самом начале являюсь к ним и говорю: «Тише, братцы, дозвольте слово сказать. Из-за чего у вас, собственно, спор? Думаете, мы не понимаем, чего вы хотите? Ведь вам не тары-бары — вам галушки подавай! Территория — это ведь только предлог! А главное для вас — то самое, „пети-мети“, контрибуция!» А коль скоро речь зашла о контрибуции, к кому же обратиться за займом? Ко мне, к Ротшильду то есть. А я им: «Знаете что? Вот тебе, долговязый англичанин в клетчатых штанах, миллиард! Вот тебе, глупый турок в красной феске, миллиард! А вот и тебе, тетя Рейзя[35], миллиард! В чем дело? Господь поможет, уплатите мне с процентами, не с большими, упаси Бог, — скажем, четыре-пять годовых, — не собираюсь я на вас наживаться…»
Понятно вам? И я дело сделал, и люди перестают резать друг друга, точно скот, ни за что ни про что. А если войнам конец, тогда к чему оружие, войско, вся эта канитель, весь этот тарарам? Ни к чему! А если нет оружия, нет войска, нет тарарама — так ведь нет больше и вражды, нет зависти, нет больше ни турка, ни англичанина, ни француза, ни цыгана, ни еврея, скажем — весь мир обретает совсем другое обличье, как в Писании сказано: «И будет в тот день», то есть в день пришествия Мессии!..
А? А может быть… Будь я Ротшильд, я, может быть, вообще отменил бы деньги! Никаких денег! Потому что давайте не будем обманывать себя: что такое деньги? Ведь это же, собственно, дело сговора, самообман… Взяли кусок бумаги, нарисовали на нем картинку и написали: «Три рубля серебром». Деньги, говорю я вам, это только соблазн, страсть, одна из самых пагубных страстей…
1
«Мееры и Шнееры…» Собственно, существовал только один Меер и только один Шнеер. Были они близнецы и так походили друг на друга, что порой почти невозможно было угадать, кто тут Меер и кто Шнеер.
В детстве, рассказывают, с ними приключилась история — их чуть не перепутали, хотя, впрочем, не исключено, что их таки перепутали. А произошла эта история вот как.
Мать моих героев, надо вам знать, была женщина маленькая и, к прискорбию, здоровья хлипкого, но весьма плодовитая, то есть век ее необычайно изобиловал родами: что ни год — рожала она ребенка. Ребенок этот мучился, однако, не более года и, не про вас будь сказано, отходил. Так тянулось до тех пор, покуда она вовсе не перестала рожать и уже думала — конец! Напоследок же — чудеса Всевышнего! — Бог опять осчастливил ее уже в пожилых летах, и, как нарочно, двойней! А так как ей трудно было одной кормить двоих детей, она, бедняжка, вынуждена была нанять кормилицу — что ей еще оставалось делать? Касриловский еврей, будь он последний бедняк, ребенка на улицу не выбросит и в чужие руки не отдаст, разве только, не дай Бог, круглого сироту…
Наняв кормилицу, мать отдала ей Шнеера, а себе взяла Меера (Меер был старше Шнеера на добрых полчаса). Но так как и кормилица была, не про вас будь сказано, женщина не Бог весть какого здоровья, им обоим — и Мееру и Шнееру — доставался шиш вместо молока, оба, бедняги, подыхали с голоду и орали благим матом целые ночи напролет, надрывались из последних сил.
И вот в один прекрасный день затеяли детей купать, обоих, конечно, в одном корыте. Сняли с них сорочки, положили обоих в теплую воду, и крошки раскраснелись, надулись, как пузыри. Купание доставляло им, по-видимому, огромное наслаждение — еврей любит баню… Обе — и мать и кормилица — склонились над корытом, подливали всякий раз свежую воду, а дети радостно барахтались, махали ручонками, дрыгали ножонками, точь-в-точь жучки — видели вы когда-нибудь опрокинутого на спинку жучка? Искупав детей, вынули их из корыта, завернули в простыню (в одну простыню) и уложили в кровать (в одну кровать), чтобы дать им немного обсохнуть. Когда же собрались снова надеть на них сорочки, уже невозможно было узнать, который Меер, а который Шнеер. И начались препирательства между матерью и кормилицей.
— Присмотрись-ка толком, я готова поклясться, что этот Меер, а тот — Шнеер!
— Бог вас знает, что вы такое мелете! Этот — Шнеер, а тот — Меер. Не видите, что ли?
— Сгиньте недобрые сны нынешней ночи, прошлой ночи и всех минувших ночей! То ли ты с ума сошла, то ли ополоумела?
— Ах, Господи Боже мой! Не видите разве по глазам, что этот — Шнеер, а тот — Меер? Полюбуйтесь-ка на эти два глаза!
— Нашла чем удивить! Разумеется, два глаза, а не три.
Короче говоря, одна кричит про Меера, что он — Шнеер, а про Шнеера, что он — Меер, а другая уверяет, что Шнеер — это Меер, а Меер — это Шнеер. Тогда мужчины нашли выход — как-никак все-таки мужчины!
— Знаете что? Попробуйте дать им грудь, а мы посмотрим: кто возьмет грудь у матери, тот, значит, — Меер, а тот, который возьмет грудь у кормилицы, и есть, значит, Шнеер. Простая штука!
Так и поступили. Малютки, едва их поднесли к груди, прильнули к ней, как после долгого поста, сосали, как пиявки, чмокали губами, дрыгали ножками и урчали, как голодные щенята.
— Чудеса Господни! Полюбуйтесь, как дивно создал Всевышний Свой мир!..
Так сказали мужчины со слезами на глазах и были не прочь интереса ради попробовать обменять детей местами, посмотреть, что из этого выйдет? И детей, бедняжек, оторвали от груди и переместили. Шнеера — на место Меера, а Меера — на место Шнеера, и что же, думаете вы, стряслось? Вы уверены, конечно, что они отказались от еды? Как бы не так! Сосали, да еще как!..
С тех пор все окончательно отчаялись и не пытались больше различить, кто Меер и кто Шнеер. Пусть будет Меер — Шнеер и Шнеер — Меер. И их прозвали: «Мееры и Шнееры». Совсем так, как если бы существовало два Меера и два Шнеера, то есть каждый из них двоих был сам по себе и Меер и Шнеер. В хедере не раз бывало, что порка доставалась Мееру, когда следовало пороть Шнеера, или, наоборот, вкатывали Шнееру как раз тогда, когда наказание по справедливости причиталось Мееру. А дабы не было места обиде между братьями, ребе нашел прекрасное решение (где ученость, там и мудрость!):
— Знаете что, деточки? Ложитесь-ка, пожалуй, оба, и не будет между вами зависти — меня секли, тебя секли… Все будет чисто, гладко и справедливо — в своей семье при своих и останется…
И только гораздо позднее, уже после совершеннолетия, когда Мееры и Шнееры встали, что называется, на ноги, появилось вдруг между ними такое различие, что их уже можно было узнать ночью за версту — дивны дела твои, Господи! У них стали пробиваться бородки (они оба, по-видимому, слишком рано начали курить папиросы!). У Меера на щечках и на верхней губе появился черный пушок (ну и черный же — сажа!), а у Шнеера — красный пушок (ну и красный же — огонь!). И эти бороды росли у них, словно наваждение сатанинское (они оба, по-видимому, слишком пристрастились к курению папирос!), так что ко времени женитьбы они носили уже две бороды, да что я говорю бороды? — веники! Один носил черный веник, а другой — красный веник, и похоже было, будто эти веники им кто-то подвесил.
Велики деяния Господни и чудесам Его нет предела! Кто знает, что могло произойти, если бы близнецы, к примеру, после свадьбы обменялись, упаси Бог, женами, то есть я имею в виду обратное: если бы жены перепутали мужей. Не знаю, как там у вас, в больших городах; у нас в Касриловке доныне еще не случалось этакого, чтобы люди перепутали «За упокой» и «За здравие». И в самом деле: ежели я твоя жена, значит — ты мой муж, и ежели ты мой муж, значит — я твоя жена. Посудите сами. Ты, скажем, не мой муж, значит — я не твоя жена; ежели же я не твоя жена, значит — ты не мой муж. Но вот вопрос: как же быть, если вдруг стрясется — мой муж надумает и заявит, что его устраивает и жена другого, как тогда? Ну а я куда? Что я, смолчу?!
Впрочем, не в этом суть того, о чем я собрался вам рассказать. Сама история еще только начинается.
2
До сих пор мы занимались исключительно Меерами и Шнеерами, то есть Меером и Шнеером, да мимоходом еще познакомились с их матерью и кормилицей, об отце же не обмолвились ни словом, как если бы они, не дай Господи, никогда не имели отца…
Сохрани Боже! Такое может случиться где хотите, но не у нас. У нас, слава Богу, нет приюта, где дети росли бы без отца-матери; у нас еще не случалось такого, чтобы ребенок вырос и не знал, кто его настоящий отец; а если иногда у нас и всплывала такая история, это, конечно, было где-нибудь в Одессе, или Париже, или в далекой Америке… За Касриловку я вам ручаюсь — там никогда такого не бывало, а если и случалось, то Бог весть с кем, со служанкой или просто с несчастной еврейской девушкой, сбитой с пути истинного силой случая, оказавшейся жертвой чужого греха…