Подречный замахал на него руками, но было уже поздно, — подполковник заметил Дубягу. Он сидел осунувшийся, с запавшими висками.
— Здравствуйте, товарищ подполковник, — и смутившись оттого, что видит своего начальника в таком необычном, беспомощном состоянии, Дубяга растерянно произнес — А вы хорошо выглядите, товарищ подполковник… хорошо…
Подполковник поздоровался с Дубягой, медленно улёгся на спину, скрылись под одеялом его широкие плечи. Дубяга, наклонившись над койкой, тихо выпалил:
— Товарищ подполковник, задержан диверсант.
Подполковник повернул к Дубяге лицо:
— Один? — спросил он.
— Пока один, товарищ подполковник, розыск второго упорно продолжается.
— Кто задержал?
— Патрули, товарищ подполковник, возле деревни Вырино, в трёх километрах от артиллерийского склада… — торопливо сообщал Дубяга. — Я допросил его, немец сознался на первичном допросе, подтвердил задание…
— Кто распорядился задержать его, спрашиваю?
— Я, товарищ подполковник!..
Подполковник молчал. Глядя перед собой, мимо Дубяги, глухо заговорил:
— Вот что, отправляйтесь к коменданту штаба, сдайте ему оружие, доложите: накладываю на вас взыскание — трое суток ареста.
Незаметно подошла молоденькая веснущатая сестра и стала рядом, не решаясь прервать подполковника.
— Ведь допросить надо, — растерянно проговорил Дубяга, еще не уяснив, что всё сказанное подполковником относится действительно к нему.
— Найдётся, кому допросить и без вас. — Повернув на подушке лицо к Дубяге, подполковник резко спросил: — Почему являетесь небритым?
Дубяга вспыхнул, на лбу, на щёках проступила краска.
— Выполняйте!
Дубяга надел фуражку, отдал честь и круто повернулся на каблуках; он шёл к выходу мимо коек с ранеными, накинутый на плечи белый халат разлетался за ним. Не успел выйти Дубяга, как в палатку вошёл младший лейтенант Белоухов с папкой в руке. «Что там дежурная сестра смотрит! Идут и идут!» — заворчал Подречный. Белоухов ежедневно приезжал к подполковнику, привозил почту, если за сутки были приняты по рации донесения, докладывал о них. Вот и сей час он протянул листок с донесением, но Ярунину трудно было читать; он долго вертел перед глазами листок, потом вернул Белоухову, сказав:
— Прочти.
Из штаба партизанского движения передали: в Ржеве брошены гранаты в помещение тайной полиции.
По мере того, как читал Белоухов, лицо Ярунина смягчалось: партизаны в Ржеве начинают действовать активнее.
— Так, — сказал задумчиво подполковник, — ну, а что за почта сегодня?
Белоухов открыл папку, сидя на табурете у изголовья подполковника, тихо читал. Довганюк докладывал, что допрос задержанного шофёра никаких результатов не дал, за недоказанностью преступления шофёра пришлось из-под стражи освободить; продолжают наблюдение за ним. Ярунин положил поверх одеяла большие руки с побелевшими ногтями, задумался нахмурившись. Белоухов впервые заметил, что у подполковника густая седина на висках, и вся голова в иголках проседи. Он записал под диктовку подполковника распоряжение об усилении розыска немецкого диверсанта, спущенного на парашюте: диверсант не мог уйти далеко, скорее он осядет где-либо, притаится на время, будет бездействовать, выжидая удобного случая, и это надо учесть разведчикам.
Конечно, Дубя га был бы нужен сейчас для розыска, и всё же его пришлось отстранить. Он бывает горяч, опрометчив в своих решениях и сегодня совершил грубый промах, задержав одного диверсанта, в то время как второй не был еще обнаружен; надо было итти по следу диверсанта, не выдавая себя, чтобы не дать понять второму, что за ними следят, иначе тот скроется на время, заметёт следы.
— Можешь итти, — отпустил подполковник Белоухова. Недомогание проходило, и лёжа он чувствовал себя лучше.
Младший лейтенант стоял возле койки Ярунина, зажав папку подмышкой, беспокойно одёргивая полы гимнастёрки.
— Разрешите обратиться, товарищ подполковник!
Ярунин чуть заметно кивнул головой.
— Товарищ подполковник, переведите меня на другую работу!
— На другую?
— На оперативную…
Это было всё, что нашелся он сейчас сказать вместо заранее подготовленных слов, десятки раз повторенных про себя, таких ясных, убедительных. Но подполковник, видимо, понял, о чём просил младший лейтенант, он сказал:
— Погоди, Белоухов, каждому в свой час.
Это и опасался услышать Белоухов. Каждый хорош на своём месте: одним место в разведке, а другим — в штабе за рацией. Белоухов на секунду пригнул голову, как под ударом, скуластые щёки залило румянцем. Подполковник проговорил примиряюще:
— На всех хватит, Белоухов. Наша борьба не на жизнь, а на смерть, и впереди у нас ещё много серьёзных испытаний.
Когда младший лейтенант ушёл, Подречный поправил подушку под головой Ярунина, укрыл его одеялом.
— Ты чего? — спросил подполковник, — почему ты остался?
Подречный укоризненно покачал головой. Ярунин закрыл глаза, но он не спал, сквозь полуприкрытые веки ему было видно безбровое, обожжённое солнцем доброе лицо Подречного.
Дубяга лежал на постели поверх одеяла, головой к двери. Белоухов осторожно прикрыл за собою дверь, ступая на носках, сделал несколько шагов по комнате; предательски заскрипели половицы.
— Жора, — нерешительно позвал он — вот табачку принёс, у тебя-то, наверное, курево кончилось.
Дубяга молчал. Белоухов положил пачку табака на край стола поближе к постели, потоптался на месте, заговорил громче:
— Брось, Жорка, нельзя впадать в такое настроение.
Дубяга приподнялся на локте.
— Уйди, — каким-то чужим голосом сказал он.
Белоухов пошёл было к двери, но раздумал, зачерпнул висевшим на стене черпаком воду из ведра, напился и сел на стул в дальнем углу комнаты.
— Поговорить с тобой всё собираюсь, — начал он немного спустя. — Ты вот сейчас, конечно, не очень расположен слушать. Всё же посоветоваться хотел с тобой… — Он сдвинул пилотку на затылок, провёл рукой по жёстким волосам. Дубяга молчал. — Понимаешь, — продолжал Белоухов, — пытался я обратиться к подполковнику. Тяготит меня моя работа… Особенно теперь, когда так тяжело на юге. Слышу наших разведчиков из тыла и каждый раз жду, что кто-нибудь из них спросит меня: ну как ты там поживаешь в тёпленьком своем местечке?.. — он замолчал, уставившись на носки своих сапог. — Потом, вот ещё что… Здесь на хуторе живёт одна женщина… Тоня…
— О чём ты мелешь? — перебил его Дубяга.
Белоухов поднял лицо. Дубяга лежал в прежней позе, заложив руки за голову, был виден только его затылок.
— Я действительно пойду, — сказал Белоухов, поднявшись. Ему досадно стало, что он затеял этот ненужный разговор, пооткровенничал.
Хлопнула дверь за Белоуховым. Дубяга лежал без мыслей, с пустой, пылающей головой; его мутило от злости за казавшуюся несправедливость совершённого с ним. Упустил диверсантов, это верно, — катастрофически не повезло с погодой, но зато оперативно провёл прочёску местности, организовал засады, контрольные посты, и результат ведь налицо — одного диверсанта задержали.
Вошёл Бутин. Этот принёс котелок с какой-то горячей едой, тарелку; долго возился у стола, звякнул пару раз ложкой и на цыпочках вышел, как из комнаты тяжело больного.
«Видишь, братец, дослужился», — мысленно произнёс Дубяга.
Изредка ему хотелось кликнуть в окно бойца и послать его узнать, задержали ли второго диверсанта, Интересно, что показал на подробном допросе задержанный первым фашист».
На вторые сутки пребывания в одиночестве мысли о диверсантах уже неотвязно томили его. Опять пришёл Бутин с едой. Дубяга по-прежнему лежал мрачный, измучившийся. Бутин исподлобья хмуро глядел на любимого командира, страдая о г сочувствия к нему. Не решаясь обратиться к Дубяге, он сосредоточенно шарил по карманам, пока, наконец, тот не спросил его:
— Тебе что?
— Вот, товарищ капитан, — проговорил Бутин, извлекая из кармана гимнастёрки небольшой треугольник, — письмо пришло Хасымкули из дома.
Дубяга развернул треугольник, повертел перед глазами — письмо было написано по-туркменски, и сел, расчёсывая пальцами спутанные чёрные волосы.
— О чём ему пишут, как ты думаешь? — спросил он Бутина, возвращая ему письмо.
Держа перед собой исписанный листок, Бутин заговорил, словно читая:
— Во-первых, она, конечно, жалуется, что он редко пишет. Потом рассказывает, как беспокоится о нём и как соскучились по нему детишки. Пишет, что хлопок хорошо созревает… Наверно, пишет, что тяжело в колхозе без мужчин…
— Надо ответить, — сказал Дубяга, серьёзно выслушав его. Он достал из полевой сумки блокнот, самопишущую ручку и, положив их на стол, сказал Бутину: «Садись», а сам, не обуваясь, принялся ходить по комнате.
За окном вдалеке высокая тёмная ель зубчатой макушкой уходила в небо; в небе паслись серые, бесплотные облака, то сталкиваясь, то разбегаясь.
«Здравствуйте, уважаемая жена Хасымкули!» — продиктовал, наконец, Дубяга, и Бутик, брызгая чернилами, старательно заскрипел пером.
— Лучше — «многоуважаемая», — поправил он; Дубяга согласился.
«Бойцы и командиры воинской части подполковника Ярунина шлют вам сердечный привет. Ваш муж, Хасымкули, находится на выполнении специального задания и временно не сможет писать вам».
Бутин, подняв лицо с потемневшими глазами, задумался на минуту.
— А поймут ли там, что значит «специальное задание»? — спросил он.
Эти два слова, вмещающие в себя представление о боевых делах разведчиков, звучали для них торжественно и волнующе. Между собой разведчики обычно говорили просто: «Задание», «Ушел на задание».
— Поймут, — убеждённо сказал Дубяга. — «Специальное задание», — повторил он вслед за Бутиным, как бы взвешивая слова.
Когда письмо в далёкий туркменский колхоз с пожеланиями собрать хороший урожай, с обещанием гнать беспощадно врага с родной советской земли, не щадя в бою своей жизни, было окончено, Бути и, аккуратно сложив исписанный листок, спрятал его в карман. Он ушёл, а Дубяга сидел на постели задумавшись.
Понадобились героические усилия многих людей, выполнявших специальное задание, чтобы добыть и доставить через линию фронта сведения о диверсантах, а он, Дубяга, пропустил диверсантов, а потом чего-то недоучёл, когда отдал распоряжение скрывшихся диверсантов при обнаружении задержать, и вот вторые сутки тянется позорный арест. Доискиваясь, в чём же совершил он ошибку, Дубяга понял: второй диверсант, убедившись, что его напарник не явился в условленное место, мог скрыться, замести следы. Значит, надо было, выследив диверсанта, временно оставить его на свободе.
«Прошу вас, сбросьте меня в тыл противника в глубокую разведку», — сочинял он короткий рапорт подполковнику. У него созревало решение — он должен отличиться, чтобы смыть позор наложенного на него взыскания.
День клонился к концу; непривычная тишина на хуторе угнетала Дубягу. Хоть бы Белоухов зашел, сообщил, как здоровье подполковника, Сидя на постели, он видел в окно, как въехал на хутор «газик», как выскочил из него, сильно хлопнув дверцей, капитан Довганюк и быстро исчез из виду.
Неожиданно с шумом распахнулась дверь, и Довганюк, приложив руку к фуражке, громко сообщил:
— Подполковник распорядился, чтобы вы, товарищ капитан, приступили к допросу второго задержанного диверсанта, — он запыхался и умолк, чтобы отдышаться.
А Дубяга вскочил на ноги, высунулся в окно и кликнул бойца. Протянув стоявшую на подоконнике кружку, он наказал ему бежать на кухню за кипятком для бритья. Он выкладывал из полевой сумки на стол бритву, мыло. Довганюк тем временем рассказывал: разведчики дивизии выследили второго диверсанта и неотступно шли по его следу; диверсант пришёл к шофёру, к тому самому, который подозревался в шпионаже и был отпущен за недоказанностью преступления.
* * *
Дубяга пристально посмотрел поверх лица арестованного. Бутин понял его взгляд, он сорвал с головы диверсанта пилотку, вырвал красноармейскую звёздочку, спрятал её в карман и бросил тому пилотку назад.
— Подойди, — приказал Дубяга.
Прибалтийский немец, высокий, сильный, лицо белесое, тяжёлая нижняя челюсть.
— Задание?
— Никакого задания, — ответил тот на чистом русском языке.
— Спрашиваю, задание? — повторил Дубяга.
Немец едва пожал плечами.
— Где собирался обосноваться с рацией?
— Где придётся.
— Приведите второго-, — сказал Дубяга Бутану.
Шофёр вошёл, не смея разогнуть спину. Пойманный с поличным враг. Лоб низкий, глубокий шрам между бровей. Этот теперь во всём признается.
— Почему он пришёл к тебе?
Арестованный шофёр растерянно поглядел на немца и, видимо, соображая, что тот ему больше не хозяин, что жизнь его теперь в руках Дубяги, не мигая уставился на него.
— Он знал… — нерешительно сказал он.
— Что он знал?
Арестованный молчал, опустив голову.
На лицо Дубяги легла тень.
— Знал, что ты струсил, изменил родине, сдался в плен, продался врагу, а фашисты погнали тебя назад сюда на них работать. Твои хозяева растолковали ему, где ты находишься».
Шофёр развёл руками.
— Зачем ты понадобился ему? — спросил капитан Довганюк; он сидел у стола рядом с Дубягой.
— Выходит, хотел удобно устроиться с рацией, — Дубяга усмехнулся.
Лицо диверсанта ни разу не дрогнуло, ни единым мускулом не выдало заинтересованности его в происходящем. «Матёрая собака», — мелькнуло у Дубяги.
— Уведите его, — приказал он.
Диверсант вытянулся, приложил к голове руку на немецкий манер, круто повернулся кругом, и, споткнувшись у порога блиндажа, вышел.
— Какое задание принёс тебе фашист? — спросил Дубяга. В голосе его появились незнакомые нотки.
— Я, гражданин начальник, не хотел этого…
— Не мямли, — оборвал его Дубяга, — расстрелять тебя, шкуру, мало, — тихо, со злым бешенством проговорил он.
Шофёр испуганно заморгал глазами, оцепенело повёл головой по сторонам, на посеревших щеках его проступили пятна.
— Немец этот пока мне ничего не поручал…
— Пока у тебя уже было поручение, — не выдержал Довганюк.
— Он только передал мне, что если русские войдут в Ржев… Если русские войдут в Ржев, чтобы я отстал от части, спрятался и явился в дом на Речную улицу.
— А что там на Речной?
— Он ничего не сказал.
Дубяга взял чистый лист бумаги, пометил «Речная улица». Значит, на Речной улице в Ржеве есть дом, в котором после освобождения города Красной Армией останется какая-то группа фашистов. С какой целью?
* * *
Подполковник Ярунин вернулся из госпиталя, заночевал в деревне, где разместились его разведчики, а рано поутру, оставив машину, пешком отправился в штаб соединения.
Он шёл по деревне; кое-где еще не раскрыли ставни; в прозрачном утреннем воздухе еле приметным дымком курились избы; через улицу, нагоняя поросёнка, пробежала высокая женщина, босая, в овчинном тулупе; у крайнего дома по стене были выстроены конопляные снопы. Часовой у шлагбаума, присев на корточки, грел руки над тлеющим костром: когда Ярунин поравнялся с ним, он выпрямился:
— С выздоровлением, товарищ подполковник!
— Ох, Бутин, давненько я тебя не видел!
— С самой контузии, товарищ подполковник.
Ярунин с удовольствием рассматривал Бутина: солдатские ботинки с обмотками и шинель, хотя и побуревшая под дождями, спалённая у огня, ни на ком не сидит так складно. Бутин пошёл открывать путь, но подполковник, пригнувшись, уже пролез под шлагбаум. Он задержался ещё, оглянулся на деревню: стройными рядами весело убегали вдаль крестьянские избы; где-то возбуждённо заблеяла овца, словно её согнали с согретого места; женский голос сонно тянул песню; кто-то шёл огородами к ручью, слышно было, как на коромысле повизгивали пустые вёдра. Бесконечно приятны были эти звуки человеческого жилья.
— Одна во всем районе уцелела. В стороне лежит. Мы с капитаном Дубягой квартирьерами были, знали, что выбирать, — хвастливо пояснил Бутин. Тоненький солнечный луч упал ему на лицо.