«До чего же все близкими стали», — с неожиданной нежностью подумал Ярунин, быстро спускаясь под гору. Далеко тянулся пояс вымерзших яблонь, впереди — холм, за ним вставало солнце; осень золотая — в кустах дрожала паутина бабьего лета, высоко в небе стройным косяком уходили на юг журавли, на кустах яркими каплями крови были разбрызганы волчьи ягоды — последний привет лета. Ярунин срывал в горсть ягоды. Неожиданно ударила зенитка, дребезжащий, напористый гул прокатился по роще, подхватили, залились орудия круговой обороны штаба. Ярунин задрал голову: высоко над лесом в ясном утреннем небе висела «рама» — немецкий разведчик, предвестник воздушного и артиллерийского налёта врага.
— Интересные сведения из Ржева, — с подъёмом заговорил он, испытывая жажду поделиться, — партизаны взорвали в городе здание гестапо и склад оружия.
Он прошёлся по блиндажу своей особенной походкой: мягкой, охотничьей. — В связи с этими событиями фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы. Вышел из доверия! — Подполковник засмеялся, широко расставив ноги, плотно засунув руки в карманы брюк. — Полная замена одних предателей другими, — продолжал он, подсаживаясь к столу. Взял цветной карандаш и синим концом, обвёл маленький квадратик на плане города. — Вот, — сказал он, — здесь обитает новый бургомистр… Жду подробного сообщения об этих событиях от «Брата».
Уловив замешательство на лице Дубяги, Ярунин нахмурился.
— Если сообщения не будет, наш опытный человек уйдет в Ржев, заменит его.
— Есть, — сказал Дубяга, подавшись вперёд, словно он получил приказ итти в Ржев.
— А это что? — спросил подполковник, ткнув пальцем в жирную зигзагообразную линию, нанесённую на каргу.
— Эта Речная улица, товарищ подполковник.
— Изучаешь?
У подполковника Ярунина широкое лицо с подчёркнутыми скулами, тёмные вразлёт брови над светлосерыми внушительными глазами, взгляд требовательный, зоркий.
* * *
— Здравствуйте.
Белоухов вздрогнул, повернул на голос голову, не сразу сообразив опустить разведённые по сторонам руки. Он занимался гимнастикой. Обнажённому по пояс телу стало жарко — внизу, в больших мужских сапогах, повязанная платком, осунувшаяся, стояла Тоня, разглядывала его растерявшееся, скуластое, до смешного молодое лицо, ёжиком торчащие волосы.
— Где наши стоят? — улыбнулась, и тонкой рябью набежали к глазам морщинки. Она с симпатией и любопытством относилась к этому парню, так терявшемуся при встречах с ней.
Он не слышал, о чём она спрашивает, в голове стремительно пронеслось: увести её в дом, чтобы отдохнула с дороги, накормить: в печке преет в котелке каша, сухари в мешке. Но никто из посторонних не должен входить в дом, где стоят аппараты Белоухова.
— Как вы до нас добрались? — выговорил он.
— Да вы не очень-то далеко передвинулись, Пешком до вас шла и на попутных машинах. В дороге заночевала, теперь дальше иду.
— Дальше?
— А вы не знаете, где наши стоят?
Сейчас только он сообрази кого она ищет.
Муж её, отличившийся в партизанских боях, находится в соседней деревне вместе с группой работников ржевского горкома партии и райсовета. Они продвигаются по своему району по мере освобождения его частями армии.
— Недалеко, недалеко, вон в следующей деревне, — заговорил Белоухов. — Часто приходится вот также рядом располагаться. Вы, как войдете в деревню, сразу увидите большую красную машину. Там городская пожарная команда стоит, — торопливо излагал он. — Спор идёт из- за этой машины. Наши кричат: демаскирует. А брандмайор, упрямый старик, ни за что не соглашается перекрасить. Он уже четырёх пожарных собрал, обмундирование раздобыл им и хочет в город вступить по всей форме…
— Да, да, уже недолго осталось ждать, все так думают, — перебила Тоня и тихо, радостно рассмеялась.
Она поблагодарила, попрощалась и пошла дальше. Чувствуя, что ей смотрят вслед, неестественно широко размахивала узелком с хлебом.
Он недолго постоял, боясь, чтобы она не обернулась, ушёл в дом. Одно хорошо — спать совершенно расхотелось. От бессменной работы, — людей не хватало и у него отобрали помощников, — накопилась такая усталость, что ни холодные обтирания, ни гимнастика не помогали больше, требовалось завалиться поспать часов шесть подряд. А теперь нет, ничего, вроде выспался. Собираясь надеть рубашку, он притянул кулаки к плечам, покосился на высунувшийся яблоком мускул. «Ничего, ничего», — ласково, как кого-то другого ободрил себя и вздрогнул, — рация заработала в неурочное время. Поспешно надевая наушники, он твердил:
— Приём. Приём. Я ракета. Я ракета. Слышу вас. Слышу вас.
Смолк и слушал.
Он содрал наушники, торопливо оделся и выбежал на улицу, быстро миновал крайнюю избу.
Он не шёл, он бежал, нёсся на крыльях в штаб соединения, к подполковнику, со счастливой вестью: «Брат» жив!
* * *
Блеснула в кустах нерасстрелянная пулемётная лента; убитая лошадь завалилась крупом в кювет, выбросив кверху сухие ноги. Земля на дороге, прежде глубоко размытая дождём, теперь накрепко ссохлась нескладными буграми, и машину подполковника то и дело подбрасывало. В стороне оставалось селение, где разместились разведчики, подполковник въезжал в соседнюю деревню. Здесь стояло всегда два-три разбитых дома, растаскиваемых на дрова. Подполковник не замечал тяжёлой угрюмости разрушенного войной человеческого жилья; в душе у него всё ликовало: «Жив, жив, жив. Был ранен, но сейчас снова здоров».
Отдав распоряжение шофёру отвезти пакет в дивизию Довганюку, он хлопнул дверцей и огляделся вокруг. «Стой!» — крикнул он вдруг шофёру, медленно разворачивающему машину. «Стой!» — он вырвал из записной книжки листок, написал всего одно слово «Жив», сложив листок и отдал шофёру.
— Разыщешь в дивизии в политотделе инструктора, старшего лейтенанта, девушку. Отдашь ей это.
Он ведь даже не знал имени этой девушки, ожидавшей возвращения «Брата». Шофёр уехал, а подполковник Ярунин шёл вдоль разрушенной, сожженной деревни; вся деревня покрылась землянками, в них и переселились колхозники, да ещё в уцелевшие кое-где бани. Босоногие, худенькие ребятишки издали бежали за подполковником. Он спросил у старика, мастерившего шалаш из соломы, где тут разместилось районное начальство; старик указал ему. На подполковника глянуло измученное лицо со следами тяжёлых невзгод. «Скорей бы уж», — горячо подумал Ярунин о готовящемся наступлении.
Замаскированные машины привлекли внимание Ярунина: вот она, знаменитая машина пожарной команды, — множество срубленных молоденьких ёлочек старательно прикрывали её. Около машин у сложенной из кирпичей походной кухни хлопотала пожилая женщина. Другая женщина, в стёганой ватной телогрейке, тёплом платке и больших сапогах, сидя в стороне на брёвнах, чистила картошку над ведром. Она встала, смущённо улыбнулась подполковнику:
— Не узнаете?
— Теперь узнал. Здравствуйте! — Это была Тоня с хутора, на котором прежде размещалась разведка; она пришла сюда издалека, чтобы повидаться с мужем.
— Конохов где? — спросил подполковник у женщин о секретаре горкома партии.
— У них бюро заседает, — сказала пожилая женщина, кивнув в сторону землянки.
— Уж с час как начали, — добавила Тоня, снова принявшись за картошку.
Ярунин спустился в землянку, туго подалась и резко захлопнулась за ним дверь; сидевшие на тесно составленных лавках люди оглянулись на него; в полумраке землянки, сильно продымленной махоркой, подполковник с трудом разглядел сидящего за маленьким столом Конохова.
Тот издали кивнул ему. Рядом на лавке потеснились, подполковник сел. Шло заседание горкома партии. Говорила молодая женщина, председатель колхоза; она теребила концы белого платка, завязанного под подбородком, не освоившись еще в роли докладчика. Речь шла о копке картофеля, о вспашке зяби. Конюхов задал ей вопрос, подполковник не расслышал, что именно спросил он, но вдруг женщину словно прорвало, она заговорила в голос — нет тягловой силы, на коровах много не вспашешь, да и пахать-то некому, людей нет.
Она села, а за ней стали подниматься колхозники. Их заботы, трудности прошли перед подполковником: не откопана картошка, не поднята зябь, не проведен посев озимых, очень мало рабочих рук, поломан инвентарь, нет скота, людям жить негде, а зима на носу.
Потом выступил старик, такой же большебородый и угрюмый с виду, как тот, что повстречался Ярунину только что в деревне: скупо, но толково высказался он о делах и нуждах своего колхоза и от имени колхоза взял обязательство по вспашке зяби в сжатые сроки, по строительству жилых землянок, по ремонту дорог для нужд армии. Он сел, и на некоторое время воцарилось молчание, а затем все заговорили разом, заспорили между собой Конохов постучал карандашом по оловянной кружке, призывая к тишине.
Снова один за другим начали подниматься председатели колхозов, объявляли о принятых на себя обязательствах. В заключение выступил Конохов. Голос у него был сильный, его слушали при полной тишине.
Конохов говорил о тех кровопролитных боях, которые ведёт Красная Армия с фашизмом, о мужественной борьбе партизан, и о том, что сыны, братья и отцы колхозников сражаются не на жизнь, а на смерть в рядах Красной Армии и в партизанских отрядах. Казалось бы, что нового сказал Конохов, — всё это и без него хорошо известно, а всё же во-время брошенное слово падает, как семя в рыхлую землю и цепко прорастает. И когда он после этого заговорил о тех очевидных трудностях,
* * *
Давно облетели последние листья, на деревьях чернеют опустевшие грачиные гнезда; льёт дождь, — бесприютно вокруг, уныло и сумрачно. Снова стонут машины на военном бездорожье, расходуется неприкосновенный запас продовольствия.
Потом землю насухо высушил ноябрьский холод. Армия всё еще стояла в обороне.
Легче бойцу броситься на врага, на смерть, чем томиться в окопе, мокнуть и замерзать, ждать сводок из Сталинграда и бездействовать. Но Ржев — это звено в едином большом плане.
Уже выпал снег, а до армии еще не дошёл черёд наступать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗА РЖЕВ!
Жёсткий, крупичатый снег валит с неба; на узкой тёмной уличке ветер закручивает снег в воронки, швыряет большими горстями в окна. Человек поднял меховой воротник пальто, поглубже засунул руки в карманы и пошёл дальше, держась возле домов.
За восточной окраиной города, где земля изрыта траншеями, глубокими ходами сообщений, защитным валом — всей сложной обороной гитлеровцев, — взметаются вверх ракеты. Эго враг освещается. Багровый свет ракет распахивает мрачные проемы пустых окон. Безлюдно в городе…
И вдруг лающий окрик повис над улицей: фашисты гонят группу лагерников. Выбиваясь из сил, торопливо бредут люди. Два верховых подгоняют их, лошади врезаются в колонну, наезжают на людей.
Человек останавливается, пропускает мимо эту горестную толпу. Люди бредут безмолвно, лишь изредка раздаётся слабый женский вскрик…
На месте прежнего стадиона — лагерь заключённых. Снесена деревянная резная изгородь, густыми рядами тянется колючая проволока, через каждые десять шагов часовой с автоматом.
Колонна проходит за проволоку; а за проволокой люди под открытым зимним небом сбились на ночь в длинную цепь, прижались, притёрлись друг к другу, защищаясь от ветра. Мало тепла от ослабевшего тела соседа, но неоткуда больше взять тепла. Свет вражеских ракет освещает косые струи снега; снег падает на раскачивающихся в цепи людей — ещё одна длинная страшная ночь предстоит им. Здесь гражданские перемешались с военнопленными, мужчины с женщинами, старики с детьми, здесь истязают людей холодом, муками голода, насилием, расстрелами. Фашисты бросают за проволоку тех, кто подозрителен им, а подозрителен им каждый русский, у которого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, руки, чтобы бросить в врага гранату.