Он закашлялся: уж не запах ли вызвал такой сухой, трескучий, как щепки в огне, кашель?! Нет, вряд ли. С детства его горло довольно бурно реагировало на климатические явления, неощутимые порой никакими органами чувств. Может, и лошади виноваты: запах был неприятен по-новому.
Турусов оглянулся и заметил спящего Радецкого. Сквозь туман мыслей прорезался мерный стук колес. Прорезался, начал убаюкивать. На часах обе стрелки двигались к четверке.
Турусов полез на свою верхнюю, уткнулся в угол и задремал. Первые кадры цветного сна о чужом детстве сопровождались звуком медленно идущего поезда.
В семь утра Радецкий стоял в трясущемся тамбуре и пытался побриться станком. Шея уже кровоточила, когда в тамбур заглянул Турусов.
— Что ты делаешь?! У нас же аптечка со спичечный коробок!
— Тебе что, моей крови жалко? Могу поделиться. У меня, когда из пальца берут, струя врачихе в глаз бьет! Да! Ты заметил, что мы дома?
Турусов недоумевающе заморгал глазами, потом оглянулся.
— Да, наш вагон… — оторопело проговорил он.
— Наш-наш, с ящичками.
С горем пополам побрившись, Радецкий облил свое исполосованное лицо одеколоном и зашипел, как утюг, на который попала вода.
— Студент, хохму разгадаешь? Что такое “тройной полет Арамиса для мужчин”?
Турусов пожал плечами.
— Образованный! В народ ходить надо, а не в университеты! Это пролетарский коктейль, состоящий из лучших одеколонов нашего времени. Постой-ка, а что это там за ящик прибавился?! — Радецкий всем телом подался, вглядываясь в угол вагона.
Ящик небольшого размера отличался от других синей краской трафаретов и какой-то внутренней сбитостью, крепостью. За досками на расстоянии чувствовалась монолитная масса содержимого.
Турусов осторожно, как к мине, приблизился. Наклонился, читая надписи-предупреждения.
— Похоже, что его место действительно здесь, — сказал он успокоенно.
— С чего ты это взял?
— Цифровой шифр груза “1758” и то же самое “ТПСБ”.
— Вот так радость! Наши ящички родственничка заимели! Сам пришел, разыскал их, как агент иностранной разведки, и решил остаться. Слушай, профессор, ты в магии не разбираешься случайно? Языка ящиков не знаешь? Объяснить хоть что-нибудь толком можешь?
Турусов отрицательно замотал головой, все еще разглядывая необъясненное явление в правом углу вагона.
— Ладно, черт с ним. Мне он не мешает. А что ты на нем вычитал?
— “Не распаковывать”, “Не выгружать”, “Не перемещать”.
— Нормально, пойдет. Люблю вещи, с которыми ничего делать не надо. Пусть живет! — Радецкий заговорщицки ухмыльнулся.
Все в природе, думал Турусов, состояло и состоит из вещей, с которыми ничего делать не надо. Но разве человек может пройти мимо, разве может он, заметив незнакомый предмет, не подумать о возможной пользе его? Разве может он не примерить камень к ладони своей?! Человек придумал “порядок” и всю свою жизнь наводит этот порядок среди вещей, предметов и всего, к чему можно прикоснуться. Особенно среди тех, что извечно занимали свое место и еще ни разу не нуждались в перемещении.
За окошком шел дождь, цеплял дрожащие капли на стекло. Капли полосовали окно параллельными линиями. Окно, приподнятое на метр над полом, бросало свет на нижнюю полку, где дремал Радецкий. Турусов еще не научился спать просто от безделья, его все еще влекли пейзажи в оконной рамке, он мог часами смотреть на бесконечные леса, поля, на мелькающие диагональные балки железнодорожных постов.
Ночью темное нутро вагона прорезал луч фонаря. Пробежался по стенам, по ящикам, задержался на спящих сопровождающих. Радецкий отвернулся к стене, Турусов заворочался на верхней полке и приоткрыл глаза. Шорох, шум шагов, фонарь — все это озадачило его, мгновенно прогнало сон, но в то же время словно отняло язык. Пятно света от фонаря сползло вниз на Радецкого, а потом снова вскарабкалось вверх, остановившись на Турусове, как раз надевавшем очки, чтобы разобраться в происходящем.
— Спускайтесь сюда! — приказал негромкий властный голос.
Стараясь не разбудить напарника, Турусов аккуратно спрыгнул с полки и увидел трех человек в одинаковых темных плащах. Глаза их взирали на него с вопросом, на который он и рад был бы ответить, если бы, конечно, знал, что это за вопрос.
— Не беспокойтесь! — сказал один. — Нам нужно кое-что проверить. Стойте и смотрите!
Он отправился в противоположный угол. Минут пятнадцать луч фонарика скользил по грузу, задерживаясь на надписях и шифрах. И вдруг замер.
— Ага! — вздохнул над новым ящиком человек с фонариком. — Нашелся!
Он выпрямился, схватившись правой рукой за поясницу, словно больной радикулитом. Турусов заметил, что из кармана его плаща торчит свернутая трубочкой газета.
Человек еще раз внимательно осмотрел ящик со всех сторон и вернулся к коллегам.
— Порядок! — сказал он. — Я как чувствовал, что он здесь окажется! Какой номер вашего вагона? — он повернулся к Турусову, дождался ответа, записал номер в блокнот.
— На Осадчего похож! — Второй “гость” кивнул в сторону спящего Радецкого.
— Это уже не имеет значения. Осадчий списан. Был профессор, и нет профессора! — Человек с фонариком четко произносил каждое слово, четко, но не громко. — Этот ящик у вас в накладной значится?
— Нет, он только сегодня утр…
— Ясно! — оборвал человек с фонариком. — Мы его забираем. Расписку написать?
— Он не значится… — взволнованно начал было Турусов.
— Ладно! Если что случится, ставьте нас в известность!
— Хорошо, — пообещал Турусов.
Двое подняли ящик, третий, тот, что командовал, освещал им путь к выходу из вагона. Задвижная дверь была открыта, луч фонаря тонул в проеме двери, как в пропасти, словно и земли под вагоном не было.
Один из несших ящик споткнулся. Турусов подскочил, поддержал его. “Гости” вышли на ходу. Их поглотила ночь.
Турусов подумал о несправедливости, подумал о том, что, несмотря на все предупредительные надписи на ящике, все равно есть люди, которые имеют право поднять его, вынести и где-то вскрыть. Поразмышляв недолго, он закрыл дверь вагона, задвинул ее — только жалобно скрипнули сверху и снизу ролики.
Проснулся Турусов рано, чуть светало. Заметил на полу свернутую трубочкой газету. Поднял, развернул. Оказалось, номер “Стальной магистрали” за 1936 год. Пробежал взглядом по заголовкам — неинтересно. Кинул газету на пол возле окна — она снова свернулась трубочкой.
Подошел к ящикам, уселся на один из них и забылся. Забылся не сном, просто нырнул в себя, даже глаза закрыл, чтобы внутрь, в мысли, не бил свет.
Радецкий, услышав о ночных гостях, долго чертыхался.
— А ты им показался похожим на какого-то Осадчего! — вспомнил Турусов.
— Первый раз в жизни на покойника походил!
— А что, он умер, этот Осадчий?!
— Не то чтобы сам. Может, слышал что-нибудь про Промпартию? “Шахтинское дело”? Профессор Осадчий был одним из руководителей, пока в двадцать восьмом их не накрыли. Историю, студент, любить надо!
— Истории нет! — твердо заявил Турусов.
Радецкий удивленно выпучил глаза.
— От человека в очках я таких заявлений не ожидал!
— История не нужна, — нравоучительно объяснил Турусов. — Это сборник закономерностей развития общества. Закономерности свойственны любой формации, они только меняют форму и названия в зависимости от строя и идеологии. Суть их остается неизменной.
— Вредные ты мысли выдаешь! — Радецкий покачал головой.
— Жалко, ящик унесли, — вдруг грустно проговорил Турусов.
— Всех нас ждет по ящику в конце! — с улыбочкой успокоил напарник. — Главное — не волноваться: еще неизвестно, от чего нас избавили эти гости в плащах.
Как бы медленно ни шло время, оно обязано строго следить за сменой одного дня другим, за круговоротом луны и солнца, за более мелкими, а с высоты Времени даже мельчайшими событиями, заполняющими жизнь каждого человека неким, не всегда существующим смыслом. Иногда кажется, что Время, словно обычный работяга, пришедший на завод с похмелья, то и дело гонит брак, срывает график. То ночь получается слишком светлой, то день выходит излишне темен. Может, это и не Времени вина, однако ж на него свернуть легче, так как Время куда более управляемо, чем луна или солнце.
Когда Время не захватывает вас, не сбивает с ног и не гонит в шею, вы теряете ощущение жизненного ритма, вы становитесь вялым и ватным, вот-вот превратитесь в неуправляемый дирижабль или воздушный пузырь, наполненный подогретым, но уже остывающим газом.
Три дня, целых три дня прошло с ночного визита. Турусов хандрил, ворочаясь на верхней полке, Радецкий валялся спокойно, со знанием дела или, вернее сказать, с полным осознанием своего безделья. Редкие слова, звучавшие на фоне стука колес, выплевывались, как шелуха от семечек. Они ничего не значили, никому ничего не говорили. Турусов в дреме сожалел об унесенном ящике, напарник изредка чертыхался оттого, что никак не мог разогнать назойливые, как навозные мухи, мысли.
— Слышь, студент, какой день едем? — наконец вопросительно пробурчал он.
— Шестой… — ответил Турусов.
— А сколько еще?!
Турусов от неожиданного вопроса приподнялся на локте и заглянул вниз.
— Как это, “сколько”?!
— Ну, я имею в виду, когда назад?
— Да не знаю я!
— А ты в накладной посмотри, может, там нацарапано? Турусов развернул серую бумагу, пробежал ее взглядом.
— Ну что? — Радецкий нетерпеливо задрал голову вверх.
— “Груз должен быть доставлен получателю не ранее 15.12.92 и не позднее 10.07.97 г.”.
— Это говорит об одном! — Радецкий опустил ноги на пол. — В ящиках нет ничего скоропортящегося!
— И содержимое их сейчас никому не нужно! — добавил Турусов. — Послушай, они просто хотят избавиться от этого груза, потому и заслали его в такой маршрут.
— Еще бы! — Радецкий сделал шаг к окну. — Чего бы им иначе заманивать тебя тыщерублевой зарплатой?.. А какой конечный пункт и кто там получатель?
Турусов снова вытащил из кармана накладную.
— “Получатель груза, — забубнил он себе под нос, — не обязан предъявлять каких-либо требований и претензий. В дозволенных случаях он имеет право вообще отказаться от получения груза. Тогда груз следует везти дальше, к следующему возможному получателю”.
— Полнейшая шизуха! — констатировал Радецкий, кривя губы. — Может, ломануть эти ящики? А еще проще — на ходу их скинуть, ночью…
— Ты что! — Турусов испуганно выпучил глаза за стеклами очков.
— Испугался, студент! Ну-ну. Тебя эти ящички еще порадуют!
— А ты что, решил на ходу выпрыгивать?
— Не-е-ет, — растянул Радецкий. — С меня как с гуся вода: отключу голову и глазами собаки на все это дело смотреть буду. А вот ты нервишек не напасешься, это я точно знаю!
Радецкий прошелся к ящикам и обратно, держа руки за спиной. Остановился возле свернутой газеты, валявшейся на полу.
— Так, что там на воле? — он поднял номер “Стальной магистрали”. — Так-так… что?!
Это “что” вырвалось у Радецкого криком то ли удивления, то ли отчаяния.
— Чего кричишь? — неестественно спокойно спросил Турусов, решивший экономить свои “нервишки”.
— Послушай! Здесь объявление: “Требуются два сопровождающих, желательно — одинокие мужчины, для сопровождения груза “ТПСБ-1735” указанным маршрутом. Оплата сдельно-премиальная, повышенная. Предоставляется место в теплушке на весь маршрут, независимо от того, сколько времени он займет. С предложениями обращаться гор. Талдом, ул. Самуила Рысса, 7, кв. 3”.
— Не пора ли обратиться? — голос Турусова задрожал. — Кстати, эти ящики уже стояли в вагоне, когда мы прибыли…
Турусов подошел к грузу, склонился над деревянными кубами, внутри которых находилось нечто запакованное и запрещенное для вскрытия.
— Так и есть! — Турусов вздохнул. — Цифры на нескольких ящиках исправлены, две последние…
— Интересно, кто с ними до нас катался?! Наверняка они уже приехали.
— Кто знает! А может, сейчас в соседнем вагоне чай пьют!
— Да, конечно. Там, где лошадки твои любимые! — ухмыльнулся Радецкий.
У каждого человека есть свое слово, способное отвлечь, увести от мыслей и разговоров. Стоит только произнести одно такое слово — и собеседник уже не помнит, о чем вы спорили, что защищали, что опровергали. Он уже не в состоянии продолжить разговор, хотя и кажется, что он слушает, смотрит в глаза. Да, его взгляд направлен на вас, но смотрит он внутрь себя. Вы для него более не существуете. Не потому, что он вдруг перестал вас уважать. Просто вы произнесли его слово, которое, как красная кнопка, способно отключить человека от вас, от ваших проблем, заставить его вернуться к собственным вопросам, к старым нерешенным загадкам.
Наступило молчание. Только шелестела газета в руках у Радецкого. Радецкий так близко подносил ее к глазам, будто хотел высмотреть какие-то водяные знаки между строк.
Он тоже отключился, но ему не понадобилось слово, вполне хватило одного номера “Стальной магистрали” за 1936 год.
Поезд замедлил ход и остановился. Остановка была настолько неожиданной, что у Радецкого на лбу выступил холодный пот.
— Что-то не то… — мягкий, такой непривычный в его устах голос задрожал. — Не помню, чтобы когда-нибудь на маршрутах вдруг тормозили посреди тайги!
В стену словно палкой заколотили. Турусов отодвинул дверь, и в вагон вскарабкалась бабка лет семидесяти, крепкая, плотная, с румяным лицом и в шерстяном платке.
— Ну, все! — вздохнула она. — Поехали!
И состав действительно дернулся и покатился, набирая скорость.
— Вы куда, бабушка? — Радецкий коровьим взглядом впился в гостью.
— А мне до “Факела”. Тут недалечко.
— До какого факела?
— Гостиница “Факел”, сын там живет. Он у меня деньгодобытчик.
— А на какой станции гостиница?
— А бог ее знает! Нет там никакой станции. Машинисту место известно, он остановится — я и спрыгну, а там рядом…
Турусов с интересом слушал разговор Радецкого с бабусей. Как-то теплее, душевнее стало в вагоне, и Турусову подумалось, хорошо бы бабка с ними осталась. Варила бы каши, надоедала своей болтовней…
— Сколько туда ехать? — спросил Турусов.
— Да, милок, сутки две — три.
Все равно, хоть два — три дня отдохнуть можно, подумал Турусов.
— Занятно, — протянул Радецкий, ни к кому не обращаясь. — Станции нет, а гостиница есть.
— А чего, у нас тут по Сибирьке таких гостиниц много. Они ж бесплатные. Правда, и удобств никаких.
— А что ваш сын там делает?
— Я ж сказала, деньгодобытчик он.
— Хо-о-орошая специальность… — Лицо Радецкого приняло задумчивое выражение.
— Конечно, милок, хорошая. Ни чета всяким там инженеришкам. Как ни приеду к нему — тыщенку — другую всегда дает на пропитание. А мне, старухе, больше и не надо. Аппетит у меня не тот.
— Да, недурно ему, видать, живется.
— Не жалуется, это точно. — Бабушка вытащила из кармана ватника, обшитого черным бархатом, бумажный сверток и разложила его на откидном столике служебного купе.
— Угощайтесь, голубчики!
На бумаге лежало крупно нарезанное мясо. Каждый взял по кусочку.
— Я чай поставлю! — Турусов вскочил, вышел в тамбур за чайником. Стал в тамбуре у окна. По спине пробежали мурашки. Окно с внешней стороны замерзло, лишь в верхней его части оставалось прозрачное пятно, сквозь которое проглядывался морозный лес.
Зима, что ли?! — подумалось Турусову.
Мысли сами перескочили на эту крепкую бабку, ехавшую к сыну в какую-то странную гостиницу “Факел”. Хорошее название для этих суровых сибирских мест. А когда это они в Сибирь заехали?! Ехали, стучали колесами по рельсам и даже не задумывались о том, где они, собственно, находятся. А тут на тебе, Сибирь! Там какая: Западная, Восточная? Поди разберись! Одна Сибирь на весь Союз, одна и огромна. И куда бы ты ни ехал, если долго едешь, обязательно в нее попадешь. Такая уж наука география. Можно сказать, динамическая география тела, прямо зависящая от динамики духа и мысли. Горячие мысли охлаждать нужно, холодные подогревать, но не часто, да и до кипения ни в коем случае не доводить.
— Эй, профессор, а чай?! — прорвался сквозь тамбурную дверь голос напарника.