Гонтарь снова кивнул, и в этот момент грянул железнотрубный гром, на эстраде перед оркестром заметался в судороге парень в джинсах, закричал в микрофон благим матом что-то про одиночество, но что именно, разобрать было невозможно…
Когда они уходили из кафе, Ростовцев не удержался, подошел к оркестру и сказал громко:
— От вашей музыки синяя птица давно сдохла.
— Жаль, что вы не синяя птица, — услышал он ответ мальчишки, щипавшего свою электрогитару.
Ростовцев рванулся было искать директора, но тут же передумал.
Уже на улице сказал Гонтарю:
— Уезжай в Донецк завтра же.
Снова заработал в кафе оркестр, и даже здесь, на улице, слышен был его грохот и вопли певца.
— Я бы их еще сегодня отправил землю рыть, — с яростью сказал Ростовцев…
Глава двадцать первая
В некрологе сообщалось, что министр умер после тяжелой и продолжительной болезни. Но для работников министерства все произошло быстро. Казалось, всего несколько дней назад видели, как он утром в министерстве выходил из лифта на своем этаже, а сегодня в вестибюле уже висит траурное объявление, и с фотографии смотрит на них совсем еще молодой мужчина с энергичным лицом, с живыми, пристальными глазами. Таким министра помнят немногие…
У него был рак. Болезнь вцепилась ему в легкие, в желудок, в печень, и уже не имело значения, где она возникла сначала и где нанесла последний удар. С болезнью, расползшейся по его крупному, сильному телу, он ходил вплоть до дня, когда уже не смог сделать и шага. Тогда его свезли в больницу, и там он через несколько дней умер. Говорят, вскрывавшие его врачи дивились: как мог он так долго не сдаваться болезни. Врачи не учитывали, что министр принадлежал к тому железному поколению, которое прошло через тяжелейшие дела пятилеток и через огонь Великой Отечественной войны. Люди этого поколения сдаваться врагу не приучены. Вот и шел министр вперед, пока мог передвигать ноги.
Кичигин принял активное участие в похоронах министра. Стоял у гроба в почетном карауле, выслушал с постным лицом все речи на гражданской панихиде и поехал на кладбище. В жестко секущую метель стоял без шапки у могилы и в минуты захоронения помог какой-то родственнице покойного. А когда стали с кладбища расходиться, он пристроился в толпе к Сараеву, взял его за локоть, спросил тихо:
— Разве по русскому обычаю помянуть не надо?
— А вы на поминки званы? — съехидничал Сараев.
— Кажется, на поминки можно являться без приглашения.
— А вы знаете, где устраиваются поминки?
— Наша викторина затянулась, — улыбнулся Кичигин. — Не упростить ли ситуацию и не зайти ли нам, без приглашения, в ресторан гостиницы «Украина»? Там очень мило…
Сараеву чертовски хотелось выпить. Еще во время панихиды, когда от трогательных речей у него защемило сердце и он невольно стал думать о себе, что он вот тоже не молод и долго на грешной земле не задержится, — ему до спазм в горле стало жалко себя, стало холодно и вдруг неудержимо захотелось глотнуть крепкого, чтобы дух захватило, согрелась душа и все вокруг стало краше и веселее. Предложение Кичигина было так кстати, что он ответил нетерпеливо:
— А поближе ничего нет?
— Там посолиднее, Сергей Антонович, там можно взять борщок с пампушкой, попросить зажарить колбаски домашней, а под такую закуску выпить — что песню спеть, — сочно рассмеялся Кичигин.
Выйдя с кладбища, Кичигин перехватил такси, и спустя каких-нибудь десять минут они уже входили в дышащий теплом и вкусными запахами ресторанный зал, а навстречу им уже торопился элегантный метрдотель, и, оказывается, он знал Кичигина — они поздоровались за руку.
Как ловко все это умеет Кичигин! Сараев не смог бы даже толком договориться с официантом о заказе. А тут все шло как по маслу.
Пока они ждали заказанное, Сараев оглядывал массивные, прямо церковные, стены зала и заинтересовался сидевшей рядом за большим столом негритянской семьей, и так ему интересно было на них смотреть, что он не сразу услышал, о чем говорит ему Кичигин.
— …Что я думаю, Сергей Антонович, — задумчиво говорил Кичигин, вертя пальцами пустую водочную рюмку. — Как-то зашоренно мы живем, без душевного отдыха…
Официант принес бутылку водки в ведерке со льдом и наполнил рюмки, мгновенно отпотевшие.
— Я вижу, вас заинтересовало черное семейство, — продолжал Кичигин. — Задуматься только — они приехали в нашу Россию из какой-то богом забытой африканской страны и видят больше нас с вами. У нас работа, работа и еще раз работа, пока голова не высохнет… Вы видели фильм «Уставших лошадей пристреливают»?
— Первый раз слышу, — ответил Сараев, продолжая смотреть на негров.
— Нет, правда — работа, работа, работа, и нет этому конца. А вокруг целый мир — с событиями, всякими страстями, а нам вроде нет до него дела. Гляжу сегодня на министра — снежок мягко ложится на его лицо — и думаю, что он вот такого прикосновения снега к лицу за последние тридцать лет не слышал. Не слышит и теперь. У него вся жизнь — кабинет, заседания, машина, поезд, самолет, и так без конца. Ну, и что?
— Жалко его, очень жалко, — тяжело вздохнул Сараев, и на душе у него стало сумрачно.
Кичигин протянул к нему свою рюмку.
— Пусть земля ему будет пухом…
Они выпили коротким броском и не сразу поставили рюмки. Закусили холодной осетринкой с хреном.
— Хорошо придумалось сюда пойти, — сказал Сараев, оглядываясь вокруг с каким-то новым интересом. — Ей-богу, так и есть — даже в такое местечко заскочишь разве что с похорон. — Он как-то стесненно засмеялся.
Кичигин снова наполнил рюмки и заговорил все с той же раздумчивостью человека, которого потянуло на откровенность:
— Я часто задаю себе вопрос — как видят нас наши зарубежные коллеги? Не думали об этом?
Сараев промолчал. Он вспомнил Швецию, зеленую лужайку перед виллой, белый «фольксваген» и в толпе веселых гостей себя, приметного среди них с первого взгляда.
— Помните приезд наших французских коллег? От фирмы, которая — мы знаем — дышит на ладан. Мы же — фирма — вся автомобильная промышленность великого Советского государства. А как они заносчиво держались! Помните, прием они для нас устроили в отеле. Мы поехали туда прямо с работы, а они встречают нас в смокингах, откуда-то дам выкопали. У меня было такое впечатление, что они все это для того, чтобы посмеяться над нами.
— Смеха-то у них не получилось… — вяло возразил Сараев. — Министр тогда на прием не приехал, послал меня, и я им передал его слова — де не мог приехать, так как занят делами, они сразу увяли.
— И принялись нас спаивать, — сердито добавил Кичигин. — И все со смешком, с улыбочками.
— Я тогда думал только — почему мы не устроили прием для них? Могли бы им предложить не тарталетки с сыром, а по-русски — на отвал.
— Вот это было бы лишнее, — не согласился Кичигин. — А главное, не по-деловому — переговоры были явно безрезультатные, а мы им вместо контракта водочки.
— Тогда у них на приеме, — вспомнил Сараев, — рядом со мной оказался молодой хлыщ с хорошим русским языком. Все подливал мне, подливал, разговор только об одном: «Трудно вы живете, не весело», — говорил точно как вы сейчас. А я ему — зато у нас фирма в полном порядке… — Сараев рассмеялся.
— Вы не правы, Сергей Антонович, — чуть обиженно возразил Кичигин. — Я-то говорю совсем про другое.
— Знаю, знаю, — примирительно сказал Сараев. — Когда мы сами себя за что критикуем, это, конечно, совсем другое. А помните, как они под конец приема залебезили и начали агитировать за контракт с нами?
— Они за это готовы были даже денежек нам подбросить, — подхватил Кичигин. — Между прочим, у них такие подарочки в полном законе, даже бюджетом фирмы предусмотрены.
— Неужели так? — не поверил Сараев.
— Точно, Сергей Антонович, — подтвердил Кичигин и поднял рюмку.
Они выпили.
— А у нас такое бывает совсем по другим нотам, — весело заговорил Сараев. — У меня еще в позапрошлом году было одно смешное наблюдение. Получаю из «Сельхозтехники» от Сахарова для сведения распорядительный план — куда, кому, сколько? План уже отпечатан в типографии. Смотрю, что за чушь? Моему родному Калинину занаряжено двадцать газиков, а в Великие Луки — сто пятьдесят. Звоню Сахарову — почему такая диспропорция? Он там глядит в план и начинает хохотать — у Великих Лук нуль, говорит, лишний. Опечатка! И хохочет в голос. Но самое смешное выяснилось позже — пока суть да дело, Великие Луки под эту опечатку уже успели получить полсотни газиков. Не смешно?
Кичигин смотрел задумчиво мимо Сараева и, когда тот смеялся, сказал вроде бы вслух про себя:
— А тот, кто породил эту опечатку, мог бы получить от Великих Лук солиднейший куш. Иные богатые колхозы за каждый газик готовы платить по две, а то и по три цены. Деньги-то теперь в колхозах куры не клюют, а с техникой положение трудное.
— Так, может, Сахаров и получил? — снова засмеялся Сараев, настроение у него было прекрасное.
Еда была вкусной, пилось как-то душевно, в норме — не напились, а только душу раззадорили, — стало ему легко и беспечно.
Под самый уход Кичигин заказал кофе и мороженое, сказал, что это необходимая полировочка. И тоже было очень вкусно. Сараев подумал: в голову не приходило, а это же так просто — купить на улице мороженого, а дома сварить кофе. Обязательно надо дома сделать…
Когда принесли счет, Кичигин тоже поступил с ним очень ловко, мимолетно глянул в него и вернул официанту уже с деньгами, и тот так благодарно поклонился, что у него хрустнула крахмальная манишка.
— Сколько там вышло? — спросил Сараев.
— Оставьте, — сердито отозвался Кичигин и, чуть помолчав, сказал: — Но просьба одна к вам есть.
Впоследствии Сараев будет не раз вспоминать эту минуту и придирчиво уточнять, произнес ли Кичигин «но» после строгого «оставьте»? Но в ту минуту Сараев на это «но» никакого внимания не обратил, сказал:
— Давайте вашу просьбу.
— Дело такое, Сергей Антонович. У меня есть брат, который работает главным агрономом в большом кубанском колхозе. Умоляет меня о помощи — у них на носу уборочная, а пять грузовиков «ЗИЛ» стоят без двигателей. Я говорил с Милявским автосборочным заводом — у него эти двигатели, с излишком засланные поставщиком, лежат во дворе, могут потерять кондицию. Директор завода сказал, что, если будет бумажка за вашей подписью, он с радостью выделит для колхоза моего брата пять движков.
— А как же он сам вывернется? Ведь кузова-то он рано или поздно получит и откуда тогда он возьмет движки?
— Так у него и так и так излишек, а ко всему год-то кончается. Сделайте это для меня, Сергей Антонович.
— Подготовьте письмо… подпишу, — немного подумав, сказал Сараев.
…На другой день после похорон министра министерство работало как всегда, будто ничего не случилось. И если что и произошло такое, что раньше не случалось, так разве то, что Сараев подписал подготовленное Кичигиным письмо о пяти двигателях для его брата, работающего на Кубани, подписал, не зная тогда, что никакого брата у Кичигина нет и не было и что в тот же день Кичигин от главного агронома кубанского колхоза (он таки был) за это подписанное Сараевым письмо получил наличными семьсот пятьдесят рублей.
Получив эти деньги, Кичигин долго думал, сколько из них передать Сараеву? Передаст триста рублей. Сделает он это очень просто: положит ему на стол конверт с деньгами и скажет мимоходно:
— Выполняю волю брата. Это его ответный вам подарок…
Что это за подарок, Сараев выяснит, когда Кичигина в его кабинете уже не будет, но он ничего существенного подумать об этом не успеет — его отвлечет телефонный звонок.
В это мгновение западня и захлопнулась — Сараев положил в стол конверт с деньгами. Вот до чего просто это иногда происходит — минуту назад он еще был честным человеком, теперь он уже жулик, взяточник. Но, увы, его превращение в жулика произошло все-таки не мгновенно, для того, чтобы это с ним случилось, в его сознании еще задолго до этого мгновения должны были произойти, может пока ему незаметные, сдвиги. Потом, еще позже, когда случится катастрофа, он это начнет понимать хорошо. Ему помогут понять…
В министерстве шла обычная повседневная работа…
На этом совещании в кабинете у Сараева обсуждалась предварительная разверстка той части продукции, которая в следующем году будет направлена в сельское хозяйство.
Ответственный представитель Всесоюзного объедим нения «Сельхозтехника» Турищев доложил потребности своего объединения на грузовые автомашины и другую технику. Названные им цифры вызвали шумное оживление.
— Нереально! — четко произнес кто-то.
— Фантастика! — поддал жару кто-то еще, и тогда сразу заговорили все, говорили будто друг с другом, но одновременно явно и для всех.
Присутствовавший на совещании замминистра Соловьев слушал этот гул с терпеливой улыбкой — сам прекрасный производственник, знающий дело, что называется, от станка до кабинета министра. Сколько раз он сам, будучи еще директором завода, на таких вот совещаниях тоже выкрикивал «нереально!», но потом, позже, спокойно во всем разобравшись, соглашался с директивным заданием и вместе с рабочим коллективом завода даже находил возможности его перевыполнить.
А Сараев нервничал… Он внушал себе, что занят сейчас своим обычным делом и ничто ему не мешает, но он уже не мог быть самим собой. Его лишало этой возможности уже одно присутствие на совещании Кичигина. Он старался его не видеть, но сделать это было трудно — Кичигин сидел очень близко. В свою очередь, Кичигин знал, в каком состоянии сейчас Сараев, не без умысла сел к нему поближе и в течение всего совещания учил его не поддаваться лишним переживаниям — он рисовал на листе бумаги чертей, показывал рисунки сидевшему рядом с ним Горяеву, и они вместе веселились… Раздражало Сараева и само совещание, хотя он прекрасно понимал, что ничего особенного не происходит, а идет всегдашний спор вокруг плановых наметок.
Сараев застучал что есть силы карандашом по столу и, когда наступила наконец тишина, обратился к Турищеву:
— А реальные планы будете докладывать тоже вы?
— Наши нереальные, по-вашему, планы, — ответил тот, отчетливо вырубая каждое слово, — не уходят за пределы нынешнего пятилетнего плана, утвержденного высшей властью государства.
— Но нельзя же исходные данные заключительного года пятилетки механически переносить в третий год! — воскликнул Сараев.
— Можно, — припечатал Турищев, — если не забывать, что наш рабочий класс выполняет пятилетки и в четыре года!
Удар был, что называется, ниже пояса. Сараев побагровел и промолчал. А потом уже совершенно другим голосом и спокойно сказал:
— Нам бы не хотелось никого обманывать не очень обоснованными заверениями. Давайте послушаем присутствующих здесь директоров некоторых наших заводов. Кто, товарищи, начнет?
Встал высокий, большеголовый, небрежно одетый мужчина лет пятидесяти — директор Гурьевского завода грузовых автомашин Грибков. Он встретился взглядом с Соловьевым, и они улыбнулись друг другу. Они были давно знакомы, не раз вместе и на равных правах присутствовали на таких же совещаниях, и Соловьев сейчас чувствовал себя перед ним немного неловко. Но тогда, три года назад, в ЦК были вызваны они оба и оба они от поста замминистра отказывались, но почему-то доводы Грибкова были признаны более вескими. Грибков человек с юмором, смешливый, когда Соловьев звонит ему на завод и начинает пробирать за что-нибудь, он быстро признает вину, обещает исправить, но непременно прогудит своим басом: «Что наша жизнь? Игра — сегодня ты, а завтра я…» — и хохотнет на прощанье.
— Я начну с претензий к заводам-поставщикам, — заговорил Грибков, выглядывая, где сидят на совещании представители этих заводов. — Ну, ей-богу, какой-то проклятый вопрос. Не пора ли нам все же разобраться в его природе? Ведь и мы и поставщики сопряжены в едином плане, где все высчитано и выверено, а как только начинается год, вся стройная музыка летит к чертям. Для меня в этот вопрос, как в глухой забор, упирается и наш сегодняшний разговор. Почему мы спешим заявить, что не реально? Потому что, услышав новые цифры, мы прежде всего вспоминаем бессонные ночи, когда ждали телефонный звонок или телеграмму от своего посланного к поставщикам человека, а в это время по сусекам искали последние агрегаты. Я хорошо помню такие ночи. И любое наше обязательство здесь будет выглядеть безответственным, если полагать, что, к примеру, на каждом грузовике как минимум должен быть двигатель, а он делается не у нас, а в Мирославле…