— Слышите, Кичигин? Где у вас дома тайник?
Кичигин на мгновение задумался и, махнув рукой, произнес:
— Ни мне, ни другим… Но прошу записать — я сам указал. Значит, так: дома в моей квартире стоит письменный стол. Из тумбы надо вынуть все ящики, и тогда можно влезть внутрь тумбы и добраться до тайника на задней стенке. А потом то же самое — в тумбе другой. Всё. Пишите…
— И ценности там?
— Я верю в советские деньги, — ответил Кичигин. — А ценности разве что у жены. Но она, учтите, сама тоже прилично зарабатывает…
Задерживаться во Владимире не следовало. Певичке вручили повестку с вызовом в прокуратуру, а Кичигина повезли в машине. Всю дорогу он молчал, закрыв глаза, может быть даже спал. Он сейчас не ощущал уже ни горя, ни досады, ни даже мелкого огорчения. Может, так было от тяжелого похмелья, сковавшего его мозг? Несколько раз у него появлялась одна и та же мысль — как было бы хорошо, если бы не было никаких допросов и судов, а просто кто-то сказал: «Этому десять лет» — и сразу туда уехать…
Потом его стало тошнить, он жестами утопающего стал просить остановить машину и, вывалившись из нее на обочине, изверг из себя вчерашний ужин. Выматерился. Извинился. И снова залез в машину. В голове у него стало чуть посветлее…
Когда подъезжали к Москве, спросил:
— Нельзя ли не заезжать ко мне домой? Я не хотел бы встречаться сейчас с женой…
— Все-таки придется… и она все знает.
Кичигин снова закрыл глаза — теперь он думал о том, что ему предстоит многие годы прожить в неволе и что выйдет он на свободу уже стариком, который никому не будет нужен. И ему хотелось плакать…
Сараев приходу оперативников вроде бы даже обрадовался. Вышедшей на шум жене сказал легко:
— Это то, что я давеча тебе говорил…
Жена повернулась и скрылась в спальне.
Позже, на допросе, Сараев расскажет, как он накануне ареста впервые поведал жене о своих темных делах и как она тихо плакала и все спрашивала:
— Зачем ты это сделал? Зачем?
— Зачем-зачем? — рассердился он. — Ты забыла, сколько мы суем денег нашим детям? А на что ты сшила себе норковую шубу? А эти вечные профессора с гонораром не ниже четвертного? А дача?
И жена спрашивать перестала… Только умоляла больше не получать эти деньги.
— Попробую… — ответил он, думая, что действительно надо кончать. А спустя несколько часов он уже открывал дверь оперативникам.
…Горяева брали на даче. Здесь тоже все произошло гладко.
Горяев давно рассказал жене, что за деньги он довольно часто приносит домой. Разговор состоялся у них однажды утром перед отъездом на работу.
— А это не опасно? — спросила Наташа, не отвернувшись от зеркала, перед которым она делала утренний намаз, и даже не стараясь увидеть его хотя бы в зеркале.
— А разве не опасно ходить по улице? — рассмеялся он.
Сегодня ночью Горяев спал беспробудно. Шум возле дачи первой услышала Наташа.
Растолкала мужа:
— Слушай, к нам кто-то приехал. Не твои соратнички?
Горяев с трудом проснулся, вылез из постели, подошел к окну. У калитки смутно виделись легковые машины, и пятеро незнакомых мужчин гуськом шли к даче.
Энергичный стук в дверь. Голос тещи из ее комнаты наверху:
— Вы слышите там? Стучат!
Горяев не в силах был сделать шага, плохо соображал, но, когда стук, еще более сильный, повторился, он оглянулся на Наташу — она лежала, укрывшись с головой.
И тогда он пошел открывать дверь.
— Вы Горяев?
— Да.
— Евгений Максимович?
— Да.
— Вот постановление прокуратуры о вашем аресте и обыске.
Горяев прочитал бумажки, и его сразу скосила полная апатия — будто кто-то за него все уже решил и ему остается только подчиниться.
Наташа вышла в столовую в пестром халате, жмурилась от яркого света:
— Что тут происходит?
Ей объяснили.
— Скажите на милость, как все грозно… — отозвалась она и села к столу. — Что требуется от меня?
— Пока ничего.
Денежный запас Горяев отдал сам — сходил за ним в спальню и положил сверток на стол. Сильно при этом сморщился от головной боли, а можно было подумать — от горя. В общем, часа за два оперативники все, что нужно, сделали и повели Горяева в машину. И в это время вынырнула теща — в ярком кимоно с растрепанными седыми волосами она выглядела несколько комично.
Проводив остолбенелым взглядом процессию, которую открывал ее зять, она крикнула:
— Натали, что это значит?
— Евгений арестован, — жестко ответила дочь.
И вдруг теща неожиданно резко побежала вслед за процессией, настигла ее уже у калитки и там заорала тонким въедливым голосом:
— Негодяй! Негодяй! Ты погубил мою дочь! Осрамил святое имя ее отца! Нееегодяяяяй! — выла она, потрясая в воздухе костлявыми руками, не видя, что милицейские машины уже уехали…
Залесского арестовал в Донецке Владков. В день отлета туда он узнал от Раилева новость, которую поначалу не соображал, как расценивать. Вручив ему командировочное удостоверение, Раилев сказал:
— Я вошел к руководству с предложением перевести вас на постоянную работу к нам. Молодые кадры нам нужны как воздух, — добавил он с улыбкой, но, увидев растерянное лицо следователя, спросил: — Вы что, не хотите?
— Нет, что вы… Спасибо, конечно… — пробормотал Владков.
— Тогда все в порядке. Доставите сюда Залесского, закончим это дело, и съездите за семьей. Счастливого пути…
Владков до ареста Залесского на несколько часов заскочил в свой Херсон. Объявил жене, что им придется перебираться в Москву. У жены эта новость радости не вызвала — она родилась и росла в этом городе, здесь жили ее старики, для нее переезд в Москву означал разлуку с очень многим и дорогим. Она даже заплакала, и Владков не знал, что делать. Не подумав, пообещал ей, что вернется в Москву и откажется от назначения, но через минуту знал, что сделать это не сможет. В общем, эти часы дома стали для него не радостью, а мукой, только ничего не ведающая дочурка Катюха не отходила от него ни на минуту, согревала его душу своим нежным теплом, развлекала бесчисленными вопросами — почему да отчего…
А спустя несколько часов, уже вечером, Владков, в сопровождении работника милиции и понятых, входил в квартиру Залесского — злой и раздраженный, будто этот Залесский был виноват в том, что отяготило теперь его жизнь.
Дверь открыла дебелая, все еще красивая жена Залесского.
— Пожалуйста, проходите… проходите, — повторяла она с заметным прибалтийским акцентом и с такой безмятежной интонацией, будто встречала званых гостей.
Залесский сидел за столом — они ужинали. Владков представился и положил перед ним на стол постановление об аресте и обыске.
— Все ясно и так, — сказал Залесский, не читая, и встал. — Это не первое и не последнее недоразумение в практике наших карательных органов. — И без паузы: — Что я могу с собой взять?
— Мы завтра с вами улетим в Москву, так что берите, учитывая это обстоятельство, — раздраженно ответил Владков. — Где у вас телефон?
— Пожалуйста, прошу вас, — все с той же безмятежной интонацией жена Залесского пригласила его в соседнюю комнату.
Владков позвонил в ОБХСС — почему до сих пор нет людей для производства обыска? Оказалось, они только что выехали…
— Могу я пройти в свой кабинет, мне нужно взять там документы, которые потребуются? — все еще рассерженно спросил Залесский.
— Все ваши документы вместе с вами проследуют в Москву, — ответил Владков, осматривая небогатую и стандартную обстановку столовой.
— Ожидали увидеть здесь кожу и бархат? — ерничал Залесский.
Приехали работники ОБХСС, и начался обыск. По опыту зная, что он может продолжаться многие часы, Владков сел к столу напротив Залесского и бесцеремонно всматривался в него. А тот с наглым прищуром смотрел на Владкова. И спросил:
— Не можете ли вы, хотя бы в двух словах, сказать, в чем я провинился?
— В двух? Пожалуйста. Вы подозреваетесь в совершении уголовного преступления, и не одного, но уже сейчас решено взять вас под стражу в интересах следствия и выяснения истины. Лишним количеством слов я вас не утомил?
— Нисколько, и я готов на эту тему поговорить…
— В свое время, позже, — бросил ему в лицо Владков.
Меж тем обыск длился не очень долго — тайник был обнаружен над проходом в кухню, он был устроен в утолщенных дверцах антресолей. Там был скрыт узкий пенал, наполненный драгоценными камнями. И вот только тогда жена Залесского зарыдала…
Залесский больше не произносил ни слова. Только на другой день, когда Владков и он уселись рядом в кресла самолета, он сказал:
— Единственно, чего хочу, чтобы этот самолет разбился.
Владков промолчал и продолжал методически пристегиваться ремнем к сиденью. Занялся этим и Залесский…
Последними были арестованы Лукьянчик и Сандалов.
Уже арестованный Ростовцев подписал им письма, приглашавшие приехать в Москву на три дня. Они ехали вместе. Сандалов был встревожен — получив письмо Ростовцева, он пытался дозвониться до него, но тщетно. Дело в том, что раньше Ростовцев высказывал желание, чтобы Сандалов купил ему в Риге какой-то транзисторный приемник, обещал прислать деньги, но не прислал. Теперь Сандалов хотел везти ему приемник, но запамятовал, как он назывался. Он звонил Ростовцеву на службу и домой, утром, днем и поздно вечером, и никто не отзывался. Это его встревожило.
Лукьянчик же ехал в Москву в совершенно безмятежном настроении, за последнее время он поверил в то, что с ним больше никаких неприятностей произойти не может. Главное — не лезть людям в глаза, не занимать никаких заметных постов. Нужна вот такая работа, как сейчас, — и особых усилий не требует, и дает приличные деньги, он даже посылает каждый месяц своей жене-красавице, живущей на Севере с родителями. То, что она далеко от него, — единственная его мука, и в недалеком будущем он собирался покинуть Прибалтику — тесть обещал устроить его на тихую и хлебную работу там, у них, на Севере. Скорей бы…
В пути Лукьянчик был весел и разговорчив, чем сильно раздражал Сандалова.
Взяли их на перроне, как только они вышли из вагона. Лукьянчика повел Владков, Сандалова — Куржиямский. С вокзала их повезли в разных машинах и сразу доставили в прокуратуру на первый допрос…
Глава тридцать шестая
В следствий наступил самый напряженный этап. Допросы преступников велись весь день, одновременно в нескольких кабинетах. Раилев руководил следствием.
Самым трудным для следствия оказался Залесский. Он все отрицал. Даже на очных ставках со своим давним сообщником Кичигиным он разыгрывал драматические сцены, чуть ли не со слезами на глазах спрашивал, зачем тот на него клевещет? Только неумолимые факты заставляли его делать незначительные признания, да и те — с оговорками.
Ростовцев тоже довольно долго запирался. Раилев посоветовал Владкову начать с дела о «золоте» из Грузии — тут у него сорвалось, ничего не успел сделать, и он решит, что признание в этом безопасно… Так и сделали. На первой же очной ставке с жуликом из Грузии они опознали друг друга и восстановили эпизод с чемоданом, но оба уверяли, что о золоте понятия не имели — обычная спекулятивная сделка с товаром из Грузии. Но затем Ростовцева ждал неприятный сюрприз — очная ставка с Гонтарем, который к этому времени дал полные показания, в том числе и о панике с чемоданом, когда Гонтарю понадобилось прятаться в колонии. И опять разговор о «золоте». Ростовцев решил, что все-таки это не о главном, и дал осторожные показания, что в чемодане могло быть и золото, но он его не открывал, было-де не до этого, и вообще все дело сорвалось, и чемодан был возвращен в Тбилиси.
— Какие были у вас отношения с Гонтарем после этого? — спросил Куржиямский.
— Никаких.
— Вы запамятовали, Александр Платонович, — мягко заговорил Гонтарь, улыбаясь своим большим ртом. — Вы потом снабдили меня паспортом на имя Томака и устроили меня к Нестеренко, который со своими сообщниками готовил кражу часов с завода. Сказали мне при этом, что таким образом я надежно спрячусь от возможной мести грузин. А потом, когда нас поймали и осудили, вы, как человек благородный, выручили меня из колонии. Правда, вот уже теперь следователь подсказал мне интересную мысль: откуда вы знали, что Нестеренко и я с ним непременно попадемся и получим срок? Не вы ли это тоже обеспечили? Интересная мысль.
— Что скажете, Ростовцев, по этому поводу?
— Дикие сказки, — ответил Ростовцев, глядя на Гонтаря с уничтожающим презрением.
Куржиямскому понадобилось больше часа на то, чтобы показания Гонтаря из диких сказок превратились в реальную правду. Только когда он зачитал показания человека, который продал Ростовцеву тот краденый паспорт на имя Томака, и спросил: пригласить на очную ставку и его? — Ростовцев пошатнулся и начал давать более правдивые показания. И в заключение, побледнев от ненависти к Гонтарю, сказал:
— Но я не обеспечивал провала воришек Нестеренко, я только хотел хоть на время избавиться от дурака, — кивок на Гонтаря, — который мог продать меня в трепе за кружкой пива.
— Я вообще, Александр Платонович, пива не пью, — усмехнулся Гонтарь.
Затем Куржиямский повел Ростовцева в прошлое, в его совместные с Залесским ростовские дела. Дело Бутурлина, которое он изучил в Ростове, дало ему возможность задавать Ростовцеву такие вопросы, что тот не мог не подумать, что Залесский раскололся — откуда же еще может все это знать следователь? И тогда Ростовцев взорвался и понес Залесского, сваливая на него все ростовские аферы, а себе оставляя роль послушного исполнителя отдельных его поручений, И он почти обрадовался, когда Куржиямский, довольно скупо записав эти его показания, вдруг сказал;
— Замучились мы с вами по всяким прошлым делам, а теперь давайте-ка перейдем к делам сегодняшним.
И Ростовцев сопротивляться уже не смог, это было бы просто глупо — он ведь поначалу пытался корчить из себя деятеля, хотя Куржиямскому уже давно приятно и смешно было наблюдать, как на глазах линял тот седогривый красавец с наманикюренными ногтями, которого он знавал когда-то…
Куржиямский раскрутил и то дело с незаконным приобретением строительных материалов для нескольких дач. Конечно же Ревзин полез на базу по заданию Ростовцева, а провалившись, по его же совету взял все дело на себя. Он только малость поторопился, не дал Ростовцеву приготовиться к суду, но все же потом, усилиями Ростовцева, положение было поправлено, взятка из доказанной превратилась в недоказанную, и Ревзин получил условное наказание…
Сараев, как и предсказывал Раилев, оказался для следствия самым легким — он глубоко переживал свою катастрофу, в кабинете следователя как бы столкнулась вся его судьба и совершенные им преступления, и вся его честная жизнь оказалась бессильной спасти от позора и расплаты. Он только попросил Раилева, чтобы тот допрашивал его сам:
— Мне очень трудно, когда… человек молодой, — в сыновья мне годится… Вы должны понять…
Раилев его понимал и почти все допросы провел сам.
Любопытно повел себя Лукьянчик. На первом допросе он заявил, что не знает, за что арестован, требовал немедленно дать ему адвоката и вообще разыгрывал оскорбленную невинность, А на другой день все признал до самого донышка. Дело в том, что Глинкин, сидящий в колонии строгого режима за свои брянские преступления, тщетно пытался добиться, чтобы ему помог хоть кто-нибудь из сообщников — то ли Ростовцев, то ли Залесский и, наконец, хотя бы Лукьянчик. Он-то их всех, можно сказать, спас — не заложил, а что же это теперь они молчат? Он написал им кучу писем, и ни звука в ответ. И тогда он решил, что его уже, как говорится, дальше Кушки не сошлют, а помочь себе он может только сам и для этого путь один — стать образцовым заключенным и не жертвой правосудия, а его помощником. И он накатал показания на 80 страницах про все свои и Лукьянчика преступления в Южном. Непонятным образом вспомнил добрую сотню имен тех, кто давал им взятки, высчитал, что из этого досталось ему и что — Лукьянчику.