Замолчи! Замолчи!! — кричала мысленно Лена. И обессилела, сникла, будто провалилась в бездну. Боль далекой стала и шелестела как голос мальчишки:
— Не вздумай отключаться, нам идти надо. Фрицы могут собак пустить по следу — с них станется. А мне тебя не утащить, сил нет. Живот с голодухи к хребту прилип. Понятия не имею, на каком горючем такую дистанцию дал? Ты тоже не знаешь? Бывает.
— Сила… духа…
— Ага, ага. Только духу б подкрепиться. Ничего, может, где деревня недалеко, дойдем, авось пустят переночевать, накормят, — затянул узлом концы повязки — косынки на шее девушки, вытянулся на траве, в небо уставился. — Я б отработал. Я ж на все руки — и жнец, и плотник и на дуде игрец. Меня Леня зовут, — повернулся лицом к Лене.
Девушка ртом воздух глотала, мутно еще в голове от боли было и она с трудом понимала, что ей говорит солдат.
— Ты не кисни только, — по ее мутным глазам понял, что она не в себе. — Нельзя, говорю. Сама же на пулю нарвалась, сама ее звала.
Откуда я знала? — закашлялась и тут же свернулась от вновь накрывшей ее боли.
— Ладно, полежи еще… Ты откуда вообще?
— Мо…Москвы, — прошептала.
— Ничего тебя занесло! А я из Омска, из Сибири. Город на берегу Тобола стоит. Когда навигация, пароходы идут, гудят, — протянул мечтательно. — Хоть бы раз еще увидеть.
Лена не слышала — она смотрела на трухлявый пень в паре метров от нее и собиралась с силами, чтобы сесть, а потом встать. Смогу, смогу! — уверяла его.
Зубы сцепила и села, отдышалась, готовясь к последнему рывку, вставать начала. Голову тут же закружила, звон пошел в ушах, будто прямо здесь, в лесу звонница началась. Упала бы, не устояла, если б Леонид не поддержал.
— К своим надо, — просипела ему в грудь.
— Далеко. Сначала бы программу-минимум выполнить — хавчик и ночлег найти.
— Свои там, — отлипла от парня, в сторону правее посмотрела.
— Ты про тех, кто на аэродром налетел? Много вас? К фронту пробираетесь?
— Нас… сколько есть…
— Ладно, — понял, что спрашивать бесполезно. — Идем искать твоих товарищей. Вместе оно все веселей. А ты терпи. Первая рана всегда самая больная. Ничего, оклемаешся, молодая, здоровая. До свадьбы заживет.
Это показалось смешным: два доходяги, бредущие опираясь друг на друга, война, смерть и свадьба. Как одно с другим могло сойтись?
Лена то ли всхлипнула, то ли хмыкнула.
— Не ржи, всерьез я. Кость не задета, пулю вытащил — значит, все путем будет. А болит — не отваливается, перетерпится… Главное, винтовка у нас есть.
Что к чему? — невольно улыбнулась Лена.
— Нам бы… до своих.
— Как получится. Кто спорит — было бы неплохо. Я вон один от взвода остался. Политрука грохнули сразу, командир утек, а мы что делать не знаем. Тридцать полудурков с винтовками против танков. Те палят и мы палим. Потом, как жахнуло… Летёха зеленый был, испугался, понятно, вот и драпанул. Так и мы бы… а кто вместо нас? Слева отутюжили, справа сравняли — никого. У меня впервые было такое чувство, что вообще никого на земле больше нет, не осталось ни человечка. Ну и куда бежать? Вот и сидели до последнего, били фрица. А толк?… Эх, ма!…
— Молодец… так и надо…
— Ты дыши ровнее… Надо… Чего «надо»? Жахнуло из ствола я и не помню ничего. Очнулся — над головой кто-то лопочет. Голову поднял, сообразить ничего не могу. А меня за шкварник и по полю гнать. Там колонна наших, на Запад гонят… Сапоги отобрали, суки!..
Лену мутило, шаги становились все тяжелей, все больше ее к земле тянуло. Она всеми силами пыталась зацепиться сознанием за слова Лени, вникнуть в разговор и удержаться на плаву. Но поняла — не помогает, не получается, и начала другие ориентиры искать — деревья отсчитывать, примечать как ступени к цели. До этого ясеня дойти, потом до той лиственницы, до вон той ели и вооон того куста.
Так и шли: одна взглядом за встречное — поперечное цепляясь, другой болтовней себя подбадривая.
Из огня да в полымя. От немцев ушли — в болото попали. Но назад пути не было — пришлось пробираться вперед, увязая по пояс в стоялой воде, тащить на себе раненых.
Потери по мнению Николая были огромны: трое убиты, двое ранены… и Лена пропала. Он все приглядывался, прислушивался — надеялся, что она рядом где-то. Но время шло, стемнело, они выбрались на сухое место, островок среди топи, а признаков не то что присутствия девушки — души живой — не было.
Бойцы кто растянулся на траве, кто ранеными занялся.
У Лучина ранение в живот. Не жилец, но не бросать же парня? А Васечкин выживет — скалится как обычно. Горячий мужик — ногу прострелили, а он матерится и на Голушко шипит, что неумело его перевязывает. Тот тоже интересный субъект: в засаде сидел, бился, можно сказать, геройски, драпал как чемпион — но заветный мешок с остатками провизии не потерял, и лишние у фрицев прихватить не забыл. Причем мимоходом, кухню пролетая.
Саша хмыкнул, глядя, как солдат деловито делит на пайки провиант.
— Хозяйственный ты, Вася, — с уважением прогудел Камсонов, получив свою порцию хлеба и экспроприированных у немцев галет.
— Со мной не пропадешь, — гордо сообщил тот, протягивая Санину его порцию. Он кушать совсем не хотел — желудок от тревоги за Лену свело, но есть слово «надо», и мужчина взял галеты. Принялся жевать, не чувствуя вкуса.
— Жива она, товарищ лейтенант, — тихо сказал Перемыст. — Нутром чую — ушла. Бесшабашная девка, — головой качнул. — Но оно неплохо, таких Бог бережет, из всех бед выносит.
Николай хмуро посмотрел на него и уловил взгляд друга — неприятный, мрачный.
— Саня?
Тот вздохнул, отвернулся. Ответил через паузу:
— Я видел, как она упала. Но это ничего не значит.
— Точно, — подтвердил Голушко.
А у Санина челюсть свело. Галету Перемысту отдал, рванул ворот гимнастерки и в небо уставился, считая до ста. Нервы ни к черту!
— Пал Палыча жалко, — протянул уныло молчун Сидельников. — Хороший мужик был. И Гриша парень геройский. Сложили головушки.
— Не зря. Капитан ушел, фрицы по ушам получили. Хоть чуток спесь с них сбили. А то гляди ты, гоголем ходили: кудах-тах — тах, айн, цвай! — выплюнул Густолапов.
— Дальше-то что, куда, товарищ лейтенант? — спросил Летунов.
Санин говорить не мог, сжало его как пружину от горя — не то что говорить — слушать, видеть не мог. Усидел и то с трудом — рвануть обратно хотелось, искать, звать…
Дроздов глянул на него и ответил бойцу за друга:
— Дальше: выходим из болот. Находим удобное место, роем землянки, делаем засеку и воюем в тылу врага.
— Харчами бы разжиться, — глубокомысленно изрек Голушко.
— Табачком, — поддержали его солдаты.
— Вот как место для базирования отряда найдем — пойдешь в деревню за провиантом и так сказать, наладишь контакт с колхозниками.
— А что? Я смогу. Можно вообще договориться, коровенку взять…
— Ага, и доить на болоте, — хохотнул Антон.
— Скотинка — это хорошо, — протянул Густолапов. — Но боеприпасы лучше. Сегодня разжились — а завтра?
— Арсенал бы не помешал, — согласился Саша. — Но будет день и будет пища.
— Возьмем, — беззаботно отмахнулся Голушко. — Васечкина вон выставим — он зубами фашистов загрызет.
— Порву гнид!
— Во!
— Отставить ругань, — вяло приказал Дрозд. — Отбой.
Прислонился спиной к коряге сухой, глаза закрыл, обняв винтовку.
Они шли весь вечер и полночи. А потом организм просто отказал. Лена упала и не смогла подняться. Барахталась в темноте и звала то Игоря, то Надю, то Николая.
Глава 8
Леня в поисках воды пошел, но нарвался на дикую малину и застрял в кустах. Рвал ягоду и без ума в рот пихал. Девушки пригоршню набрал, но как накормить не пытался — не смог. Она не в себе была, смотрела, но явно не видела, и ничего не понимала, что ей не говори. Парень лоб ей потрогал — горячий. И заскучал, не зная, что делать. Оставить — помрет, на себе нести — не поднимет.
— Ты это, или вставай или… загнемся здесь.
"Вставай", — она поняла и честно пыталась подняться, но словно вросла в землю и никак не могла от нее оторваться. Парень пытался ей помочь, но сам еле на ногах стоял.
— Хреново дело, — понял Леонид, рухнув рядом. — Елозим, как два жука на панцирях, а толку пшик.
— Встану… сейчас… горло только болит, — просипела.
— Температура у тебя.
— Пройдет.
— Ага, — отмахнулся, оглядываясь. — Вот что, ты лежи, а я пойду, найду село или деревеньку, разживусь пищей, лекарствами, теплыми вещами да спичками или огнивом, и вернусь.
Ей было страшно, что он солжет: уйдет и больше не вернется, а она останется и умрет здесь, но стоит разве на тот свет вместе с собой парня утягивать?
— Иди, — прошептала, дрогнув. Глаза щиплет — плакать хочется от беспомощности, от непонимания, почему же все так — бездарно, бессмысленно. Ну, вот умрет — и что? Что сделала, что оставила? А как умереть можно? Почему, зачем?
— И пойду, — буркнул Фенечкин, а сам не спешит.
— Иди, — сказала уже громче, тверже. Ком в горле сглотнула, прогоняя мысли, что в кисель ее превращали — не время, не место.
И плевать вдруг стало: ну, и уйдет он. Ну и умрет она…
— Не гони, командирша тоже мне нашлась. Соплива еще указывать.
— Ворчишь, как дед старый… злости набираешь, да?
— Нет, вот пристала! Зудит и зудит! Правильно Пчелой назвалась. В точку прозвище. Мухи тоже нудят, но не кусают, а эта ведь под кожу прямо лезет, укусить норовит. Вот бабы, а?
— Тебе сколько лет… ворчун? — хмыкнула и сподобилась — села.
— Сколько ни есть, все мои, — встал. За руку девушку взял и рывком на ноги поставил. Та качнулась, постояла и пару шагов до сосны сделала, прислонилась спиной, дух переводя и заставляя тело слушаться. А ноги дрожат и чувство, что на плечи гири навесили.
— Только не садись и не ложись, — попросил Леня.
— Не буду… буду как боевая лошадь… стоя отдыхать, — хрипло и нервно хохотнула. Солдат недоуменно посмотрел на нее и фыркнул, умиляясь:
— Ой, блина, воинство: полтора придурка.
— Это ты — пол.
— Я. Ты — целый.
Лена хмыкнула и парень следом. Подумать — над чем смеяться? А смешно.
Постояли и двинулись.
К утру Никодим отошел. На островке, где они ночевали, солдаты выкопали кое-как яму, похоронили товарища, постояли над могилой. Камсонов из веток и травы звезду смастерил, примотал к палке и воткнул в изголовье: не ошибешься теперь — красноармеец здесь лежит.
— Вечная тебе память, солдат, — сказал Санин.
И пошли через болото.
К обеду кое-как на твердую землю выбрались и тут же на троицу, сидящую у костра напоролись. Сидели мужики спокойно, супец в котелке варили. Оружия нет, лица безмятежные.
— Охотники, а не солдаты…
— Кто такие? — спросил Дроздов.
— Люди, — протянул лопоухий боец.
— Встать и доложить по форме! — приказал Санин. Бойцы полукругом окружили парней и те засуетились, поспешили подняться.
— Ну, чего? Война-то закончилась!
— Точно, товарищ лейтенант, немцы Москву взяли, — сообщил рыжий.
— Да вот хрен вам! — рявкнул Васечкин.
— Ша, Федя, — бросил Перемыст, шагнул к солдату, направляя на него ствол автомата. — Ты, баклан рыжий, за базаром следи, а то покоцаю, — выплюнул.
Мужчины переглянулись, у Дроздова бровь к челке ушла, а Санин на Антона уставился, будто впервые увидел: вот так гражданский! Зек, не иначе. Впрочем, не такая уж новость, о чем-то подобном Николай догадывался:
— Разговоры отставить, — приказал и тяжело на троицу уставился. — Доложить по форме!
Те вытянулись с недовольными лицами, лениво данные выдали.
— Рядовой Харулин, двенадцатый стрелковый.
— Семечкин, рядовой, двенадцатый, — выдавил рыжий.
— Рядовой Баригун, пятнадцатый стрелковый корпус, — глядя исподлобья, объявил верзила. — Только что с того? Наша служба закончилась, мы домой идем.
— Дезертиры, — понял Летунов.
— Суки, — выплюнул Васечкин.
— Гасить их к… маме! — постановил Перемыст.
— Все сказали?! — обернулся лейтенант: ну и дисциплина! — Отставить!
Бойцы смолкли, подобрались, Летунов смущенно в землю уставился, Васечкин губы поджал, горящий взгляд с парней не спуская. Санин повернулся обратно к дезертирам:
— Тот, кто покидает свою часть без приказа командира, является…
— Так нет командиров! Капитана убили, лейтенанта убили, сержанта ранили, политрук застрелился! Э, куда нам? — возмутился Хайрулин. — Все бежали имы бежали.
— Взводами сдавались, ротами сдавались…
— Не ври, сволочь!
— А чё на смерть-то переть? Помереть всегда успеется.
— Немец волю обещал, ходи до дома говорит…
— Лично тебе сказал?
— Всем, громко объявил, потом листовки кинул. Там русским язык сказано: кто листовка покажет — домой идет, все ему списывают.
— Вы поверили и домой направились?
— А чего сидеть?!
— Откуда? — спросил Дроздов.
— Кобрин…
— Где бой был?!
— У Ружан. Танк пер, самолет летал, все бежать — мы бежать. Там немец, тут немец…
— Как через Ясельду переправлялись?
— Так мост стоит!
— И никого? — не поверил.
— Немец стоит.
— Как же тогда переправились?
— Листовка показали, руки подняли. Винтовка нет, чего в нас стрелять?
— И вас пропустили?
— Комендатура служить отправили. Бумага дали, мы подписали. Сказали прямо иди.
— Мы в лес…
— Так вы, суки, фрицам служить собрались?! — не выдержал Васечкин, рванул на парней и сшиб бы, не придержи мужчину Перемыст.
— Годи, Федя.
— Служить всегда успеется, — бросил рыжий. — Мы думаем.
Дроздов передернул затвор и дал очередь. Солдат откинуло. Миг какой-то и три трупа.
— Так их, сук, — выплюнул Федя.
— Ой, лышенько, — протянул обескураженный Голушко.
Санин к другу повернулся:
— Ты что?… Сдурел?!
— А что, прикажешь перебежчикам пряники выдать? — прищурил глаз.
Перемыст котелок с супом с огня снял:
— Правильно, лейтенант. А то там они думали, здесь тоже думают. Нах их, фраеров мутных. Пошли жрать, мужики, пока лейтенанты разбираются.
А те и не заметили, смотрели друг на друга — Саня спокойно, Николай растерянно.
— Ты знаешь, что я правильно сделал. Немного, и сам бы расстрелял. А не мы — они бы позже нас расстреливать начали, — поправил лямку автомата, руки в карманы галифе сунул. — Ну, что молчишь? Скажи: не прав. Скажи: озверел…
Николай голову склонил, покачал: нечего сказать. С одной стороны прав, а с другой…
— … а я тебе скажу, что ты без меня знаешь: таких сволочей в зачатке давить надо, пока из волчат в волков не превратились. Если наши не подойдут, таких на оккупированных территориях выше головы будет, и не мне тебе объяснять — почему.
Николай отвернулся, чтобы ни друга, ни трупы убитых не видеть.
— Лейтенант, есть пошли, — позвал Антон.
Вот с кем Санин не разобрался.
Шагнул к мужчине:
— Беглый?
Перемыст замер, поглядывая на него. Ложку облизал, Летунову отдал и медленно кивнул:
— Ну и? Шмальнешь, как твой дружок в этих?
— Вы чего, мужики? — забеспокоился Голушко.
— За что сидел?
— Гоп-стоп. Что-нибудь еще из автобиографии? Или закроем тему? Я вольный человек, лейтенант, сам дорогу себе выберу. Вас вот выбрал. Сам. Мне ваши части бравые никуда не уперлись, а немчуки тем более. Их давить надо, однозначно. Это я сразу понял. А потом вы — фарт такой выпал. Или что, в падлу с зеком суп хлебать? А фрицев крошить вместе не в падлу было? — прищурился недобро.
Николай с минуту молчал, изучая физиономию мужчины. Видно был, тот ко всему готов, настороже.
— Не напрягайся, — вздохнул Санин. — Кто ты и за что — забыли, считай в бою проступок смыл. Но чтобы жаргона не слышал!
Антон растерянно моргнул, на губы улыбка наползла:
— Ну… так точно, что ли?
— Разгильдяй, — хмыкнул Дроздов.