Посреди людей, исполненный мечтательности, я был один; ибо я не искал в них, и отвергал предупредительность и услуги.
Не о жизни, не о пище, не о спокойствии и будущем благосостоянии думал я; но о чем-то будущем, далеком, к чему я хотел стремиться, чего я жаждал, алкал, чего недоставало для меня; на всех окружавших меня я смотрел как на существ лишенных рассудка, воли, силы, желаний; как на существ прозябающих, которые рады первому приюту, первому теплому объятию, первому огню, первому сердцу, которое согреет их лаской, сладким словом, волнением чувств и крови. Тоска, грусть, скука овладели мною; я знал, что они есть плоды бедствия; но круг действия в сфере, в которой я жил, был мал для меня, как для возмужалого пища младенца.
И я должен был искать деятельности соответственной моим силам и понятиям.
Где же был тот механизм, который я должен была приводить в движение?
За оградами Лакании лежали горы, леса долины; за ними были другие обиталища людей, и оконечности острова Крита, который был моя родина; синело море, за морем был другой мир; там все лучше, там все выше, обширнее, величественнее, совершеннее, думал я — и бросил все мое наследство дальним родным, которые с жадностию кинулись на него как нелюди, забросали меня ласкательствами, задушили в объятиях, чтоб скорее изгнать из отеческого дома.
Взяв небольшую сумму денег, я сел на первый корабль, который отправлялся в Александрию. И ехал с жадностию видеть чужие земли. Пустыня морская, ропот волн, слияние земли с небом, светлое, чистое отдаление, ничем не ограниченное, в котором терялся взор и мысли, отыскивая, ожидая чего-то, — были близки к моим чувствам.
По приезде в Александрию, столицу Осмаилидов, богатую серебром и чудными тканями, толпы людей, озабоченных мелочными своими нуждами, снова отяготили чувства мои; я был чужд для них; не торговли искали мои желания. Что ж я стал бы делать между ними? Я хотел уже, удалиться, но природа, свойственная слабости, человека и судьба, остановили меня. Я изменил понятиям моего наставника!
Дом, в котором я жил, принадлежал одному семейству, которого все богатство и надежда составляла дочь, прекрасная как будущность, про которую говорил мне мой наставник.
Если б он встал из гроба я спросил бы его: для чего была создана Реана?
Для бездушных ли объятий какого-нибудь из грубой толпы людей, окружающих ее? Около ли истукана должны, были обвиться её руки?
Нет! Я встретил ее, и она жаждала моей любви…
Она меня полюбила, полюбила страстно! Она клялась мне, что жить без меня — значит умирать.
Мне ли лишить ее хоть одной минуты блаженства в жизни?
Жизнью своею я не мог ей жертвовать: я не для нее был создан; но для чего же не пожертвовать днями… для чего не удовлетворить чужой жажды?
Я не знал, что любовь есть вечная жажда!
Значительная сумма денег, которая была со мною, также быстро истощилась, как первый восторг любви.
Скоро цветы обратились в железные звены — и я почувствовал тяжесть оков. Недостатки возмутили душу мою.
Слова наставника моего отозвались во мне снова. Я не мог долее уподобляться терпеливым страдальцам.
Я оставил Реану. С последними деньгами я приехал в Конию; на корабле свел я знакомство с молодым сицилианцем. Он бежал из отечества как преступник. Злая судьба руководила нами и как нарочно свела нас, чтоб родить ужасную мысль восстановления пиратов.
Недостаток, бедность, внушают злые умыслы.
Чтоб не быть нищим, думал я, должно быть решительным.
Но не мелочной же промысл избрать средством к существованию.
Я скоро отыскал свое счастие.
В Конии случайно узнал я, что Изуара Кратер, больная и скупая старуха, имеет сына, единственного наследника богатств необъятных. Еще младенцем он был отправлен на воспитание к брату её в Афины; окончив науки, он возвращался к ней; нетерпеливо ждала она его возвращения.
Я пользуюсь случаем: узнаю подробности семейственные, являюсь к ней, бросаюсь в её объятие, называю своею матерью, и старуха верит словам моим. Уверив ее, что воздух островов западных более благоприятен для её здоровья, я увожу ее со всем её богатством из Конии, и оставив на Цитерее, под предлогом торговли, уезжаю, и с помощию сицилианца, набираю шайку праздных, готовых быть всегда злодеями.
Чтоб разложить огонь, довольно одной искры: золото мнимой моей матери дает мне все средства купить вооруженный корабль, населить его людьми отважными и пуститься в море полным хозяином.
Первый поход доставляет нам богатые добычи на море, и новых сподвижников.
Приняв на себя имя Эола, вскоре я делаюсь обладателем нескольких кораблей. Море волнуется подо мною, берега трепещут от приближения моего, люди содрогаются от имени — я богат, властен, волен.
Остров Цитерея нравится мне. Он неприступен, богат природой, ущелья гор его непроницаемы. Овладев им силою, я изгоняю жителей, с нравами чуждыми моей душе, основываю в нем мой притон, и укрепляю природу искусством.
Зови людей на помощь людям— они не пойдут; зови их на гибель себе подобных — они готовы, они не спросят: для чего ты делаешь зло, кто дал тебе право на злодеяния?
Я искал могущества и воли; я успел в этом. Никто из людей не располагал мною; власть моя расселилась по морям. Но и это не утешило меня! И эта воля, и эта власть стали мне несносны.
Власть над толпами преступников, людей, в которых не было ни чувства, ни души способной понимать цель жизни; людей, похожих на человека дикого, необразованного, грубого, как будто века, прошедшие от создания мира, были сны ни чему не научающие, не оставляющие по себе следа; как будто путь предназначенный человеку, не проложен еще, не очищен от терния поколениями, прошедшими по нем в вечность!
Я искал, я жаждал власти, но власти над теми, которых бы можно было вести к высокому предназначению человека.
О, если б величие предприятия не рабствовало пред ничтожными обстоятельствами!
Я хотел облагородить мои дела, проникнуть с отчаянными людьми, которые меня окружали, на край света, хотел быть там, где возгорается эфир от полета земли в пространстве вселенной; но на пути своем, на острове Скиросе встретил новую женщину.
Она лишила меня власти над самим собою. Это была Лора, мать несчастной Мери.
Счастливая взаимной любовию человека доброго, её участь постоянно бы равнялась благу воображаемому, если б беспокойная душа моя не завидовала спокойствию и благу других.
Властолюбивое сердце внушило мне новый злой замысел. Мне казалось, что дыхание Лоры было необходимо для меня, чтоб согревать грудь мою на полюсе.
Сицилианцу, товарищу своему, поручил я познакомиться с мужем её, завлечь его в торговые обороты, выманить из Скироса и удалить от Лоры; а сам я взялся лишить его всего в мире!
Он поехал. Я познакомился с Лорой, чрез доставление ей писем от её мужа. Как легко вкрадываться в сердце человеческое! Время возвращения её мужа настало, прошло — он не едет; Лора не получает писем — мое участие осушает слезы, мое сожаление и ложные известие об нем внушают досаду, поселяют недоверчивость, обольщение, слабость, забвение…
Лора моя. Я увожу ее, вместе с дочерью её, слепою Мери, из острова; но болезнь Мери вынуждает меня оставить ее, против воли матери, на берегах Сицилии и поручить надзору. Преступление, разлука с любимою дочерью, как принятый яд быстро пожирают Лору… В моих руках остается только несчастный плод, бедное дитя, бедная Лена; я отвожу ее на свой остров, отдаю на попечение мнимой моей матери. Но Лена похожа на меня, а Мери, совершенный образ Лоры; я хочу видеть еще раз образ её, и еду за Мери. Как велики было удивление мое и радость, когда я встретил этого ангела, с возвращенным зрением, ангела, который напомнил мне красоту своей матери. С каким чувством обнял я это несчастное, близкое мне существо, и что же! Оно меня полюбило любовью пламенной.
Полюбило убийцу своей матери!
Казнью были мне её нежные чувства!
Но она была похожа на мать, я любил, ласкал ее, боялся ее, трепетал от приближения к ней; а она искала дружбы… любви моей… чувств… не детской привязанности!
Однажды я оттолкнул ее от себя как привидение сдавившее мою грудь. Слезы её были ужасны, как слезы безнадёжной страсти!.. Страсти к кому же?..
Но это не все! Судьба жестоко казнила меня! Отец её, возвратившись на Скирос в надежде обнять жену и дочь свою после долгой разлуки, нашёл только то место, где сбылся мой адской замысел.
Отчаяние сгубило его. Он пошел в пираты под именем Севера. Он стал жить близ дочери своей, он не узнал ее, он полюбил ее за сходство с Лорой, он просил у меня ее в жены.
Не думаете ли вы, что эту просьбу его было мне легко слышать?
Я увлек отца Мери с собою из острова Цитереи, чтоб отдалить его от дочери, чтоб не отвечать за его преступление своей душою, своей совестью!
Что еще остается сказать мне здесь? Какого еще признания требует совесть? Жизнь одного человека урок ли целым поколениям?
Корабли мои собирались около Лемноса; но Иоанн вырвал из рук моих все будущие мои надежды, мои покой на оконечностях земного шара, мою славу в потомстве!
Он разбил меня, а я приехал мстить ему в Босфорании.
Нужно ли говорит о чудном внешнем сходстве нашем?
Нужно ли говорить о новой страсти моей к Клавдиане. Босфоранцы и она внушили мне новую страшную мысль, и я погнался за исполнением её, как заносчивый охотник, который видит перед собою только серну, а не пучины, не скалы, не воды и не горы!
Я выведал слабую струну Иоанна, узнал о сношениях его с Галлией, и нетерпеливое ожидание известий. Трудно ли обмануть доверчивость!
Север, Нот и Эвр были со мною, в долине охоты мое намерение увенчалось неожиданным успехом.
Иоанн уединился в своем гроте. Оставив Севера на стороже, я с Нотом и Эвром вошел в грот, и перервал задумчивость Иоанна насилием.
Накинув на себя Властительскую мантию, я забыл обо всем; разоблаченный Иоанн остался в руках у Нота и Эвра, а я вскочил на коня его и помчался в Босфоранию, как ночная птица на гнездо горлицы.
Но мои глаза не были способны видеть дня, я боялся его; только во время ночи мог я различать предметы.
Воображая взлететь на высоту, я упал, чтоб не вставать.
Дело не мысль!
Судьба наказала дерзновение, избрав его же быть самому себе мстителем.
Тщетно желал бы я выйти из бездны; с падением моим в нее, она накрылась гробовой доскою.
Обстоятельства восстали на меня, как насекомое, я опутался в паутине; но как человек, я узнал, что не разорву уже оков своих, и мне оставалось торопиться вырвать хоть чувства свои из рук мстительных людей.
Возьмите труп Эола, казните его! Но, бедные безумцы, это уже не Эол, это не преступник, который возмущал собою все, что только сила и воля человеческая могли возмутить!
Возьмите же вместо преступника земное рубище! Рвите его на части! Эол уже далеко от вас».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
XVIII
(
ВЕЛЬТМАН, АЛЕКСАНДР ФОМИЧ
(1800–1870)
Русский писатель, историк, фольклорист. Родился 8 (20) июля 1800 в Петербурге, сын шведского дворянина, в 1786 принявшего российское подданство. Учился в Благородном университетском пансионе, в 1816 окончил пансион братьев Терликовых, в 1817 — Московское училище колонновожатых. В 1818–1830 служил в Бессарабии военным топографом. В Кишиневе сблизился с В.Ф. Раевским и А.С. Пушкиным (высоко ценившим юмористические стихи Вельтмана, высмеивающие кишиневское общество, — Воспоминания о Бессарабии Вельтмана, частично опубл. в периодике 1837 и 1893; Вельтман изобразил Пушкина в рассказе Илья Ларин, 1847, и повести Не дом, а игрушечка! б.г.). Был свидетелем греческого восстания 1821; получил орден за храбрость, проявленную в русско-турецкой войне 1928–1829. Увлекся изучением археологии, этнографией и историей края, опубликовал многочисленные научные и научно-популярные работы (Начертание древней истории Бессарабии, 1828; О господине Новгороде Великом, 1835; Аттила и Русь IV и V в., 1858; Первобытное верование и буддизм, 1864, и др.). С 1831, выйдя в отставку в чине полковника, жил в Москве. По протекции М.Н. Загоскина стал помощником директора, с 1852 — директором Оружейной палаты. С 1854 — член-корреспондент Академии наук.
Оправдывая характеристику современника, филолога и этнографа И.И. Срезневского («добр, прост, окружен книгами, беспрерывно работает, чем и живет»), Вельтман издал за 40 лет литературной работы огромное количество произведений. В их числе романтические поэмы Беглец (1825), Муромские леса (1831; Что затуманилась, зоренька ясная — из нее стала народной песней), драмы Ратибор Холмоградский (1841), Колумб (1842), Волшебная ночь (1844, по мотивам Сна в летнюю ночь У. Шекспира), роман Странник (ч. 1–3,1831–1832) — одно из лучших творений Вельтмана, где писатель, иронически обыгрывая приемы известных литературных путешествий (Л. Стерна, Ксавье де Местра и др.), совмещает подлинность фактографии с комической условностью, а реальные описания — с воображаемым, по географической карте, путешествием («Итак, вот Европа! Локтем закрыли вы Подолию…») и, переходя в калейдоскопической непоследовательности от прозы к стихам и обратно, дает редкий образец «романтически-лирического повествования» (Ю. Манн). Интерес к славянской старине, сплав исторических и мифологических элементов национального сознания, при явной идеализации патриархального бытия, отразились в романах Кащей Бессмертный (1833), Светославич, вражий питомец. Диво времен Красного солнца Владимира (1835), в повести Райна, королева Болгарская (1843), а также в разворачивающемся на фоне Отечественной войны 1812 романе Лунатик (1834). Размышления о прошлом и будущем человеческой цивилизации явились основным импульсом к созданию «экспериментальных» фантастических романов МММСDХLVIII год. Рукопись Мартына-Задека (1933) и Предки Каломероса. Александр Филиппович Македонский (1836), в которых доминирует мысль о вечном повторении, круговороте общественных структур, человеческих пороков и заблуждений, нравственных и умственных исканий. Критики усматривали поверхностную сатиру на Наполеона в романе Вельтмана Генерал Каломерос, в романах же Виргиния, или Поездка в Россию (1837), Новый Емеля, или Превращение (1845), повестях Эротида (1835), Аленушка (1836), Ольга (1837) и др. — апологию «простодушного», невольно разоблачающего фальшь и лицемерие «цивилизованного» общества (стойкая традиция европейской литературы). Наивному и чистому «простаку» Вельтман противопоставляет расчетливого прагматика, цепкого и хваткого «делового» человека (повесть Карьера, 1842) из того буржуазно-«накопительного», чиновничье-бюрократического мира, который был решительно чужд сентиментально-славянофильскому духу Вельтмана и который писатель обличал в манере как иронически-фантастической, полусказочной (роман Сердце и думка, 1838), так и реалистической (повести Неистовый Роланд, др. назв. Провинциальные актеры, 1835; Приезжий из уезда, или Суматоха в столице, 1841; романическая эпопея Приключения, почерпнутые из моря житейского, кн. 1–4, 1846–1864, в которой особенно выделяется первый роман, Саломея). Приключения — самое известное и масштабное произведение Вельтмана, где выведено более ста представителей разных сословий, демонстрирующих с позиций превосходства «старинных нравов перед нынешними» (В.Г. Белинский) вырождение аристократии, моральное разложение купечества, алчность и цинизм промышленников, деградацию мещанства. Характерный для художественного мира Вельтмана сплав бытовой конкретности в описании антуража и отдельных образов с условностью сюжета, приводящей к мистификациям и недоразумениям, проявился в романах Чудодей (1856), герои которого случайно «поменялись» судьбами, Воспитанница Сара (1862) и отчасти Счастье-несчастье (1863). «Экспериментальные» произведения Вельтмана, полные загадочных, фантастических и сказочно-потусторонних персонажей, авантюрных приключений, анекдотических неурядиц, насыщенные каламбурами, эпатирующие гротеском и многокрасочной стилизацией, вызывавшие и признание («оригинальный игривый талант»), и критику («археологический мистицизм»), в силу переизбыточности, неправдоподобности, утомительной многословности его повествования не стали классикой отечественной словесности. Однако, во многом опередив свое время, они оказали влияние на Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, П.И. Мельникова-Печерского и далее на И. Ильфа, Е. Петрова, М.А. Булгакова, Вс. В. Иванова, Е.Л. Шварца. Заслуживает упоминания и литературно-просветительская деятельность Вельтмана, в т. ч. как составителя несколько раз переизданной книги Начальное чтение для образующегося юношества (1837), автора вызвавшего интерес Пушкина стихотворного перевода Слова о полку Игореве под назв. Песнь ополчению Игоря… (1833), переводчика фрагментов древнеиндийского эпоса Махабхарата и средневекового германского героического эпоса Песнь о Нибелунгах.