В это время вошел Правитель острова; при виде его врач и причет его, отступили от мнимого Эола.
— Пришел ли в себя раненый? — спросил он.
— Не только пришёл в себя, но уже и из себя выходит, — отвечал доктор.
— Что это значит?
— Г. Правитель, — сказал неизвестный, — прикажите выйти всем отсюда, мне должно говорить с вами наедине.
Правитель дал знак врачу и всем, кто только имел право входить в дом Правителя, чтоб удовлетворить любопытство видеть Эола.
Когда все удалились, неизвестный обратился к Правителю:
— Графа Провида я мог узнать, но ему узнать меня невозможно.
— Ужели чувства меня обманули! Государь Властитель Иоанн? — воскликнул Правитель острова.
— Он, — если ты веришь еще глазам своим, слуху и моим словам!
— Золотой век Астреи был полон чудес, Государь; царствование твое есть новый золотой век.
— До возвращения в Босфоран ты сохранишь тайну мою. На трон мой воссел злодей, за которого вы меня приняли; непостижимое сходство дало ему всю возможность воспользоваться доверенностью Царя к народу, насилие сняло с меня порфиру, и оно, может быть, скрывает теперь от народа обман, которого не создавало еще воображение до сего времени. Если хищник найдет случай заменить Корурский алмаз ложным, то и зрение знатока, не дерзающего приблизиться к голове Великого Могола, будет долго думать, что тупой блеск камня происходит от неясности солнца. Кому придет в мысли при разительном сходстве Эола со мною, что он не я? Но граф, подробности ты еще успеешь узнать. Прошу тебя, вели изготовить к отплытию в Босфоран корабль; ты поедешь со мною. Мне могут еще предстоять и опасности, и затруднения. Как аэролит, упавший в области Адрианопольской, трудно извлечь из земли, так, может быть, трудно будет мне свергнуть хищника власти с престола Царей; но Проведение сохранило Царя, сохранит и царство от замыслов его! На одном со мною корабле была девушка Мери с шестилетним ребенком. Где она, граф?
— И она, Государь, в моем доме.
— Теперь я спокоен; она возвратила мне свободу; я хочу быть ей благодарным, она поедет с нами.
— Но здоровье, Ваша рана, Государь!
— Рана моя ничтожна. Во время пути и след её пропадет. Граф, мое имя здесь не должно быть известно; назовите меня как хотите, только не Эолом; ибо это название может навлечь новые беды.
Правитель острова исполнил приказ Иоанна, корабль был изготовлен. Жителям острова и морской страже, взявшей в плен Альзаму, объявлено было, что раненый под именем Эола, не есть Эол, а владелец острова Мило, взятый в плен Пиратами, и что Эол вероятно погиб во время битвы. Чтоб успокоить гордость победителей, разочарованных сим известием, Правитель от имени Царя осыпал их наградами, и сказал, что он лично едет к Царю, просить для них особых вознаграждений за подвиг, который возвращает царству благоденствие.
Когда все было готово к отъезду, Иоанн вступил на корабль. Мери и Лена ожидали уже его в каюте. Радость их была неописанна, при появлении его. Но как удивилась Мери, когда заметила она уважение, которое Правитель острова оказывал Иоанну.
Корабль двинулся из пристани на всех парусах; день был ясен, ветер попутен, море спокойно; вправо были видны лиловые берега Ионии и Хиос, влево чернеющие скалы Скироса, а за ними область Эвбейская, и в тумане, отрасли обители древних богов и певцов.
Тучны и надуты были паруса, корабль, как дивный жезл рассекал море и оставлял за собою далекую, белеющуюся, как будто окаменевшую струю; иногда только, вслед за ним неслись дельфины стаями, и уподоблялись Нимфам, окружавшим корабль Энея, и поздравлявшим своего Царя с возвращением в родную Трою. Кто не сказал бы, что Иоанну покровительствуют те же боги, которые были рабами, оруженосцами, помощниками и исполнителями воли героев Илиада, Одиссеи и Энеиды?
Берег моря Эгейского, берет Геллеспонта и моря Мраморного пронеслись как время.
На третий день, пристань Босфоранская, волны Босфора и великолепные здания столицы приблизились к кораблю, который казалось стоял неподвижен. Набережная была пуста, выстрел приветный не раздался при входе корабля в морскую заставу; только над городом стояло облако пыли, которого причиною должно было полагать необыкновенное стечение народа.
С корабля спустили ладью. Иоанн, Правитель острова С. Георгия, Мери и Лена сели в оную и приблизились к берегу.
— Что значит это необыкновенное состояние города? — произнес Иоанн, — злодей успел уже нарушить порядок и лишить всех спокойствия!
— Мы это узнаем от этих людей, которые, кажется, отстали от прочих! Несколько матросов с кораблей и жителей набережной, заметно было, торопились также куда-то, все шли по одному направлению; Правитель остановил одного прохожего.
— Скажи мне, приятель, куда торопится народ?
— Как будто вам не объявляли, куда велено всем собираться.
— Мы приезжие.
— А! Так знайте же: ровно в полдень царским приказом всему правлению, войску и народу велено быть на площади, напротив дворца. Там, сказано в объявлении, совершится суд и казнь; там уже построен и эшафот.
— Кого же будут судить и казнить?
— Бог знает кого; все думают, что того человека, который помешал свадьбе царской с дочерью Сбигора-Свида.
— Кто-же этот человек?
— Нечистая сила знает про-то! Говорят, оборотень, которого наслала Римская Царевна. Однако же, вы верно видали как казнят, что не торопитесь на площадь; а всему Босфорану это в диковинку.
Прохожий удалился скорыми шагами.
— Свадьба Царя, посланный от Римской Царевны! — вскричал Иоанн. — Нам должно торопиться, я хочу присутствовать на суде злодея; но казнить злодей может только невинных и добрых; если б можно было спасти несчастную жертву его! Он умел до сего времени сохранить на себе личину Царя, умел отдалить все подозрения, что он не Иоанн! Удивляюсь ему!
Скорыми шагами приблизился Иоанн к площади, сопровождаемый Графом Провидом, Мери и Леной, которые не хотели оставлять его ни на шаг. Между тем среднюю площадь, против главного дворца, народ наводнил собою; все стояли в каком-то ожидании; смотрели на место царское и на эшафот; никто не подходил близко к оному, скрывая боязнь, чтоб Властитель в гневе не назвал его преступником, а возвышение, покрытое черным сукном, не было местом казни: боязнь свойственная тому миру, в котором нет положенной цены ни добру, ни злу.
— Властитель! Властитель! — пронеслось тихо между народом; и все умолкло. Мнимый Властитель шел из дворца, во всем облачении царском, сопровождаемый всем двором, в торжественных одеждах. Он остановился подле эшафота, и приказал следовавшим за ним занять свои места. Когда Сановники исполнили его волю, он к удивлению, всех взошёл на ступени эшафота. Все молчали, никто не осмелился произнести приветствия Царю.
— Народ! — сказал ложный Иоанн громким голосом. — Я пришел совершить суд над преступником!
Взоры всех следовали за страшными взорами его и с ужасом ожидали, на ком они остановятся.
— Читайте указ Иоанна об Эоле!
Чтец читал:
«Волею Провидения и согласием народа, я Иоанн, отец и Властитель, назначаю 1000 слав в награду тому, кто доставит живого или мертвого нарушителя благоденствия общественного — Эола…».
— Довольно! — вскричал лже-Царь. — Эол не дожил еще до того поношения, чтоб кто-нибудь на земле мог им располагать. Если собственную волю можно назвать предназначением Провидения, то раб Привидения сбрасывает с себя и эти оковы! Внятен ли вам голос Эола? Эол достиг до той высоты, с которой видна неизмеримая будущность, мой любимый океан! Слепцы! Если б был путь на небо, — я бы похитил свет у солнца, взошел бы с востока, и вы почли бы ложный блеск за затмение, привыкли бы к этому сумраку и не заботились бы о настоящем светиле! Рабы! Живите в тесноте ничтожного мира! Удовлетворяйте ничтожные потребности свои! Пресмыкайтесь! Спите, покуда настанет конец ваш, подобный началу! Смотрите на судью Эола! Смотрите на исполнителя казни, смотрите на это оружие!..
Он выхватил кинжал, поднял его, поразил себя прямо в сердце, извлек из раны, поднял снова и показывая изумленному народу, произнес:
— Смотрите на кровь Эола!.. Радуйтесь!.. — и упал на помосте.
— Эол! Эол! — вдруг раздался в толпе пронзительный женский голос! Девушка бледная и исступленная прорвалась сквозь толпу, вбежала на эшафот и упала на Эола. Как будто пробужденный знакомым голосом, он открыл глаза, и увидя Мери, столкнул ее с себя приподнявшись произнёс:
— Возьмите ее, отвлеките от соблазнителя её матери.
Народ пораженный ужасом безмолвствовал и казалось ожидал нового чуда… Но скоро общее онемение прошло, громкой гул, как шум пролетающего по лесу ветра во время осени, пронесся в народе:
— Это злодей, это Эол! Где ж Царь наш? Где наш Иоанн?
— Где Иоанн? — повторили тысяча голосов, и толпы двинулись к возвышению, где устроен был трон, эшафот и где Сановники сидели как окаменевшие от прикосновения Арунова жезла.
— Где Властитель наш?
— Где изменники? — повторял голос народный. Верховный Совещатель встал уже, чтобы отвечать толпе, которая теснилась к нему. Вдруг раздаются позади его слова:
— Здесь Властитель наш! Вот ваш Иоанн!
Народ остановился, умолк; недоверчивый к словам, он искал взорами, откуда был слышен голос и где был Властитель.
— Вот Властитель ваш! — повторил Правитель острова Св. Георгия, приподнявшись на первую ступень трона, и возводя на оный Иоанна.
— Правители и народ! Вы знаете своего Царя! Вам не нужна на нем царская одежда, чтоб узнать его… Небо спасло его для вашего блага!
Верховный Совещатель, Властитель мира, помощник Иоанна и все сановники и царедворцы узнали величественную наружность его и взоры, блестящие миром и милосердием; они бросились к ступеням трона, на котором Иоанн в военной одежде, с подвязанною рукою, обратив взоры к небу, стоял безмолвен как воскресающий праведник.
— Он! он! — раздалось подле трона, и Иоанн был уже на руках детей своих. Его несли во дворец; крики народной радости раздавались по всей Босфорании и отзывались за Великим проливом. От бесчисленности народа, казалось, что земля колебалась и взволновалось море около стен Босфоранских. Все текло к дворцу; пробегая около эшафота, все со страхом смотрели и отдалялись от него.
— Дальше, дальше! — говорили все, — там лежит тело, в котором был нечистый дух, принявший образ нашего доброго Властителя, нашего отца Иоанна!
Часть девятая
Чувствуешь ли, что ты жертва двух противных сил? Не поддавайся ни той, ни другой.
XVII
После ужасного события в Босфорании водворилась тишина; народ разошёлся по домам, благословляя Властителя своего, и припоминая как несбыточный сон все виденное и слышанное. Но у Иоанна ещё не спокойна была душа; немедленно послал он гонцов на встречу к царевне Эвфалии. Беспамятная Мери была исторгнута из хладных объятий преступного Эола и перенесена во дворец; маленькая Лена стояла в слезах около её постели.
В трудовом своем покое Иоанн нашёл сверток бумаги. Это была рукопись Эола.
Признания злодея ужасны; но Иоанн читал их, и невольный вздох сожаления вырвался из груди его.
Вот что заключала рукопись;
«Люди, в которых есть сердце, но сердце не холодное, не бесчувственное; люди, в которых есть зрящая, могучая душа, но не дух обыкновенной жизни, хотите ли знать причины бедствий человеческих?.. Но что вам в чужом опыте? Вы не поверите ему!.. Для вас нужно собственное бедствие? Испытывайте же нещастия и слушайте жизнь мою, как несбыточный рассказ, который в состоянии только усыпить вас! Не принимайте слов моих за исповедь, за раскаяние: перед вами ли, слабые существа, мне считать себя виновным, перед вами ли оправдываюсь я, и вашего ли ищу прощения? Нет! Я виноват сам перед собою, перед самим собою падаю я на колена, перед очами собственного разума я наказываю сердце своё! Кого еще казнил бы я презрением, как преступника? Того, кто первый не сказал мне, что я человек… Того, чья рука поднялась, чтоб указать мне ложный путь к счастию и цель не соразмерную ни предназначению моему, ни силам моим; того, чьи уроки поселили в душе моей нечеловеческую надежду утолить голод светом солнца, а жажду светом луны!
Слушайте слова мои! Они опечалят вас на время, как заунывная песнь страдальца; вы вздохнете и броситесь опять по тому же пути, на оконечности которого думаете вы найти цель ваших надежд и желаний.
Я бы сказал вам: учитесь, люди, чужими бедами; если вы не прах, не камни, не металлы, и если вы ищите в себе спокойствие, а вне себя света и радостей! Но вас ли учить, опытных, мудрых, самонадеянных?
У меня были отец и мать, как и у всех; но не всех судьба лишила их безвременно. Брат отца моего принял на себя попечение возрастить и воспитать меня. Как испытатель таинств природы и сил человеческих, он и меня сделал жертвою своего испытания. Мысль о всеведении казалась ему возможною: он отвергал предопределение и думал, что ум, подкрепленный твёрдостью духа, может овладеть волею людей, обстоятельствами, случаем, судьбою! Он хотел исторгнуть из меня все отрицательное человека и наполнить одним положительным. Внушая в меня возвышенную твердость духа, он лишил меня добрых содраганий души: сожаления, чувствительности, нежности. Он создал для меня какой-то новый мир и приучал мои понятия ко всему сверхъестественному. Как Эриефея, желавшая погубить Геркулеса, он задал мне работы не совершаемые и полубогами: обращая мое внимание и взоры на недосягаемую высоту, он отклонил их от предметов обыкновенных окружающий человека; по его понятиям цель действий человека видима была только зорким воображением; только высота и отдаление были светлы. Достигни до них, говорил он, и ты будет на вершине горы, под стопами твоими, и люди, и громы, и молнии; там, не поразят тебя ни кары неба, ни козни людей!
Изострив ум мой как меч, он сделал его способным только для битвы с общими мнениями.
Пресмыкаться ли создан человек, говорил он, для пищи ли и для сна ли только создан он? Испытай, говорил он, обыкновенные нужды и наслаждения, и скажи, какое чувство поселят они в сердце твоем?
И пресыщал он меня всевозможными наслаждениями.
И я поверил ему. Пресыщение оставляло по себе тягость, боль, грусть, отвращение! Я поверил ему, потому что мысль стремилась к показанной мне отдалённой цели, окрыляла меня, облегчала все существо мое, вливала в меня какое-то чувство, которое было выше радости, сладостнее наслаждения.
Настал юношеский возраст мой. Дружба частная, говорил он, есть слабость: она невидимо накидывает оковы, известные под именем снисхождения, невольной взаимности; ласки ищут ласк; одолжение просит одолжения; отличие требует воздаяния; ты будет пристрастен столько же к другому, сколько слабости твои делают тебя пристрастным к самому себе. Будь несправедлив противу всех, управляйся сердцем, не умом, делай все по сердцу, а не по обязанности— и ты будет обыкновенным человеком, рабом ложного приличия.
Я поверил ему, отказался от дружбы, смотрел на всех людей одними глазами, как будто все они были равны между собою, во всех одни чувства, одно сердце, та же душа. Я избегал, ласк и одолжений, чтоб не быть обязанным знать благодарности и взаимности. Тяжкая душевная пустота и природная наклонность к излиянию доброго чувства заменялись мечтательностью о великих предназначениях человека. Что такое любовь? — говорил наставник мой, — не новые ли оковы, в которых ты для одного слабого существа забываешь всех, забываешь мир и себя; рабствуешь, упиваешься чувственностью и лежишь в прахе, как самый презренный из людей.
Как духу соблазнителю, я верил ему, и он извлек меня из сферы, для которой я был создан, извлек из мира простого, существенного, в мир воображаемый, извлек меня из среды человечества и — умер.
Я не плакал об нем, потому что сожаление он называл слабостью, а слезы малодушием. А слабости и малодушия я боялся, как пугливый младенец темноты.