И засмеялся снова – дробный звук града, просыпавшегося на деревянную кровлю.
– Тогда отпустите и Марьяну!
– Зачем тебе она? – спросил навий, и его руки еще плотнее обвились вокруг обмякшего тела девушки, треугольные зубы поблескивали влажно. – Коль мы Званку вернем…
– Отпустите Марьяну! – упрямо повторил Игнат. – Довольно с вас и прочего откупа!
Кто-то из мужиков зашипел снова, но не произнес ни слова – рядом в сугробе все еще хныкал и хлюпал кровью раненный Егор. Навь молчала, только жарко горели огоньки глаз, да жидкие узоры текли по неподвижным фигурам, как чешуя по змеиному телу.
– Хорошо, – наконец, согласился навий. – Что дашь взамен?
Игнат растерялся.
– Что ж мне дать вам еще-то? Один я на свете, богатства не нажил…
Последовал новый, еще более раскатистый взрыв хохота. Ветер тоскливо взвыл в вековых кронах, небесная рана стала шире, темнее, и хлопья снега повалили гуще.
– Отдай руку, – шепнула навь. – За сердце девушки.
Игнату показалось, что его внутренности начало скручивать в кровяной клубок. Сзади подбежала призрачная Званка, ткнулась холодным носом в шею, обдала стужей.
– Как же мне без руки-то? – едва ворочая отяжелевшим языком, произнес Игнат.
– Паны… – раздался рядом заискивающий голос Касьяна. – Вы не гневайтесь, паны. Но пожалейте его. Плотник он хороший, хоть и дурачок. Пошто мальца калечить?
Навь молчала. Снежинки клочьями падали на их неподвижные фигуры, стекали вниз темными красноватыми ручейками, словно небесный сок смешивался с гарью и кровью страшных посланников небытия.
– Будь по-твоему, – наконец, согласился навий. – Если вам руки его ценнее… выкроите ремень из его спины … тогда отпустим…
– Господи, грехи наши… – охнул Касьян.
– То есть как это? – Игнат отступил, заморгал растерянно.
Званка за его спиной захихикала, подула холодом на затылок, закружилась в снежной пелене.
– Вот нож, – в темной когтистой лапе блеснуло отточенное лезвие. – Режь… и отпустим…
– Да мы-то тут с какого бока, пан? – захныкал Касьян. – Не обучены мы этому! Рука не поднимется!
– Иначе… – прошелестел навий, – спалим деревню…
Развернул нож рукоятью к Касьяну, ткнул в дрожащую ладонь.
– Режь…
Касьян сжал пальцы вокруг рукояти, его голова затряслась, как в припадке падучей.
– Отче наш небесный, – забормотал он. – Избави нас от лукавого… да прости нам грехи наши… – шагнул к Игнату. – Прости и ты…
– Да вы что? – закричал парень, и начал отступать. Ноги увязали в сугробах, под мехом парки ходили ледяные вихри. – Дядя Касьян! Я ведь вам крышу крыл! Я ведь вас с детства знаю! Да разве можно так?
– Нельзя, Игнатушка, – плаксиво заговорил мужик. – Никак нельзя… Только нам-то что делать, грешным? Коли уговор такой…
Игнат ткнулся плечом в чьи-то подставленные руки, дернулся и увидел рядом перекошенное лицо егеря Мирона.
– Грешные мы, Игнатушка, – прохрипел он, и рывком распахнул Игнатову парку. – А ты между нами праведник. Может, оттого тебя навь и присмотрела-то…
– Праведник ты, – эхом повторил Касьян, навалившись на парня сзади. – Добрая душа, чистая… а мы грешные, Игнатушка… Грешные. Грешные! Да только грешные, может, поболе твоего жить-то хотят!
С тяжким, болезненным треском разошлась ткань. Спину обожгло, будто укусом – это мертвая Званка обхватила его ледяными руками, поцеловала между лопаток.
«Вот ты и со мной теперь, – шепнул в уши бесплотный голос. – Со мной, и ныне, и присно, и во веки вечные…»
Часть 2. На перепутье
Вьюга пела. И кололи снежные иглы. И душа леденела.
Ты запрокинула голову ввысь. Ты сказала: «Глядись, глядись,
Пока не забудешь того, что любишь»…
А. Блок
1
Кружится, кружится снежное веретено.
Белой нитью обматывает покореженные стволы сосен, накидывает аркан на кладбищенские кресты, тянет разом, будто выдергивает больной зуб. Из земли вырастают могильные курганы, снег плотным саваном укрывает двух потерянных в тайге людей.
Нет никаких дорог, никаких ориентиров – только неистово пляшущая, белоглазая вьюга. Вот она встряхивает седыми космами, заливисто смеется, и смех ее вплетается в звон подрагивающих на морозе серебряных бус. Хрустко ломаются сосновые ветки, их в щепы размалывают метельные жернова. И нет уже ни земли, ни неба. И никакого спасения тоже нет.
– Погибнем…
Страшное слово соскользнуло с губ, льдинкой пропало в белой кутерьме.
– Не говори так! – осиплый женский голос был едва различим в реве непогоды. – Не для того нас Господь помиловал, чтобы теперь на страшную смерть обрекать!
Игнат попытался приоткрыть глаза. Ресницы были тяжелыми, склеенными налипшим на них снегом. Инеем подернулись и брови, и волосы, и пушок вокруг рта. Но холода Игнат не чувствовал – тело опоясывал изнуряющий жар.
– Погибнем, Марьян, – повторил Игнат. – Одни мы…
Он заморгал снова, утер лицо дрожащей ладонью. В полумраке фигура девушки казалась темной, неживой, мокрые пряди выбивались из-под шерстяного платка.
– Да что ты заладил! – прикрикнула на него Марьяна. – Не для того я рубаху на бинты извела, чтоб погибнуть! – она смахнула с лица налипшие волосы. – Не накликай лихо-то!
– Да что тут кликать. Когда вокруг такая круговерть. Не замерзнем, так волки придут.
– Волки по норам попрятались, – сердито ответила Марьяна. – Ничего. Выдюжим.
Она остановилась, повернувшись к бьющему ветру спиной. Буран закручивал вокруг пушистые вихри, словно обмахивал песцовым хвостом. Игнат уткнулся в ее плечо носом, вдохнул запах овчинного тулупа. Ноги казались сделанными из поролона, подгибались под весом тела, ставшего вдруг тяжелым и неповоротливым.
– Плохо все, – прохрипел Игнат. – С пути сбились
– Вот уж нет! – упрямо отозвалась Марьяна. – Сам говорил, зарубки к дороге выведут. А я только что их приметила. Да вот на той сосне!
Она мотнула головой, и отяжелевшая коса змеей обвила плечи. Игнат хотел проследить за ее жестом, но снежные хлопья назойливо лезли в глаза. Медленно переставляя ноги и увязая в снежных заносах, Игнат доковылял до ближайшей сосны, привалился плечом к ее шершавому боку.
– Плохо, Игнат? – рядом в мельтешащей пелене всплыло встревоженное лицо Марьяны.
– Не знаю, – пробормотал он. – Не чую…
«Боженька любит юродивых да страдальцев», – вспомнились слова бабки Стеши.
Наверное, Игнат находился на каком-то особом счету у Всевышнего: когда лезвие ножа прочертило вдоль позвоночника первую борозду, Бог накрыл парнишку своей широкой ладонью, погрузив в милостивую тьму и беспамятство. Тогда Игнату привиделось, что он умер, а душа камнем рухнула в чистилище. И жидкое пламя плясало на его боках, обгладывая кожу и мышцы, полируя кости до того ослепительного, белого цвета, который всегда ассоциируется с зимой и смертью.
Потом Игнат очнулся и сквозь белесую мглу различил сгорбленную фигуру Марьяны – она сидела в сугробе подле него, и дрожащими пальцами разрывала рубаху на полосы.
– Где… навь? – первым делом спросил тогда Игнат. – Ушла ли?
Распухший язык с трудом ворочался во рту.
Услышав его голос, Марьяна вздрогнула, вскинула голову, и вдруг заревела – негромко, но надрывно, сглатывая слезы и первые, медленно падающие с неба снежинки. Плакала Марьяна недолго, бормотала что-то себе под нос, из чего Игнат мог понять только несколько слов вроде «слава Богу», «живой» и «прости». Проревевшись, Марьяна снова стала серьезной и сосредоточенной.
– Сейчас, Игнатушка, – забормотала она, с прежним рвением домучивая рубаху. – Сейчас помогу тебе… да ты лежи, лежи! – прикрикнула она на попытку Игната подняться.
Он подчинился. Руки дрожали, тело казалось чужим, отяжелевшим, будто кто-то медленно закачивал под кожу расплавленное олово.
– Помощь нужна, – прохрипел Игнат. – Где дядя Касьян?
– Где, где! – грубо передразнила девушка, и в ее голосе послышалась злоба. – Нету твоего Касьяна. Никого нету! Разбежались, как зайцы…
Она не договорила, сглотнула слюну. Ее плечи затряслись снова, но Марьяна сумела взять себя в руки. Усмехнулась в надвигающихся сумерках.
– Трусы они, Игнаш, – сказала она. – Сильные только с девчонкой связанной да с парнем безоружным. Ничего! Дай только к людям выбраться!
Ее чуть простуженный, но уверенный голос вселял надежду. Ее пальцы оказались горячими, невесомыми, и боли не было – по крайней мере, Игнат не чувствовал ничего, кроме изнуряющего жара. Он подозревал, что это не очень хороший знак, но старался не думать о возможных последствиях: перед ними теперь стояла другая, куда более важная задача – выжить. Выбраться к жилью и теплу, пока не началась метель.
После нескольких неудачных попыток Игнату все-таки удалось подняться на ноги.
– Надо будет – на горбу тебя потащу, – сказала ему Марьяна тихо и совершенно серьезно. – Не успела поблагодарить тебя за спасение, так благодарю теперь. Если выживем – вечно твоим должником буду.
Вклинившееся в эту фразу тревожное «если» совсем не понравилось Игнату. Но он попытался улыбнуться девушке и ответил:
– Дойти я и сам дойду. Нешто не мужик?
Так, в молчании, поддерживая друг друга, они покинули опушку, и по зарубкам Игнат указал направление – туда, где пролегала дорога, соединяющая кладбище, родную деревушку и соседские Малые Топи. Но до метели им успеть не удалось.
Взревел ветер, будто ударил в бубен, и нутряной гул прокатился над тайгой. Это снежная буря закружилась, заплясала над миром. Укутала белой шалью далекую, оставшуюся в прошлом Солонь, и тушу черного вепря на опушке, и деревянные кладбищенские кресты… Ничего этого больше не увидит Игнат, и снежное полотно, развернувшееся над миром, станет новой страницей его жизни.
Если только он переживет эту бурю.
– Ночь близится, Марьян, – хрипло проговорил Игнат, прижимаясь щекой к жесткой чешуе соснового ствола. – Темнеет уже.
– А я уверена, выйдем скоро! – упрямо возразила ему девушка. – Еще немного, Игнатушка… сможешь?
– Смогу, – согласился он. Снова обтерся тяжелой, трясущейся рукой. Где-то под лопаткой болезненно заныло, и кипящая вулканическая лава опять потекла по спине. К запаху сосновой коры тут же примешался другой – еле уловимый запах оцинкованного железа.
«Так пахло от нави», – подумал Игнат.
Он не мог обернуться назад – тело оказалось слишком неповоротливо, – но был даже рад этому, потому что и так знал причину этого металлического запаха. И метель аккуратно зачищала ластиком кровавую строчку, оставленную Игнатом.
– Я бы на дерево забрался, – сказал он. – Да только сил теперь нет… Да и не увидеть ничего.
– Не увидеть, – согласилась Марьяна. – В такую непогоду ничего не увидеть. Деревни далеко, а на дорогах фонарные столбы давно в негодность пришли. Это если правильно идем…
Голос девушки дрогнул. Она тряхнула головой, снежное крошево теперь покрывало ее темные волосы, будто седина. И ледяные бабочки страха защекотали Игната изнутри своими колючими крылышками.
– А если заблудились, – заговорил он хрипло. – Даже если заблудились – то под снег уйдем. Мне егерь Мирон рассказывал…
При упоминании имени одного из своих мучителей, Игнат осекся, сглотнул тяжелую слюну – вспомнил укус металла между лопаток, и перекошенные лица мужиков, и неподвижные фигуры на фоне чернеющего леса…
– … рассказывал, как можно в непогоду укрыться, – продолжил Игнат. – Выкопаем снежную траншею, да и переждем ночь. Без огня только плохо… Замерзнем…
– Пока двигаемся – не замерзнем! – возразила Марьяна. – А про укрытие ты хорошо придумал. Так и сделаем, только давай еще немного пройдем? Совсем чуть-чуть… Дойдешь ли?
– Я-то дойду. Только вдруг блуждаем?
– А вот и нет! – заупрямилась Марьяна. – Чую, выйдем скоро.
– Ну, если чуешь, – улыбнулся в полумраке Игнат.
Он осторожно отлепился от сосны. Колени дрожали, руки дрожали тоже. Снежная пудра щедро просыпалась под одежду, которая теперь стала сырой и тяжелой, а это означало неминуемое переохлаждение организма.
«Навь никого не оставляет в живых», – понял Игнат.
Она лишь позабавилась со своими игрушками, сломала и выбросила на обочину жизни, как еще раньше выбросила Званку. И лучше бы убила быстро, чем обрекать на мучительную и страшную смерть от стужи и одиночества в этом неживом лесу.
Они брели медленно, чересчур медленно, то и дело останавливаясь передохнуть возле сосен, увязая в сугробах, становившихся с каждым шагом все рыхлее и выше. Невыносимая тяжесть пригибала Игната к земле, и мир вокруг вскоре слился в одну сплошную пелену из снега и мрака. Останавливаясь на отдых, они поворачивались к метели спиной, и тогда ветер надувал тулупы парусами, будто поощрял двигаться в выбранном направлении, а потом снова наотмашь бил по лицу, и щеки горели от множественных ледяных укусов, но об обморожении Игнат больше не думал.
Смерть. Белая смерть окружала со всех сторон.
Силы покинули его, и новый порыв ветра сбил с ног с той же легкостью, с какой мальчишка сбивает выросшую на карнизе бахрому сосулек. Игнат попытался выставить руки, но те по локоть ушли в податливую плоть сугроба.
– Не могу, – только и сумел прохрипеть он. – Прости…
Собрав последние силы, Игнат все еще попытался бороться за жизнь. Он пополз по снегу, извиваясь, как придавленный сапогом червяк. В ушах раскатом звучал надсадный хохот вьюги – сегодня, так или иначе, смерть призовет их к себе.
Игнат подставил ветру свою израненную, больше не чувствительную к боли спину, крепко обхватил руками гладкий сосновый ствол. Снег давно замел все выступающие из земли корни, обломал нижние ветки, отполировав дерево до неестественной гладкости. Такими гладкими бывают только старые кости, долгое время пролежавшие под ветрами, стужей и летним зноем. Таким однажды станет и сам Игнат…
– Прощай, Марьяна, – прошептал он и прислонился к сосне щекой.
Сосна была холодной, выстуженной налипшим снегом, и вместо чешуек коры Игнат нащупал шершавую поверхность камня.
«Как странно», – подумал он и из последних сил поднял голову.
Ствол уходил вверх, высоко-высоко в ревущую мглу. И там, в вышине, переламывался надвое, склоняя над Игнатом круглую голову на тонкой железной шее. У основания шеи торчала покореженная жестянка, где желтой краской на белом фоне был нанесен ромб – знак главной дороги.
Тогда Игнат закричал, а снег тотчас набился в рот и ноздри, но парень отплевывался и кричал снова. И замолчал только тогда, когда в глаза ему ударил ослепляющий свет, и что-то большое, тяжелое промчалось мимо, обдав Игната фонтаном снежного крошева. Протяжно заскрипели тормоза. Игнат снова попробовал закричать, но из ободранного горла выходило какие-то хрипы. И он только и мог, что слизывать с обветренных губ и глотать снег, ставший почему-то соленым.
2
– А теперь расскажите мне основательно и спокойно, как же вы в лесу-то оказались?
Коренастый, заросший черной бородой Витольд разлил по жестяным кружкам кипяток, бросил в каждую немного сухих листьев и ягод, и по зимовью поплыл запах душистого отвара. Игнат поставил кружку в колени – ослабевшие пальцы слушались плохо, голова казалась наполненной туманом и сыростью, а еще его немного подташнивало. Впервые в своей жизни Игнат мучился похмельем – Витольд влил в него полбутылки водки перед тем, как взяться за штопальную иглу.
– На совесть располосовали, – сказал мужик, внимательно осмотрев Игнатову рану. – Твое счастье, что кожу не чулком содрали. Подлатать можно. Ничего, выправишься. На своей свадьбе плясать будешь.
Игнат не ответил – его голосовые связки были сорваны, и поэтому он не кричал, когда боль пронзила его от лопаток до поясницы. Но уже потом, проспав более двенадцати часов и проснувшись с ноющим телом и тяжелой головой, Игнат порадовался вновь обретенной чувствительности – легкое обморожение щек и рук у него все же случилось, но отмирания тканей не произошло.