Там не было никакой паники. Если они и думали о том, что им посчастливилось дожить и услышать этот долгожданный сигнал, то ничем этого не проявляли. Лестница со стены во двор была очень узка, спускались по ней только гуськом, по одному, и чем больше их покидало стену, тем меньшим количеством оставшимся приходилось сдерживать захлестывающую их, ликующую, вопящую и воющую толпу.
— Проклятие! — воскликнула Элейне, глядя в ту сторону. — Почему он не уходит?
Туолле, воспитанный отцом-рыцарем, разумеется, не мог не уйти последним. Его гибкий тонкий силуэт был отчетливо виден на самом острие схватки, в самом опасном ее месте. Рядом с дочерью Антиль сжала на груди руки и затаила дыхание. В зале появились первые, покрытые ранами воины. Без промедления, дисциплинированно, зная цену каждой минуте, они скрывались в ароматном тумане, перешагивая черту и присоединяясь к тем, кто уже отважился сделать это до них.
Но там, на стене, Туолле не мог уже и шагу ступить назад. Он оказался в той критической точке, когда любая капля способна разрушить хрупкое равновесие, до сих пор сохранявшее ему жизнь. Двое или трое товарищей еще сражались с ним бок о бок, постепенно, шаг за шагом пятясь к спасительной, пока не занятой врагом лестнице. Еще группа сгрудилась во дворе, не решаясь укрыться в башне, оставив в схватке своего короля. В эту минуту Туолле в самом деле служил неким символом своего народа, его обреченных на гибель горделивой красоты и достоинства и познаний в обустройстве мира, расы, не только осмелившейся объявить себя гуманной, но и пожертвовать собой во имя провозглашенного принципа.
Огромные дубины, усаженные острыми каменными осколками, возносились над его головой, свистели в опасной близости от него, он едва уклонялся благодаря своей природной подвижности и грации. К нему тянулись колья и пики, и он с трудом успевал обрубать их острые концы. Торжествующий вой уже несся над ареной битвы, дикари предвкушали миг окончательной победы, как они пойдут по этим пугающим своей роскошью залам, истребляя ослабленных, лишенных всякой надежды, молящих о пощаде противников, начисто, под корень стирая их с лица земли вместе с любыми свидетельствами их существования и тем самым провозглашая миру свою, новую власть.
Ему оставалось уже несколько шагов, а там — кубарем скатиться с лестницы, бегом пересечь двор, укрыться в призывно распахнутой пасти ожидающего лифта и отдаться под защиту проекта. В отличие от прочих мужчин он досконально знал технологию «Призрака». Было несколько моментов, когда он мог бы это сделать, но в некоторой степени он оказался опьянен триумфом своего первого настоящего сражения и пренебрег своим шансом, с беспечностью юности ожидая следующего. А за ним — еще и еще, словно хотел увидеть донышко своей удачи.
Как и всегда при подобном раскладе, оно обозначилось неожиданно. Длинный узкий меч в руках Туолле вонзился в любезно подставленный живот волосатого гиганта, жестом молотобойца занесшего над головой юноши чудовищную дубину, усаженную каменными шипами. Доля секунды понадобилась Туолле, чтобы освободить клинок, однако жизненной силы и остаточного мускульного рефлекса дикаря хватило настолько, чтобы развернуться в падении и изменить его траекторию. Он валился прямо на Туолле, уже мертвый и безразличный к любой ране, какую тот мог бы ему нанести. Его дубина буквально рушилась с небес и заслонила их. Пытаясь уйти из-под удара, Туолле отшатнулся в сторону, какую-то безумно долгую секунду, что есть силы изогнув тело, пытался сохранить равновесие, и казалось даже, что ему удастся обставить и земное тяготение в придачу, но потом мертвый враг со своею дубиной смахнул его с гребня стены как стебелек травы, былинку…
Сдавленный мучительный стон вырвался у Элейне, распластавшейся по стеклу, и эхом отозвался по залу среди тех, кто был еще здесь и знал, как высоко ему падать. А Антиль испустила пронзительный крик, выбросила руки вперед и швырнула в окно такой сгусток взорвавшейся в ней психической энергии, что в единый миг высадила все окна в зале, и внутрь хлынул холодный декабрьский воздух. Глотая его открытым ртом, Элейне зашаталась и ухватилась за оконную раму.
— Включите наружные экраны, — хрипло распорядилась она.
Ее приказание было выполнено сию секунду, и она пытливым взглядом принялась обшаривать груды мертвых тел у подножия стены, с ее наружной стороны.
— О! — сказала она. — Нет!
Антиль прильнула к ее плечу.
— Его там нет, Элейне.
Среди умиравших и трупов ползали самки дикарей. Элейне ни за что не удостоила бы их высокого звания женщины. Они были грязны, вонючи, косматы, и в своей дикой, исступленной злобе казались лишенными рассудка. Не обращая ни малейшего внимания на сородичей, они с достойным лучшего применения упорством ворочали тела, выискивали защитников крепости — задача эта была нетрудна, так сверкали их доспехи, даже покореженные и испятнанные кровью! — увечили трупы и с воплями чудовищного восторга раздирали глаза и глотки еще живым.
— Элейне! — настойчиво повторила Антиль. — Его там нет.
Только тут Элейне обратила внимание, что та едва держится на ногах.
— Что ты с ним сделала, мама?
— Я спасла ему жизнь, — просто сказала Антиль. — Но это все, что я смогла для него сделать.
— Что ты сделала?!
— У меня было мало времени, — жалобным тоном сказала Антиль. — Ровно столько, сколько он падал. Я не успевала ни подумать, ни взвесить. В этот миг не было ничего важнее его жизни. Остальное не в счет.
— Но ты можешь сказать, где его теперь искать?
— Не «где», — чуть слышно отозвалась Антиль. — «Когда».
— Что? — Элейне была ошеломлена. — Что ты сделала?
— Я вытолкнула его отсюда прочь, со всею силой своего желания сохранить ему жизнь. Я не знаю, чем измерить силу моего толчка. Разве что моей любовью.
— Но… сколько?
— Элейне, я не знаю. Я не считала, у меня не было времени. Я только сохранила ему жизнь.
Минуту Элейне стояла, словно пораженная громом.
— Но почему вперед? — спросила она. — Почему не назад, во времена расцвета нашего владычества, где у него был бы шанс занять подобающее ему положение? Подумай, на что ты его обрекла! В лучшем случае на пожизненное рабство у этих… — Она мотнула головой на экран. — Посмотри на них еще раз! Вот в чьих руках жизнь твоего Туолле!
— Ты не хуже меня знаешь, что путь назад заказан, — устало сказала ей Антиль. — Назад идти нельзя. Закон запрещает попятное движение. Туолле слишком яркая и непредсказуемая личность, чтобы позволить ему оказаться в прошлом и, возможно, зациклить его. Я сама моделировала его психику. — В голосе ее пробилась гордость. — Перенос Туолле в прошлое, безусловно, не остался бы без последствий. Ответственность за временной парадокс я на себя взять не осмелюсь. И еще раз повторяю, Элейне, у меня не было времени. Кто знает, — добавила она задумчиво, — может быть, к тому времени они разовьются?
— А ты подумала о его гордости? И не предпочел бы он сам оказаться мертвым?
— Вот о чем я не думала совершенно точно, так это о твоей гордости, Элейне. Я спасла своего внука, дороже которого у меня нет ничего в жизни. И сейчас, уходя, я обещаю, что буду искать его, найду его и верну народу его короля, а тебе — твоего сына. Это мой собственный проект. Присоединяйся, если можешь.
Густой туман наполнял уже весь их зал. Внизу орды дикарей, оказавшись перед сомкнутыми стальными дверями лифтов, крушили их, в щепы ломая свои рогатины и дубины.
— Я только сейчас осознала в полной мере, — сказала Элейне, глядя на плывущий за окном пейзаж, — насколько все это, — она имела в виду проект, — было сделано для него. Для того, чтобы он воспользовался этим. И вот все осуществлено, спасена та часть наследства, какую мы только в силах были спасти. Но Туолле этим не воспользуется.
Пелена ароматного пара поглотила ее, а затем Антиль и дикари, столпившиеся внизу, закричали от охватившего их суеверного ужаса, наблюдая, как высоко над их головами тает казавшийся несокрушимым монолит устремленной в небо башни. Буквально на их глазах она растворилась в пасмурном небе, оставив им не более одной пятой своей возвышающейся над цоколем части. Потом мимо них сквозь запертые стены конюшен прошествовали на волю статные длинногривые кони и пронеслись гибкие, как змеи, охотничьи псы.
А потом со страстью, питаемой страхом, они принялись по камешку раскатывать ту часть башни, что оставалась доступна материальному воздействию. С тою же исступленной радостью, спустя тысячи лет, они сотрут с лица земли Бастилию. А когда через много месяцев они завершили свой неблагодарный труд, то к ужасу своему обнаружили, что в декабре, в период самой лютой и безнадежной стужи, когда кажется, что весна не наступит и через тысячу лет, над тем местом, где прежде стояла проклятая башня, висит над землею, ничем ее не касаясь, ее верхняя призрачная часть. Слабо мерцают высокие окна, и птицы пролетают сквозь нее. Место объявили запретным и больше сюда не ходили. А потом придумали красивую легенду про Тир нан’Ог.
17. Есть версия. Продолжение
— Что? — переспросил ошеломленный Локруст. — И вы молчали?
Агнес пожала круглым плечиком.
— Видишь ли, я ведь не была абсолютно уверена… Мне в тех обстоятельствах могло почудиться все, что угодно.
— Да как же? — сокрушался чернокнижник. — Парня укусил швопс, а ему как бы совсем ничего не сделалось? Да упомяни вы об этом в самых ваших первых словах, сколько времени я бы и вам и себе сэкономил!
— То есть на основании одного этого факта, вне зависимости от того, имел ли он место на самом деле, ты уже готов выложить мне всю подноготную Марка?
Локруст, вспомнив наконец о своем месте, втянул голову в плечи и обнаружил явную тенденцию провалиться сквозь землю. Однако теперь уже в интересах Агнес было не позволить ему замолчать.
— Логическая цепочка очень проста, — сказал он. — Но приготовьтесь к тому, что я буду говорить странные вещи. Многое такое, что вам бы, возможно, и не хотелось слышать. Если бы вы сказали мне то, что сказали, до того, как имел место сегодняшний инцидент в часовне, я скорее всего предположил бы, что вам действительно это почудилось или приснилось. Воображение играет с нами в причудливые игры. Я бы также мог найти пару удобоваримых объяснений его припадку. Но два этих события вкупе подтверждают самую невероятную теорию, какую вам на вашем веку приходилось слышать. Так вот, мадемуазель Агнес, если от укуса швопса человек умирает, то Марк, по всей видимости, не человек.
— То есть?
Взгляд ее метнулся к лицу спящего, которого тревожили какие-то тягостные видения. Он тяжело дышал, и Агнес очень хотелось растолкать его. Она хорошо помнила свои собственные ночные страхи, и ей казалось жестоким насильно заставлять Марка блуждать по темным дорогам кошмаров. Однако Локруст, блюдя чистоту эксперимента, ни за что не позволил бы этого.
— То есть как это — не человек? — недоуменно повторила она. — А кто?
— Сейчас я буду рассказывать вам сказку, — деловито сказал Локруст. — Видите ли, в незапамятные времена, когда человек скитался по земле, дик и наг, а Господь еще не зажег в нем светоч разума, в мире этом были другие хозяева. Анатомически, как я слыхал, ничем от людей не отличавшиеся, с тою лишь разницей, что были они прекрасны и совершенны, как… скажем, ангелы.
— Библия об этом умалчивает, — поддела его Агнес.
— Библия написана людьми.
— Ну, я, в общем, слышала. Люди и эти… враждовали, и они вывели швопсов, чтобы совсем нас истребить.
— Они обладали таким могуществом, что могли бы стереть род людской с лица земли… и даже вместе с землей. А получилось наоборот. Они, видите ли, мадемуазель, позволили себе роскошь быть гуманными. А значит, были обречены изначально. Весь опыт деятельности нашего рода свидетельствует, что хрупкое и прекрасное всегда истребляется уродливым и грубым, и нет ничего более действенного против благородства, чем подлость и низость. Таков закон права силы. Люди в сапогах топчут цветы. Побеждает лишь тот, кто способен задавить.
— Но… а как же сказки, где добро всегда побеждает зло?
Печальная улыбка обнажила провалы его выбитых зубов.
— Победитель в большинстве случаев имеет достаточно авторитета и силы, чтобы заставить признать себя правым постфактум. Так вот, люди их уничтожили, стерли все следы их существования, а потом, в приступе лживой сентиментальности, вообще-то свойственной нашей породе, опоэтизировали и нарекли эльфами. И стали сочинять про них сказки: дескать, нет у них иного занятия, кроме как строить мелкие безобидные пакости людскому роду. Пляшут-де они целыми ночами в пещерах под холмом, заманивая к себе легковерных путников. И кажется тем, будто они весело и славно провели ночь, однако вышли на божий свет, глядь — минули столетия, а холм навеки закрылся для них.
Агнес слушала, затаив дыхание и подперев голову рукой. Потом очнулась.
— Ну и как же все это привязывается к Марку? — недоверчиво спросила она. — Может, тут неподалеку, в глухомани, прозябают остатки великой расы? Когда, ты говоришь, было все это?
— Я не могу назвать вам цифру, мадемуазель. Но определенно прежде Библии. А то, что неподалеку… Вы никогда не размышляли о происхождении вашего родового имени?
— Д’Орбуа? Буквально — Золотой Лес? Я думала, это от осенней окраски листьев, от цвета коры на закате…
— Посмотрите вокруг. Как зовутся иные поселения! Коли не римские, так одни Малые Брюховы да Большие Гниловы, Нижняя Маета да Верхняя Тошнота. С души воротит! А там, между прочим, леса точно так же одеваются в золото и багрянец, и цвет заката Господь подарил один для всей земли. Место это — Золотой Лес — встречается в летописях и устных местных преданиях раньше, чем любое упоминание о человеке с тем же именем. Не люди так его назвали. Так же молва зовет место их последнего оплота, где они, уже обреченные, но все еще блистательные, держали безнадежную оборону. Они были величайшими магами в истории нашего мира. Не побоюсь открыть вам один секрет, мадемуазель. Просто потому, что я страшно устал бояться. Когда я готовлю снадобья, я произношу над ними некоторые слова. Как будто бессмысленные наборы звуков. Это не латынь. Но они как будто пробуждают спящие в лекарствах целебные свойства трав. Мне они достались от моего учителя, и, насколько я знаю, они никогда не были записаны на пергаменте. Странный вкус остается от них на губах: мелисса, мята и мед. И еще — чувство совершенного упоения. Вот почему ни один из нас никогда не бросит это дело. Ступившему на эту тропу обратно дороги нет. В работе высшее счастье мастера. Искушение слишком велико. И мы гордимся тем, что облечены в жалкие лохмотья их былого величия.
Он мечтательно цокнул языком, напомнив Агнес белку.
— Ты говорил о Марке, — напомнила она. — Почему ты решил, будто он из них?
— Для них швопсы не были ядовиты, — пояснил Локруст. — То есть укусить он его мог, а отравить — нет. Все в точности, как вы поведали, мадемуазель. Вы так наблюдательны, что я почел бы за великую честь сделать вас своей помощницей.
— Но что же тогда происходило в часовне?
— Ну, — усмехнулся Локруст, — каждый воюет, как может. Они придумали швопсов, а мы — святость, и все такое. Они покинули этот мир, но остались в нем его необъяснимыми страхами, боязнью одиночества и тьмы, робостью перед непознанным. Это они прячутся с той стороны зеркал и глядят на нас оттуда, когда мы не глядим на них. Нет оснований считать, будто они испытывают к нам добрые чувства. А потому в представлении людей они понемногу превратились в злобную нечисть, против которой одно лишь спасение: крестное знамение да святая вода. Альбигойцы и те — христиане. Впервые вижу еретика, которого от святой воды буквально свернуло в бараний рог! Я, разумеется, утрирую. Еще они были господами животных. Птицы садились им на руки. Помните, вы рассказывали мне о Марке и овцах? Рассказывают, будто правили у них женщины. Они обладали магией и были окружены почетом. У него инстинктивное уважение к даме, и это было первое, что вы заметили. Мужчинам принадлежал материальный мир, они были строителями и воинами и считались на вторых ролях. Вы не замечали, Марк ест чеснок? Может он коснуться серебра?
— Прошу тебя не пробовать, — сумрачно заметила Агнес. — Вдруг это причинит ему боль.