— Но это же с ума сойти! — воскликнул вдруг Локруст. — Живой, настоящий эльф в моих руках!
— В моих руках, — холодно поправила его Агнес. — Во-первых, не забывай об этом.
— Да, мадемуазель.
— Во-вторых… — она помолчала, взвешивая, — ты ничего ему не скажешь. Ему незачем об этом знать. Ты слышишь меня?
— Да, мадемуазель.
Он был само смирение, но Агнес почему-то ему не слишком поверила.
— Ваш муж, мадемуазель, будет счастливым человеком.
— Это еще почему?
— Вы станете принимать за него верные решения. Мадемуазель, рано или поздно Марк или вспомнит все сам, или нам придется рассказать ему, чтобы он мог использовать знание для самозащиты. Церковь пронизывает здесь все! — Он обвел руками вокруг себя. — Видали вы ландскнехта, которому серебро руки жжет? Но даже если он устойчив к серебру, как может человек за всю жизнь ни разу не ступить на освященную землю, не принять причастия, не войти в храм, если не будет знать, где именно ему грозит беда? Да он… жениться не сможет! Хотя, — он криво усмехнулся, — кажется, именно это ему не грозит.
— А… почему? — против воли заинтересовалась Агнес.
— Ну хотя бы потому, что вы с ним принадлежите к разным, биологически враждебным видам.
— Это как кошка с собакой, да?
— Вроде того.
— Ну вот пусть он об этом и не знает! — торжествующе заключила Агнес.
Локруст поставил локти на стол, подпер руками голову и поглядел на нее с жалостью.
— Мне больно вас огорчать, но скорее всего у Марка иные механизмы привязанностей. И потом… Счастье брака — в детях. У вас с ним никогда их не будет. Вы это понимаете?
Он остановил ее на всем скаку. Агнес вспыхнула как заря.
— Кто вообще сказал, будто я бы хотела…
— Ваши глаза, мадемуазель.
Она передернула плечами, словно внезапно озябла.
— Но даже если бы и так, — очень мягко продолжал Локруст, — боюсь, у вас все равно ничего бы не получилось. Легенды говорят, будто бы они не знали физической любви.
— То есть как? Не могли… или не хотели?
— Может, и могли, а некоторые, наверное, и хотели, но уж больно кичились своею возвышенностью. Что породило уйму насмешек уже в позднейшие времена, однако я не знаю никого, кто достаточно умно пошутил бы на эту тему.
— То есть, если Марк упорно делает вид, будто не понимает… некоторых вещей…
— То он их в самом деле не понимает. Вас не удовлетворило бы то, что он смог бы вам предложить.
— А как же они тогда… ну, размножались?
— In vitro, — невозмутимо объяснил Локруст. — Их дети обходились им слишком дорого. Но… как я могу вам ответить? Ведь я знаю только старую легенду, смысл которой темен.
— Господи, вот бред-то! — вспылила Агнес… и сникла. — Но все равно, Локруст… не говори ему пока ничего. Может, он как-нибудь приучится… я имею в виду, жить с церковью в ладу, конечно. Ведь он привыкнет, правда?
— О чем это вы не хотите мне говорить?
Они оба вскинулись. Они почему-то совсем забыли как о его присутствии, так и о способности просыпаться мгновенно.
— Как давно вы не спите, Марк? — Этот вопрос показался ей самым животрепещущим.
— Около минуты, может быть, — коротко ответил он. — Но я…
— Вам снилось что-нибудь… по заданной теме?
— Сон с падением. От него я, собственно, и проснулся. Скажите же…
— Нет, — вмешался Локруст, спасая Агнес, которая, совершенно очевидно, была не в состоянии противостоять малейшему нажиму со стороны Марка. Кем бы он там ни был, разговаривать с женщинами он явно умел. — Это вы нам скажите. Ведь это мы хотим вам помочь.
— А разве вы помогаете?
Агнес затаила дыхание.
— Все неправильно, — задыхаясь, горячо сказал Марк. — Неверно. Грязно, неразумно, жестоко. Ни света, ни цвета, ни пространства, ни воздуха, ни воли, ни жизни! Каждый карабкается другому на плечи.
— Не все! — пискнула Агнес. — Некоторые поступают очень даже красиво и благородно.
— А прочие восхищаются ими в голос, тогда как это — норма. Почему?
— Так устроен мир.
— Почему же я не так устроен?
— Потому, — отважилась Агнес, ловя на себе одобрительный взгляд Локруста, — что вы не такой, как все. Слушайте…
Она старалась не смотреть в сторону чернокнижника, чтобы не видеть, как иронически он улыбается, пока она осторожно обходит деликатную тему.
18. Живой свидетель
Молодой студент Вальтер Дитерихс перебирался из Гейдельберга в университеты на Остров. Поземка бежала впереди него по укатанной дороге, настроение было хорошим, ноги сами несли его вперед, и он посвистывал себе под нос, весело поглядывая окрест.
Скованный морозом и покрытый кружевным инеем лес высился по обе стороны, дорога сама стелилась под ноги и разматывалась вперед. Ему нравилась такая жизнь. Нет, не то чтобы он был фанатиком идеи, вроде Цельса или Галена, и, правду сказать, испытывал глубокое равнодушие к тайнам мавританских искусников-целителей, во всеуслышание гордо заявляя, что специализируется в толковании божественного. Пусть другие, кому это по вкусу, копошатся с немощами грязного человеческого стада! Он же всей душой любил свою волю и ту свободу передвижения по миру, какую ему позволял его образ жизни. Природа наделила его даром краснобайства, а этот талант в большинстве случаев заменяет все прочие достоинства. Уделив каждому из европейских центров учености некую толику своего внимания и жизни, он не был расположен продолжать делать это и впредь. Страсть его была в процессе, а не в достижении конечной цели. Ему глубоко льстило почтение невежд, и как результат этого — дармовая еда и выпивка в каждом трактире. Дармовая потому, что заплатить байками он не считал за труд. Он держал себя с ними как существо высшее, и в большинстве случаев этого оказывалось достаточно. Иногда, правда, смерды просили его излечить те да эти свои вонючие болячки, полагая по неразумию, что мудрый человек сведущ во всем. Когда особенно припирало, Вальтер Дитерихс тут же, на чистом адреналине, изобретал из подручных средств какое-нибудь «чудодейственное» снадобье и старался не задерживаться на месте настолько долго, чтобы проверить его в действии. Пока ему везло: еще ни разу ему не пришлось держать ответ за свои «опыты».
В радужных мечтах о своем будущем он собирался осесть в замке какого-нибудь вельможи, в должности «мудреца», толковать ему расположение светил и занимать ученой беседой. В частности, он много доброго слышал о герцоге д’Орбуа и предполагал попытать счастья при его дворе. Он же все-таки не какой-нибудь доморощенный колдун, у него в ранце пергамент с печатью Гейдельберга. Если бы повезло с щедрым герцогом, не пришлось бы по зимней непогоде перебираться через пролив в Британию.
Мысль о ранце повлекла за собой другую, а именно — о глиняной фляге, что призывно побулькивала там на каждом шагу. Несмотря на легкий размашистый шаг, мороз таки доставал Вальтера под его заплатанным шерстяным балахоном, щипал щеки, и ему даже пришлось опустить наушники шапочки. Сверху сыпался искристый мелкий снежок. Привычным движением, не спуская ранца с плеч, Вальтер закинул руку за спину, дернул тесемку, вынул бутылку на свет, откупорил ее и согрелся, после чего всю процедуру повторил в обратном порядке и передернул тощими плечами. Но не потому, что замерз. Просто вспомнил, при каких тягостных обстоятельствах досталось ему сие неоднократно испытанное чудодейственное снадобье, а также почему он пустился в путь в эту не слишком подходящую для путешествий пору.
Дело в том, что он совсем уже обосновался на зиму в одной придорожной корчме, которую содержала пригожая вдовушка. В жизни не столовался на таких харчах! Однако теперь эти воспоминания вызывали одно содрогание. Кров и стол ему приходилось отрабатывать ночи напролет. Кто бы подумал, какие у нее аппетиты! Неделю он цвел, потом начал чахнуть, а поскольку отпускать его по доброй воле вдова не собиралась, то пришлось ему, улучив минутку, побросать в ранец то съестное, что под руку попалось, вылезти в окно и огородами, пригибаясь, красться к околице, а там — давай бог ноги! Сказать по правде, ее ничуть не восхищало его красноречие.
Начинало смеркаться. Вальтер прибавил шагу, желая засветло оказаться в деревенской корчме. Непонятно почему на душе у него стало тревожно. Желая успокоить себя, он снова засвистал, ритмично ударяя оземь толстой палкой с окованным железом наконечником. Однако веселья ему это почему-то не прибавило. Он поймал себя на том, что оглядывается по сторонам, отыскивая источник шума, сперва показавшегося ему верховым.
Под ногами была очень старая дорога, проложенная еще римлянами и бегущая в Бретань. Путь ей перебегала другая, уводящая во владения д’Орбуа. Если Вальтер в самом деле хотел попасть в один из колледжей Оксфорда, ему не стоило сворачивать, а топать прямо и прямо, до самого Ла-Манша, и там искать случая для переправы. Он, однако, прекрасно представлял себе все прелести путешествия по зимнему морю, а потому в данный момент островерхие башенки замка показались ему куда более привлекательными.
Но шум усилился и теперь определенно шел из-за спины. Напрягая слух, Вальтер уловил перестук множества копыт и конское ржание. Какой-то рыцарь, может, даже сам д’Орбуа, путешествует со свитой, меланхолично решил Вальтер. А в самом деле, почему бы ему не присоединиться к свите владетельного лорда… и не проделать остаток пути в седле, позади какого-нибудь оруженосца? Идея показалась ему блестящей, Вальтер заготовил цветистую фразу, остановился у высокого камня с полустертым изображением двусторонней секиры, отмечающего перекресток, принял почтительную и вместе с тем достойную позу и стал ждать.
Мы-то с вами знаем, кого он увидел, однако для него самого подобное зрелище было полной неожиданностью. Он много всяких баронов повидал на своем веку и благоговел перед ними не более, чем перед прочим человечеством: уж очень мало они от всех отличались, вот разве что здравого житейского смысла у них было еще поменьше, однако и одного взгляда на кавалькаду ему хватило, чтобы понять — здесь перед ним нечто совсем-совсем другое. Стелющиеся при полном безветрии плащи, гривы, дымчатые шелка, голые плечи дам… при этаком-то морозе? При одном взгляде на них у него все кишки замерзли.
Мужчины ехали в доспехах, и были те доспехи такого странного фасона, какого Вальтер, постранствовав по свету, нигде ни разу не видел. И к тому же здравый смысл подсказывал ему, что ни в одной настолько многочисленной компании не может случиться такого, чтобы ни одна из знатных дам не была ни прыщава, ни худощава. Нигде не найдется разом столько совершенных в своей красоте лиц, даже если задаться целью подобрать их специально.
Больше всего ему не понравились собаки, с которыми у студентов, в большинстве своем обладающих кошачьими свойствами натуры — ходят, где вздумается, гуляют сами по себе! — весьма натянутые отношения. Вальтер был неоднократно кусан, а потому весь подобрался, глядя, как эти легкие и гибкие пятнистые монстры уверенно тянутся по оставленному им следу.
Они преследовали его, в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Как и в том, что сквозь могучие торсы закованных в латы мужчин он, хотя и неотчетливо, мог видеть черные, искривленные под тяжестью снега древесные ветви.
Да, минуло время, когда он едко издевался над глупыми россказнями невежественных крестьян о разного рода враждебной нечисти, рыщущей об эту пору в поисках жертвы. К счастью, деревня виднелась уже довольно близко, и когда Вальтер к своему ужасу убедился, что при виде него кавалькада перешла в галоп, он весь подобрался, подхватил обтрепанный подол своего балахона выше колен и порскнул что было сил вниз, к светящимся огням, дубовым дверям, железным запорам и оловянным распятиям.
А они погнались за ним. Он оглядывался на бегу через плечо и видел их уже почти вплотную за собственной спиной, подковы грохотали в мерзлую, как будто пустую изнутри землю, и кровь в его висках вторила им в полный голос, а длинные ноги сами собой несли его тощее тело вниз под горку. А те все не отставали, крича ему что-то вослед. Он не мог разобрать, что именно, но скорее всего, что хуже будет. Он и не сомневался, что хорошего от них ждать нечего, и улепетывал, как заяц, размахивая руками и высоко взбрасывая костлявые колени. Взбесившееся воображение рисовало ему картины чудовищных жертвоприношений на Лысой горе.
Он бы даже не удивился, когда бы оказалось, что это вдова их подослала. С нее, ведьмы, станется!
Первый деревенский дом вырос прямо перед ним темной громадой, бычий пузырь в узких оконцах чуть теплился светом, и Вальтер, в голос вопя о помощи, всем телом бросился на запертую дверь, в кровь разбивая о нее кулаки. Она приотворилась, и он буквально ввалился внутрь, прижав ее трясущимся телом и истерически крича, чтобы хозяин наложил засов поскорее.
Тот, стоя с колуном в руке, некоторое время мерил его тупым, а оттого недоверчивым взглядом, однако сделал то, о чем его просили, хотя и не так быстро, как Вальтеру того хотелось бы. Видимо, синюшная бледность и трясущиеся руки нежданного гостя произвели на хозяина некоторое впечатление, потому что он без лишних слов налил в глиняную кружку крепчайшей браги и сунул ее Вальтеру под нос. Тот опрокинул подношение единым духом и даже не крякнул.
— Чего там? — спросил мужик. — Кто гнался-то за тобой?
— Нечисть! — выдохнул студент. — Вот-те крест. Злобная нечисть, от самого перекрестка, где камень, по душу мою… Век не забуду, друг…
Хозяин опасливо глянул в окошко, потом расплющил о него мясистый нос, однако снаружи было темно, и он ничего не увидел. Взяв на изготовку колун — не робкого, видно, был десятка! — сдвинул засов и приотворил дверь. И тут же захлопнул ее, прижав спиною и выпучив глаза.
— Тут они! Вкруг дома. Молитву твори, захожий человек. На перекрестке, говоришь? Так там, у камня, об этом годе уж двух покойников нашли, и престранных…
— Господи, — застучал зубами Вальтер, — помилуй мя, грешного… А псы-то, а?.. Огромные, как телки. Со стол. — Он отмерил высоту от пола, но ему показалось мало, и он поднял руку до груди и, подумав, добавил: — С окровавленными мордами!
19. Пора принимать меры
— Говорю вам, голые фурии верхом на восьминогих конях, а кони те выдыхают синее пламя!
— Адское, — со знанием дела кивнул приходской священник, отец Ланскон.
Камилл д’Орбуа поглядел на него с глубокой тоской, потом перевел взгляд на «свидетеля». Помимо всего прочего, терпеть не мог этот сорт паразитов. Поди узнай, что именно случилось с парнем на самом деле, а в чем он, завираясь, набивает себе цену. Будь его воля, он бы с такими россказнями и на порог не пустил, однако ему приходилось считаться с охватившей округу паникой. К тому же он не мог оттолкнуть церковь, простершую над бедолагой материнские крыла, о чем во весь голос свидетельствовал серебряный крест в полпуда весом, болтавшийся у того на пузе.
— Я в этом не разбираюсь, — утомленно сказал герцог. — Я — светский властитель. Однако я мог бы позволить церкви поговорить с тем, кто, как мне кажется, более или менее смыслит в этих делах. Эй! Позовите Локруста!
Эта дура на шее никак не походила на щедрый дар церкви. Парню позволено носить ее, покуда он вольно или невольно играет ей на руку. Сейчас, например, герцог был более чем уверен в том, что у него хотят выманить деньги. Однако попросту спустить обоих визитеров с лестницы было бы политически неверно: дразнить церковь имело смысл лишь до определенного предела. Ситуация, очевидно, взывала к его чувству юмора.
— Я готов вам служить, монсеньор.
Локруст неслышно проскользнул в двери и оцепенел под их перекрестными взглядами. Двигался только кадык на его цыплячьей шее. Затем он попытался по-черепашьи спрятать голову в панцирь.
Зато священник стал красен настолько, насколько Локруст — бел, весь затрясся и приподнялся с места.
— Не тот ли это проклятущий ведьмак, что должен был сгореть еще двадцать лет назад? — выкликнул он сиплым фальцетом.
— Не тот ли это узколобый мракобес, который, не внемля ни сердцу, ни разуму, волок меня на костер двадцать лет назад? — парировал чернокнижник, полагая, что терять уже нечего. Он ведь знать не знал, почему его вызвали и зачем здесь эти двое. Не имело смысла сбрасывать со счетов и то предположение, что спустя двадцать лет, за ненадобностью, герцог решился вернуть его на то место, откуда взял, чтобы каждый получил свое. Этакий реверанс церкви, поддержание добрососедских отношений с которой для каждого сколько-нибудь дельного сеньора куда важнее, чем истрепанная жизнешка отслужившего раба.