И Санька чувствовал себя, как тот несчастный дикарь, сжатый могучими боками: позади стена, впереди ворота, нет другой дороги, кроме этих ворот, не перемахнуть стенку, не удрать обратно, в пьянящую темноту джунглей. Четкий холодный метроном отстукивал в Санькиной голове. Он не знал, когда тот начал стучать, то ли когда он смотрел в мертвые мухановские глаза, или в тот момент, когда Зинка, не с бабьей жалостью, а так. как человеку человек, положила ему на затылок тяжелую руку, или когда Федор произносил свой загадочный некролог, или когда торжественный Людвиг всучил ему свое драгоценное ружье. Не было Саньке радости от того четкого метронома: все было просто, как идеальный математический шар, и именно эта хрупкая идеальность не давала Саньке пить спирт. Сгорели, рухнули, осыпались дощатые балаганы, но среди этого хаоса кто–то неумолимый сует ему в руки ведро с известкой и подает пудовый кирпич. И Санька должен взять этот кирпич, потому что в земле, на которую он сейчас его положит, лежат миллиарды тех, кто клал кирпичи до него, и после будут – еще миллиарды. Никуда тут не деться от этого высшего смысла – класть кирпичи, хочешь того или нет.
…Чайник закипел. Он всыпал заварку, досчитал до пяти и снял его. Тот самый чайник, который принес ему Муханов в день переселения к Люде. «Для холостяцкого утешения» – так сформулировал он тогда.
Когда он наливал кружку, несколько капель упало на стволы. Санька стер их рукавом.
Санька держал в ладонях остывающую кружку и смотрел на марево нагретого воздуха над вытаявшими обрывами Китама. Там двигалась цепочка горбатых от тюков людей. Последний визит пастухов перед ледоходом. Люди шли в неторопливом ритме, тонкие палочки на бескрайней холмистой равнине. Санька думал об этих людях, о случайностях. Случайно спасся тогда неистовый Славка, и случайно погиб Муханов. Случайно он попал в эти края, и надо было так случиться, чтобы в этих краях, о которых он и в бредовом сне не мыслил, вдруг появилась у него жена, скоро будет сын с рыжими волосами, и имеется даже могила друга. Что мог сказать об этом П. К. Бобринский, всеведущий граф? Что мог сказать великий математик жизни брат Сема о людях, приспособленных для грузовика, которые погибли и будут гибнуть, ибо грузовик идет по первым дорогам? Что будет, если кончится род этих людей?
– Как дела? – услышал он за спиной и вздрогнул. Бесшумно подошедший Толька заливался смехом уже рядом с ним, весь коричневый от весеннего солнца, коричневое тело в распущенном вороте кухлянки, двустволка, как автомат, на груди. Внизу тяжело взбирался по склону Федор.
– Садись, – сказал Санька. – Чай у меня горячий.
– Вот, – заговорил, яростно дыша, подошедший Федор. – Ты посмотри на этого дурачка. Сманил его твой якутский дьявол. Муханова мало – теперь обработал глупого Тольку.
– Да, – беспечно улыбаясь, сказал Толька. – Ухожу в пастухи. Ты, говорит, специально для тундры родился. Год поучись оленей пасти, потом мы тебя учиться пошлем. Человеком, говорит, станешь. Смешно. Был я все время Толька, вдруг – человек. Нет, я пойду!
– Ты – подведешь? – спросил Федор. И Саньке почудилась опять в вопросе безжалостная насмешка, которая всегда была для него наготове у Федора.
– Нет, – сказал он. – Мне деньги нужны. Хочу накопить монеты на мраморный саркофаг с надписью: «Здесь лежит Санька Канаев – добродетельный человек». Смешно?
– Да, – сказал Федор. – Однажды я вот в таком же случае много смеялся. Друг у меня умирал в лагерном лазарете. Три дня умирал и три дня твердил в бреду: «Хочу имя, фамилию, а не щепочку с номером». Ужасно много я тогда хохотал. И сейчас, как вспомню, прямо корчит от смеха. Один Глухой это знает, как я первый год у него в избушке веселый был.
Санька поднял глаза на Федора, и вдруг словно тайный рефлектор вспыхнул и осветил мир: он увидел покрытое бледной испариной лицо пожилого человека, и бессонную муку в глазах, и тот самый металл, который, если он есть, не дает человеку расползтись в смердящий кисель.
– Повезло мне, – выдохнул в озарении Санька. – Ах, черт побери, как повезло. – И утих метроном. – Деньги нужны, – сказал он. – Люду на материк отправлять буду, чтобы там рожала. Барахло всякое. Знаешь ведь, бабы? Им только до универмагов дорваться. Миллиона не хватит.
– Гусь, – лихорадочно зашептал Толик. – На нас прет. Тихо.
Он стал приподнимать ружье. Тяжелый одинокий гусак летел прямо на них, весь темный на фоне светлого неба, неторопливый и уверенный, как дредноут.
Санька ладонью прижал Толиково ружье. Гусь пролетел низко, так что был виден темный печальный глаз и изогнутые маховые перья, пролетел прямо над ними, не ускорив полет и не обратив внимания на первобытный дым костра, на три человеческие фигуры на вершине холма.
– Гусь, – растерянно сказал Толька. – Красивый какой. Ах, какой же красивый жить полетел.
Тройной полярный сюжет
I УПРЯМЫЙ КАПИТАН РОСС
КАТАСТРОФА
На заснеженном горном склоне, который под мартовским солнцем был так ослепителен, что временами казался черным, шли горнолыжные соревнования. Фанерная доска с фамилиями участников, номерами и секундами против них извещала, что шел третий и последний пункт горнолыжной программы скоростной спуск.
Трасса была прорублена в соснах. Могучие горные сосны в торжественной зелени и бронзе стволов придавали происходящему почти ритуальный оттенок. Выше по склону сосны исчезали, и вдали, совеем уж торжественно четких, выступали снеговые вершины и пики.
Внизу была суета. Цветными пятнами разместились здесь кучки болельщиком: коричневых от солнцу парней и девиц в немыслимой расцветки свитерах, невероятных фасонов темных очках, с горными лыжами, украшенными всей геральдикой мира, - околоспортивная публика.
И совсем одиноко на фоне горных вершин стоял при двух костылях и одной лыже, ибо другая нога была в гипсе, сожженный солнцем до черноты, сухопарый ас горнолыжников.
Далеко вверху, где трасса исчезала в поднебесье, показывалась облачной мошкой летящая вниз фигурка.
Сжимая костыли, ас смотрел на фигурку, бормотал с акцентом:
— Идош, да?
Фигурка исчезала на мгновение и вылетала из–за склона: поджатые руки и колени, шлем, темные очки и воздушный свист - человек уносился вниз, в расплывчатые цветные пятна.
Ас снова смотрел вверх, где следующий уже мчался в смертельную неизвестность и чего сегодня был лишен он, корифей скоростного спуска.
…На вершине горы, где был старт, уже не стояли торжественные сосны. Среди темных скал здесь посвистывала поземка. Лыжники с номерами на груди и спине, их осталось немного, нервно разминались, ждали своей минуты. По четкому интервалу стартов, по тому, что не было затяжек и перебоев, все знали, что пока никто еще не «гремел», что, значит, трасса в порядке. Но… всякое может быть за три стремительные и бесконечно длинные минуты спуска.
— Номер сорок семь. Ивакин. РСФСР, - сказал в телефонную трубку помощник арбитра. В шубе, валенках, лохматой шапке выглядел он странно среди обожженных высотным солнцем, затянутых в эластик парней.
Сашка Ивакин в это время говорил о чем–то с тренером, как и все кругом, демонстрируя беззаботность. Это ему почти удавалось, так как спорт еще не успел огрубить мальчишескую мягкость его лица.
— После средины «плечо», за «плечом» - «пупок», - тренер машинально присел, спружинил ногами.
— Знаю. Все знаю, Никодимыч, - сказал Сашка. Он нагнулся и одну за другой защелкнул на ботинках сверкающие «лягушки». Вначале суеверно на правом, потом на левом. В щиколотках сразу возникла уверенная тяжесть, лыжи стали продолжением ног.
— Эй, Русь! - поторопил судья. Сашка подмигнул тренеру. В тот же миг лицо как бы стянулось на жестких пружинах, морщины легли в углах рта. Когда он выкатил к старту, было уже не лицо - рубленная топором маска. Сашка надвинул шлем, очки и преобразился еще раз - не человек, механизм для смертельного испытания.
— Пшел! - судья сделал отмашку красным флажком.
Сашка толкнулся палками, еще толкнулся, чтобы набрать скорость, сдвинул лыжи, согнул колесом спину, вынес руки с палками под подбородок, и стремительно засвистела трасса, мягко начали пофыркивать лыжи. В бешеном вираже, окутавшись облаком снежной пыли, Сашка прошел поворот трассы, но тут правая Сашкина лыжа на что–то наткнулась, он сбился, выровнялся, и в это время резко исчез под ногами склон, и он с нелепо задранной лыжей так и летел в воздухе. Голова, шлем, лыжи, руки, снежная пыль - катился Сашка Ивакин по склону и наконец замер, врезавшись в могучий сосновый ствол.
Взвыла на дальней дороге сирена «скорой помощи». Тревожно вздохнула и заговорила толпа разноцветных болельщиков.
Прокатилась к финишу одинокая лыжа, сорванная с ноги Сашки Ивакина, и толпа расступалась перед ней.
Ловко балансируя костылями, скатился к нему на одной лыже покалеченный ас.
— Друга, а? Живой, а? - выпрямил спину и загадочно гаркнул вниз: Тоббоган!
Какие–то бодрые юноши уже тащили алюминиевое корыто с красным крестом: санитарные нарты тоббоганьего типа.
Разноцветная толпа облепила сосну, и метеором врезался в толпу примчавшийся сверху седоголовый тренер.
Сашка лежал у сосны. Ремень шлема лопнул под подбородком, шлем сбился набок, струйка крови текла по лицу.
Озабоченно протиснулся врач и открыл коробку со сверкающими инструментами.
Сашкин взгляд был бездумно светел, бездумно прост. И отражались в нем цветные пятна, сосны, горы и снег.
…Втыкая каблуки горных ботинок в склон, тренер сам спускал Сашку Ивакина. Шапку он где–то потерял, и солнце безжалостно высвечивало и седину, и рваный шрам поперек лица, и мертвый безжизненный глаз. Живой тренерский глаз неотрывно смотрел на Сашку.
— Саш! Саша! - тихо позвал тренер. Но бездумен по–прежнему был взгляд Сашки Ивакина. Бездумен и прост.
Утверждают, что в критические минуты перед глазами человека проходит «вся его жизнь». Автор не встречал людей, сказавших бы «со мной это было». Но он встречал тех, которым в смертный миг приходили в голову посторонние мысли.
Взбаламученный мозг Сашки Ивакина занят был не горькими мыслями, не мог он осознать и свое положение. Перед его глазами, вроде бы как в кино, плыли цветные картинки давней мечты, вставали люди, которых он никогда не видел, но знал лучше многих, живущих рядом.
КАБАЧОК «ПЬЮЩИЙ КИТ». ЛОНДОН 1818
Май в Лондоне 1818 года был ветреным и холодным. Туман закрывал стены домов, булыжник на узкой припортовой улочке был мокр, и сквозь этот туман еле мерцал фонарь, укрепленный над вывеской кабачка «Пьющий кит». На вывеске был изображен кит с кружкой.
Кабачок этот был темен, пуст. В голых своих стенах, при голых столах и за пустой стойкой стоял молчаливый хозяин, вперив в пространство ничего не выражающий взор.
В этом мрачноватом заведении нельзя было пить в одиночку. Посетителей же было трое: толстяк в вязаном жилете - явно рыботорговец; обветренный малый с бедовыми, видавшими виды глазами, в матросской суконной куртке, и еще одного рассмотреть было нельзя, потому что он не то спал, положив голову на руки, не то просто задумался о безысходности бытия. Все трое сидели за одним столом, освещенные одним кругом света.
— Император Карл Пятый и ко–ро–лева… - торжественно подняв палец, говорил рыботорговец.
При слове «королева» человек поднял голову. Был он горбонос, смугл, не здешнего, южного облика.
— …И ко–ро–ле–ва Венгерская, - покосившись, продолжил рыботорговец, …посетили могильный камень фламандца Вильгельма Бинкельса. Чем заслужил такую честь этот фламандец? Тем, что изобрел новый и прекрасный способ засолки сельди. Весь мир ест сельдей, но способ засолки…
— Ер–ррунда! - Горбоносый снова поднял тяжелую голову. На смуглом худом лице тревожными бляшками белели глаза. - Тр–реска! Венгер–ррская кор–ролева! Посетили могильный камень! В Гудзоновом заливе нас сжало так, - он взял в руки глиняную кружку и сжал ее в грязных ладонях. Кружка треснула.
— Две монеты, - сказал в пространство хозяин, не повернув головы.
— Радуйся, что я жив, грабитель, - отмахнулся матрос. - Я говорю: вначале сжало. Потом отпустило. А когда опять сжало и опять отпустило, то было половина трюма воды. Кто выкидывал сундучки на крошечный лед, кто поносил всех святых, кто ждал, что будет из этого светопреставления. А потом сжало снова. Сжало и понесло, и тут уж все принялись молиться… А Рыжий закричал с бака, что видел Ее.
— Кого? - спросил рыботорговец.
— Розовую чайку, - помедлив, ответил матрос. Обветренный малый покивал головой.
— Когда он крикнул, что видел розовую чайку, все бросили молиться и начали откачивать воду. Мы качали, а нас тащило вместе со льдом на Северный полюс.
— Их подобрал китобоец где–то возле Аляски, - тихо пояснил рыботорговцу обветренный. - Видеть розовую чайку - значит спастись.
— Про эту птичку я слышал раз двадцать, - сказал из–за стойки хозяин. Половина тех, кто терпел крушение во льдах и выжил, говорят, что в самый страшный момент появлялась она. И люди спасались.
— Молчи, убийца, - сказал пьяный матрос. Ты ее видел, а, Себастьян?
— Ее видел Рыжий. Но Рыжий погиб.
— Вот–вот, - насмешливо подхватил хозяин. Все ее видели перед тем, как спастись, и никто из уцелевших не видел. Всегда ее видел кто–то другой,
— Рыжий кричал, что видел. И мы… мы–то спаслись? Против этого спорить не будешь? - Себастьян хотел что–то добавить и осекся.
Дверь кабачка «Пьющий кит» распахнулась с треском. Ветер влетел в тишину и прошелся между столов, как полисмен, посетивший в глубокий ночной час злачное место.
Держась под руки, в дверь медленно ввалились четыре фигуры. Драная одежда, черные, обмороженные, истощенные лица, и на лицах этих горели шальные от пьянки и возбуждения глаза.
— Ром! - хрипло сказал один, и остальные прикрыли на миг лешачьи глаза в знак подтверждения. Все четверо плюхнулись за один стол и сдвинули табуретки, точно опасаясь расстаться хотя бы на миг.
— Ребята! - радостно сказал Себастьян. - А вот и наши. Пьяны, как на берегу.
…Капитан Росс шел по узкой улочке припортового Лондона. Сырость, темнота и туман смешивались здесь, как в канале, и стенками канала были мокрые темные стены кирпичных домов с темными глазницами окон, а дном разбитый булыжник. Тусклые головы фонарей были размещены здесь редко и неравномерно. В столь поздний час по таким районам бродили только подозрительные личности и потерявшие цель гуляки.
Но капитан Росс был трезв. Он плотно закутался в плащ, оттянутый сзади короткой морской шпагой. Шаги гулко стучали по мокрому камню.
В тусклом фонарном свете было видно, что он далеко не молод, а может, его старили морщины у носа и уголков рта, а может быть, все дело заключалось как раз в освещении.
По залитой туманом и ночью улице шел хмурый, тяжеловесно собранный капитан Королевского флота, один из представителей славной морской фамилии Россов. Все это время в ушах у него звучал сухой и официальный голос со старческими придыханиями и неожиданными раскатами привыкшего повелевать человека.
«…По отбытии от берегов Англии Вам надлежит взять курс на Гудзонов залив, выбрав для этого кратчайший при сложившейся морской обстановке путь…»
Какая–то неясная фигура прислонилась к стене дома. Фигура проводила капитана Росса по–волчьи блестевшими глазами.
«…Оставив к весту Баффинову землю, искать к весту же выхода в море Бофорта… Острова к норд–весту от Девисова пролива изучены слабо, и Вам, капитан Росс, надлежит надеяться на собственную осмотрительность… При удачном стечении обстоятельств и выходе к Берингову проливу как можно дальше пройдите вдоль берегов Сибири, помня о том, что эти земли крайне интересны короне. Любые Ваши усилия в этом направлении будут оправданы…»
«…Туземцы …животные на берегах… -раздумчиво продолжал голос. Буде таковые есть, капитан, в тех краях…»
— Буде таковые есть, - пробурчал Росс.