И Анну знал, что Зельну поступит со своим золотистым псом так же, стоит ему повернуться перед другой собакой кверху пузом. Презирай слабость! Ненавидь! Ты же воин!
А эта баска — она себя проиграла. Это — баска-рабыня. Убить, убить!
И этот дурак-плебей, щенок, сопляк, отребье — посмел замахиваться палкой на имущество Львёнка, пусть даже и не разобрав в суматохе! Его — тоже убить, тут же, чтобы другим было неповадно — всё правильно, но Анну не хотелось, чтобы Зельну перерезал горло этому несчастному дурачку, как побеждённой собаке…
А плебей потерял платок, пока перелезал через забор — платок зацепился за сучок, там и остался висеть. И мальчишка взглянул на этот платок, как на ворота, которые могли бы закрыть его и его баску-калеку от Зельну — только вот осечка вышла…
Когда Зельну обнажил клинок, а плебей прижался к забору, Анну не выдержал — слабак и сопляк, да.
— Слушай, — сказал он делано-фатовским тоном, — оставь его мне, брат.
На него все старшие братья посмотрели. И Нолу снова ухмыльнулся и сказал: "Ах, да, Анну пришла Пора". А мальчишка с баской, у которого лицо стало жёлтым, как воск, взглянул Анну в лицо и сказал: "Лучше убей", — и глаза у него показались вдвое больше от слёз. И Анну изо всех сил захотелось отпустить его домой… или сказать что-нибудь такое, что заставит его улыбнуться.
Но на Анну смотрели старшие братья, ему надо было показать, что он уже взрослый, что он — Львёнок, что он — воин… и всё уже решилось само. Зельну спросил мальчишку, где его дом — и мальчишка показал, где дом. Безразлично уже. Отстранённо. Как рабыня или оживший мертвец.
Анну заплатил его отцу. Честно. Выгреб из карманов всё, что нашёл — на десять, может, на одиннадцать "солнышек". Старый плебей кланялся и благодарил — а на мальчишку тоже смотрел, как на мертвеца. Старик так же понял — его сына больше не будет; он только радовался, что Анну заплатил — ведь мог бы взять и так, после истории с палкой-то…
Первая — и единственная личная рабыня Анну. Вот такие дела.
Умерла от метаморфозы. Анну мог и не смотреть на тело: старая рабыня сказала утром: "Твоя девка умерла сегодня ночью, господин. Сейчас её закопают", — отлично обошлись бы и без него, но он пошёл и взглянул. Она уже окоченела. Не успела стать совсем женщиной.
Отец потом сказал: "Она была ещё девчонка, не совсем в Поре, наверно. Такие часто дохнут. Не огорчайся так, свет клином не сошёлся, у тебя будут и другие", — а Анну хотелось пойти и убить кого-нибудь, только он не знал, кого. Не понимал, кто виноват.
Брать её было… как убийство. И как после убийства Анну был в её крови, потом отмывался от её крови. Потом его клонило в сон, но надо было уйти, и он заставил себя подняться. Он думал, что рабыня без памяти — но она открыла глаза и ухватилась за его руку. Сказала: "Останься".
После всего этого — "останься"! Анну почувствовал злость, презрение, брезгливость… но и ещё что-то, чего не опишешь. Вырвал руку, ушёл, бросив девчонку старым рабыням — а хотелось остаться. Она заставила его захотеть — и надо было бежать, чтобы по-прежнему быть сильным, быть воином… А к ней пришла покалеченная баска. Лежала на груди и лизала. Анну потом заглядывал и видел — баска всё там.
Баска пропала, когда рабыня умерла. Анну её искал, но баска ушла совсем. Наверное, думала, что рабыня заступится за её детёнышей, а когда рабыня умерла, баске стало понятно, что ее баскочат утопят. Вот и ушла. Всё правильно.
У Анну всё это болело, наверное, год. Может, чуть больше. Потом прошло. У Анну были общие рабыни, были пленные и были девки. Та, которая сказала "останься", ушла куда-то в дальние закоулки снов, перестала мучить. Новых он презирал, брал и забывал — никогда не хотел оставить себе. Да никому из них и не пришло бы в голову звать его остаться — они были обычные рабыни. Чужие рабыни.
Это у северян есть множество слов, обозначающих рабыню. "Мать", "сестра", "женщина", "любимая", "подруга", "дама", "госпожа"… какой смысл? Родство — дело мужчин, товарищество — дело мужчин, война и власть — дела мужчин. Зачем для рабыни столько слов?
Рабыня, которая родила Анну… Сморщенная старуха, смотрит снизу вверх, глаза мокрые, руки трясутся. "Мой господи-иин!" Мать. Плебейское слово. Странное чувство. Стыд? Если бы Анну думал, что обошёлся без рабыни, появляясь на свет, если бы думал, что принадлежит только отцу — было бы легче.
Рабыня была совершенно бесполезна. От неё внутри Анну происходили только смертельный стыд, раздражение — и приступы странной слабости, когда вдруг начинаешь сомневаться в себе, сомневаться во всём. И безнадёжная брезгливая жалость… Стремясь избежать этих чувств, маленький Анну избегал и рабыни. Тем более, что старуха больше не рожала детей, а занималась какой-то хозяйственной суетой в саду — и было легко её избегать. Анну старался выкинуть из головы любой намёк на родственные чувства к рабыне — и изо всех детских сил любил отца. Отца можно было любить без унизительных чувств, без жалости и стыда. Сильного человека можно любить спокойно и честно, можно уважать, как наставника, можно доверять, как старшему, много повидавшему… А потом Анну вырос и стал воином.
И предполагалось, что воин не станет думать о рабынях. Что воин возьмёт, кого захочет — сломает, заставит подчиниться, приведёт в дом, заставит рожать детей своей крови… не думая. Не жалея. Не воспринимая иначе, чем просто вещь, личную вещь… трофей…
Анну казалось, что все так и делают. Кто-то украшал своих рабынь побрякушками и тряпками, возбуждающими желание — это было смешно. Кто-то лупил своих рабынь так, что они умирали, не успев родить — это было глупо. Но никто, как будто, обо всём этом особенно не думал… по крайней мере, говорить о рабынях как-то иначе, чем "сладкое тело" — в виде фривольной шутки, казалось невозможным. Как жалость.
Анну считал, что он один такой. Слабак. Сопляк. Дурак, которому хочется услышать от той, что стала его вещью — "останься" — и остаться. Об этом он молчал со всеми — с родными братьями, с братьями-Львятами, с отцом, с солдатами, преданными ему — которым, вообще-то, можно было доверять.
Трещина в душе. Но она не мешала Анну быть хорошим воином, эта трещина.
"Ты слишком много думаешь", — говорил отец. "Ты слишком много думаешь", — говорил Наставник. "Ты слишком много думаешь, — сказал Лев после битвы за чужой город далеко на юго-востоке. — Ты с твоими волчатами принёс Прайду новые земли, ты принёс Прайду много золота, ковров, самоцветов, лошадей и рабынь, но тебе всё равно лучше думать поменьше". И Элсу шепнул Анну, отведя его в сторону: "Знаешь, ты не должен показывать, что понимаешь больше других. Подумают, что ты хочешь вскарабкаться по головам… на самый верх. Будь осторожен".
И Анну захотелось погладить Элсу по щеке, но это вышло бы смешно, двусмысленно и вызывающе, а Элсу был двадцать шестым Львёнком Льва и чем-то отличался от других, и нравился Анну… а сейчас он оказался в плену у северян, ему грозила ужасная участь и Эткуру сказал: "Лев никогда ему не простит"…
Эткуру сослали сюда. Лев заставил его возглавить эту миссию, приказал. Эткуру не терпел Элсу, "маленького паука", который "за любую подачку готов Льву ноги лизать" — если Эткуру прикажут перерезать Элсу глотку, он перережет, не сморгнув… Анну сам попросился. Взглянуть на север. Сделать что-нибудь для Львёнка, который попытался оказать ему услугу — предостеречь от братьев, готовых порвать на части за место в тени трона. Возможно, остановить руку Эткуру. И Лев отпустил Анну очень легко; жаль, дал в сопровождение собственных людей, а не волчат, прошедших с Анну сотни миль по раскалённому югу…
На юге, однако, всё было гораздо проще. На войне оказалось проще, чем в посольстве.
На юге боевые верблюды шли по пескам, оставляя за собой вздымающуюся пыль, сквозь дрожащее марево раскалённого воздуха. Белые стены возникали из этой знойной дымки и рушились, поглощаемые песком, как миражи. Грёзовая вода плескалась под ногами верблюдов — злой обман гуо, взлетающие брызги света, сухая слепящая иллюзия — и армия плыла в этой выдуманной воде, а в выгоревших небесах кружили стервятники. И каждая неожиданная зелень была как подарок Творца, и каждый город с огнями на башнях был как каменный цветок посреди песка, и каждый бой был чем-то большим, чем просто война — словно чужие солдаты ждали лянчинцев, в нетерпении обнажив клинки, готовые победить или умереть… получить или принадлежать, если уж на то пошло. Что-то особенное сквозило в рабынях войны — тёмное пламя под пеплом, будто опасная жаркая красота могла заменить побеждённым свободу… Уцелевшие жители покорённых городов не смели поднять на победителей взгляда, мир лежал ниц, когда по нему шла армия Лянчина — и в этом Анну виделась жестокая истина. Анну пересыпал горстями чёрный песчаный жемчуг, а яростное солнце усмиряло свою нестерпимую злобу на всё живое в лабиринтах чужих, но странно знакомых улиц. И жизнь казалась совершенно простой, понятной и честной, прозрачной, как вода в канале.
А на севере были бескрайние поля, покрытые снегом, угрюмые чёрные леса, прямые улицы городов — открытые всем ветрам, без крепостных стен — их зимняя чистота и неприступная суровость, чуть смягчаемая весёлыми красными фонариками. На севере были рукотворные вещи, которые тяжело объяснить, вроде чародейских часов на городских башнях: резные стрелки отсчитывают красный час, синий час, лиловый час… И наконец — на севере жили белокурые девственники с невероятными глазами, бесстрашные, спокойные и холодные, как здешнее бледно-голубое небо, вызывающе интересные и совершенно чужие. Анну не видел на их лицах ни страха, ни ненависти, похожей на жажду — только насмешливый и безжалостный холод злой зимы — и ему страстно хотелось стереть это выражение хоть с одного лица. Анну помимо воли думал о войне, а не о миссии; он не мог не думать о том, что в случае войны свело бы его с северными солдатами, разглядывающими его глазами цвета льда на горных озёрах — и в конце концов эти мысли как-то превратились в явь. С некоторых пор Анну смотрел на луну и видел лицо Ар-Неля. Ар-Нель был первым северянином, с кем Анну скрестил клинки — пусть даже в игре, и палки заменили мечи — к тому же Ар-Нель подарил ему картинку с замерзающей басочкой, будто понимал всё.
Спарринги с Ар-Нелем дали Анну ощутить его упругую силу — опасную пружинящую гибкость узкого лезвия — а прохладный покой, в котором, похоже, пребывала душа Ар-Неля, Анну воспринимал как вызов. Желание прикоснуться к Ар-Нелю стало почти наваждением — как взять чужого солдата, после боя, раненого много раз, в песке и крови — когда жизнь, возможно, оборвётся раньше начала метаморфозы, но момент близости похож на откровение. Ощутить, как на смертельном пике ненависть снова переплавляется во что-то мучительно прекрасное, хоть и недолгое…
Анну сидел на подоконнике в дальнем покое, смотрел, как розовеет к холоду закатное предвесеннее небо — и бездумно гладил нарисованную баску. "Впусти меня" — а то я замёрзну. Впусти меня в душу. Останься.
Я очень хочу сразиться с ним всерьёз, думал Анну, чувствуя боль, тоску и вожделение. Это согреет его… хоть на миг. Он отличный боец, но, кажется, считает любой бой со мной шуткой… и я… убью его. И получу. В тот момент, когда убью — сделаю своим. Насовсем, как кровоточащий рубец на душе, как умершего не сдавшимся, как упавшую звезду. Впущу в себя, приму, не унижая метаморфозой… даже если потом буду жить одними воспоминаниями — всё равно…
А если вдруг…
Да и пусть. В конце концов, жизнь — не такое важное кушанье, чтобы держаться за неё всеми когтями. Если Ар-Нель сможет убить меня… да и пусть.
И никто из нас не унизит другого. Он очень умён, этот северянин. Он меня поймёт.
* * *
Запись N135-05; Нги-Унг-Лян, Кши-На, Тай-Е, Дворец Государев.
Любовь к ширмам делает жилище в Кши-На очень удобным для шпионов. Вообще-то, я не люблю подслушивать, но иногда только так и можно добыть эксклюзивную информацию, о которой умолчали бы при тебе. И я стою за ширмой, расписанной пионами, в будуаре, и слушаю крайне любопытную болтовню нашей юной королевской четы.
Вообще-то, ждал, когда их августейшие величества соизволят покинуть спальню, где обсуждают текущий политический момент, и пойти, наконец, завтракать. Заслушался — а теперь из-за ширмы не выйти.
— Он упрямый, как необрезанный осёл, — говорит Вэ-Н с досадой. Вэ-Н — "благословлённое имя" нашего Государя, никто, кроме Ра и ближайших друзей, его так не зовёт. "Вэ" — Свет. "Вэ-Н" — с нужной интонацией — "Свет Разума". Матушку Ра, Снежную Королеву, между прочим, зовут И-Вэ, Небесный Свет… ну да это пустяки. — Он нестерпим, — продолжает Вэ-Н. — Он не разговаривает, не умеет да и не хочет. Только настаивает и давит. Брат ему безразличен — иногда мне кажется, что своего Младшенького он бы своими руками задушил — а цель лишь в том, чтобы не дать именно нам его убить или изменить…
— Мне тоже не нравятся переговоры, — отзывается Ра. — Вы сшиблись лбами и замерли, как олени по весне. Я не могу определить, чем это кончится.
— Я собираюсь стоять, упершись рогами, пока у него копыто не соскользнёт, — в голосе Вэ-На слышен злой смешок. — Пока он не пойдёт хоть на какие-то уступки, его несчастного братца ему не видать. Братца будут везти из приграничной крепости хоть до будущей осени! А без братца этому гаду не уехать, Лев не велел… лишь бы бедняжка не издох, пока его Старший торгуется!
— А на самом деле ты его сюда не требовал? — спрашивает Ра. — Вэ-Н, помоги мне пристегнуть ножны… я хотела сказать, он всё ещё на границе?
— На самом деле он давно в Башне Справедливости, — фыркает Вэ-Н. — Его привезли ещё в начале зимы, по приказу Отца, но здесь и мне кажется надёжнее. Я сам за всем этим присматриваю. Он очень смирный, этот Младшенький. И кашляет. И просил меня о милости.
— Домой хочет? — в голосе Ра я слышу сочувствие.
— Умереть хочет, — режет Вэ-Н холодно. — Очень. Просил дать взглянуть на отобранный меч — и убить. Кашляя во время разговора. Поэтому и боюсь, что подохнет.
— Тебе его не жаль?
— Я его сюда не звал… прости, Ра. Я не могу позволить себе думать, что он наш ровесник, что он болен и что у него здесь никого нет. И не хочу. Раз уж пошла такая торговля, я его продам, и всё. Дорого. Если мне не удастся получить за него землю, я куплю покой на границах.
Ра вздыхает.
— Я понимаю. Но, быть может, мы сейчас можем… что-то сделать, чтобы ему стало чуть легче?
— Я сделал, — отвечает Вэ-Н. — Послал к нему врача. Всё.
Ра молчит.
— Думаешь, это не по-человечески? — спрашивает Вэ-Н. — Жестоко, да? Но что я могу сделать ещё? Он — не человек, а отвлечённый принцип, предлог для переговоров, пример, чтоб кое-кому было неповадно…
Ра молчит. Вэ-Н говорит грустно:
— Мне жаль, что это не может сделать кто-нибудь другой. Что я вынужден думать об этом сам, — и, изменив тон, явно переводя разговор на более весёлую тему, продолжает. — Ра, помнишь, когда ты утвердила Ника Всегда-Господином, он пробормотал что-то? Ар-Нель утверждает, что он сказал: "Я отроду Всегда-Господин"!
Ра хмыкает. Дверь в будуар с тихим шипением отъезжает в сторону. Я слышу их шаги и голоса уже совсем рядом.
— А знаешь, что об этом сочинила твоя Да-Э? — говорит Вэ-Н. — Маленький Феникс мне передал. В горах, мол, живёт племя таких людей… Всегда-Господ от природы, которые никогда не меняются. Не могут, потому что. Если обрезать — они умирают. Половинки людей, ха!
Ра хихикает.
— А дети к ним с неба падают? — спрашивает она ехидно. — Госпожа Ит-Ор иногда что-нибудь говорит… стыдишься, что у тебя есть уши. Наверняка она рассказала, как в этом племени рожают мужчины, — и фыркает. — А, это просто ужас, послушай! Как ни представь, всё выходит ужасно! И непристойно!