Вэ-Н хохочет.
— Не угадала! В этом племени некоторые дети рождаются… как бы сказать… сразу женщинами. Своего рода Всегда-Госпожами, они ведь тоже половинки. И очень удобно — никаких поединков, никакой борьбы, никакого соперничества… никакой любви. Всегда-Господину назначают Всегда-Госпожу… а может, и не назначают, а они просто спариваются. Сразу.
Кажется, Ра лупит своего Государя ладонью по спине:
— Фу! Перестань! У вас с Да-Э грязное воображение! Сразу даже скот не спаривается.
Вэ-Н резвится:
— А что? Тогда понятно, почему Ник никогда не сражается. Он не привык, ему не интересно. Ему надо, чтобы… ну не знаю… чтобы… может… ну спроси у Да-Э, как у них, по её мыслям происходит, у половинок! Может, они все — со всеми. Зачем им привязываться друг к другу? Между ними нет ничего.
— Ну что ты! — пытается возражать Ра. — А дети? Дети же должны знать, кто их родители?
— Это у людей. А у половинок — представь! Если она — Всегда-Госпожа, может, она уже сто раз была с разными мужчинами! Без поединка — что ей помешает? Как ты определишь? Она — с рождения такая. Она привыкла. Ей не стыдно.
— Ник любил жену.
— Он так говорит, потому что не может с людьми!
— Всё это — болтовня, — говорит Ра сердито. — Таких половинок не бывает. И вот так, просто так, с кем попало, сразу, тоже не бывает. Даже звери сражаются за любовь, а ты говоришь про Ника такие вещи. Он тебя бесит?
— Да нет, — говорит Вэ-Н виновато. — Это просто… глупости, смешно. Нет, Ник не бесит. Он же мне подарил… тебя. Я ему благодарен. Но он меня смущает. Тревожит. В нём есть что-то нечеловеческое — и я понимаю, почему ты назвала его демоном.
— А мне с ним наоборот было очень спокойно, — говорит Ра. И подумав, добавляет. — Только иногда я его боюсь, хотя он никогда ничего плохого не делал.
— Я думаю, Ник тебе до смерти предан, — говорит Вэ-Н. — Как Государыне. Он добрый и честный. Но время от времени от него веет холодом… когда он явно ничего дурного не хотел. И знаешь… я не могу представить себе женщину рядом с ним. Иногда он так смотрит на Юношей… как на маленьких детей, на щенков, котят, птенцов… не как на взрослых людей.
— Да! — радостно соглашается Ра. — Как на маленьких детей! Он очень любит детей… а вот взрослых как-то… то ли не любит, то ли не понимает…
— Он знает, что нужно делать с детьми, — задумчиво говорит Вэ-Н. — Оберегать, лечить, играть с ними, слушать их болтовню… А вот откуда дети берутся — он словно не знает. Я никогда в жизни не видел таких странных людей. Я порой готов поверить, что Ник — демон или вправду человек-половинка. Знаешь, моя кровь, я благодарен ему и никогда не забуду его услуги… но между нами стоит что-то. Не сила рода, не Семьи, не статус… просто он совершенно чужой. Иногда у меня такое чувство, будто рядом с моим троном завёлся медведь. Очень сильный, думающий, почти как человек, даже говорящий… но медведь…
Ра проходит мимо ширмы. Шуршит шёлк.
— Я голодна. Скажи Господину Смотрителю, что Государыня хочет печёных плодов т-чень, вафель и чок, ладно?.. а о медведе… я понимаю, что ты имеешь в виду. Сестричка говорила, что в дни её метаморфозы Ник помогал ей, как мать, и смущал до слёз. Нечеловеческой отстранённостью.
Они выходят из будуара. Я выжидаю немного и тоже выхожу. Ошарашенный.
Резоны КомКона: они агрессивны, они опасны, у них неконтролируемые инстинктивные импульсы, которые могут побуждать их сражаться со всем, что шевелится. Они не смогут общаться с нормально воспроизводящимися расами без эксцессов. И бред это всё собачий.
Я так надеялся, что уже стал им своим! Я приложил так чертовски много сил, чтобы стать им своим — а они считают меня медведем в гостиной! Они чуют во мне чужое. Они иногда делают вид, что приняли меня — из чистого великодушия — но никогда не затевают со мной своих шутливых потасовок, которые заменяют им любовную игру. Они мне ближе, чем я им.
И уж конечно, никто из них никогда не изменится для меня — глупо, но отчего-то эта мысль огорчает меня неожиданно сильно. И вдруг приходит ещё одна.
Я — самый успешный резидент на Нги-Унг-Лян. Со всеми остальными что-то случилось. Мне говорили разные вещи, я смотрел рекомендованные к просмотру записи… я принял за чистую монету доклад о фобиях, убийствах и нервных срывах… о том, что андрогины землянам до тошноты отвратительны. О том, что они смертельно опасны беззащитным перед Кодексом Этнографа пришельцам.
Всё это — деза. Обман. Меня напугали букой, как младенца, который может полезть в подвал без спросу. Меня подстраховали, как ребёнка — или…
Вот интересно, а что, в действительности, произошло с остальными? Почему я больше не верю в то, что местные жители их неспровоцированно убили? Почему я перестал верить не только информации КомКона, но и некоторой части информации своего родного Этнографического Общества? Кто-то из нашего начальства хранит репутацию сотрудников? Репутацию конторы?
Что делали на Нги-Унг-Лян мои соотечественники? Что на самом деле они делали?
У меня под рёбрами ворочается холодный и склизкий клубок змей. Неверие и стыд.
И именно в таком состоянии я натыкаюсь на посла Анну. Он сидит на подоконнике в обширной гостиной, украшенной громадными панно, вышитыми стеклярусом на шёлке, и с полуулыбкой смотрит в окно, подняв створку, обтянутую пергаментом.
— Привет, Львёнок, — говорю я.
Он оборачивается, улыбается уже мне. Мечтательно. На нём — надраенная кираса, широченный камзол из бархатистой тёмно-синей материи поверх неё, высокие сапоги, подкованные сияющими железками. Анну при полном параде.
Я выглядываю в окно. Во дворе, у каменной чаши с вечнозелёным кустарником, милый-дорогой Ча, украсивший себя, чем Бог послал, болтает с сменившимися с караула гвардейцами.
— О поединке мечтаешь, Львёнок? — спрашиваю я, на миг ощутив что-то вроде лёгкой ревности.
— Не сейчас, — говорит Анну. С этакой светлой грустью. — Перед отъездом.
— Почему? — удивляюсь я. — Как же ты… когда же проигравший меняться будет, если что?
— Не будет меняться, — говорит Анну с той же улыбочкой. Маниакальной. — Не будет проигравшего.
У меня на миг выбивает дыхание. Анну смотрит на Ар-Неля за окном повлажневшими блестящими глазами. С рискованной нежностью.
— Ты что это задумал, посол? — говорю я далеко не так дружелюбно, как хотелось бы.
— Да, — говорит Анну и кивает. — Он умрёт, да. Или умру я. Да. Между нами — граница, статус… но я… он умрёт. Я думаю.
— Нет, — говорю я. — И не думай даже. Забудь. Я поговорю с Ар-Нелем, я его запру, в конце концов! Он — мой друг, я не позволю тебе так с ним поступить.
Глаза Анну суживаются.
— А как ты ему запретишь? — говорит он с нажимом и насмешливо. — Ты его удержишь? Ветер удержишь? Огонь запрёшь? Он тебя послушается?
Его несёт. Я вдруг понимаю, что на самом деле он влюблён до полного сумасбродства. В его голосе я слышу абсолютное восхищение, чистое, как кактусовый цветок. Сукин сын.
Герой-любовник. Немедленно привести в чувство.
Южане в экстремальные моменты вступают в плотный телесный контакт. Я хватаю его за отвороты камзола и тяну к себе. Выдыхаю в лицо:
— Хочешь миссию провалить? Думаешь, я не расскажу Снежному Барсу? Ар-Нель — его любимый слуга, друг, можно сказать, а ты из-за своего дурного сантимента собираешься его убить? Всё равно, что — украсть? Молодец.
И Анну теряется, пасует, отстраняется, криво усмехается, убирая мои руки со своей одежды.
— Брось, Ник… так это я… это шутка. Зачем мне убивать его? Смешно же…
— Ничего смешного, — говорю я хмуро. — Ты вправду об этом думал, со стороны видно. Он с тобой, как с другом, доверяет тебе — а ты хочешь убить, варвар… чтобы он тебе на нервы не действовал, да? Слишком хорош для тебя? Нельзя тебе любить северян? Не можешь любить, не умеешь, да, убийца?
Анну скользит взглядом по потолку и по стенам. На его скулах горят красные пятна. Я вдруг замечаю, какое у него милое лицо, когда он забывает строить из себя мачо — скуластое, с чуточку азиатским раскосом, четким очерком рта, жёстким взмахом бровей и при этом — с несколько детской, наивной манерой смотреть на собеседника.
Мог бы быть в высшей степени своеобразной восточной красоткой, думаю я — и едва удерживаюсь от приступа истерического смеха.
— А я — я правда, я понимаю, — говорит Анну смущённо.
— Что понимаешь? — окликает Эткуру, подошедший сбоку. — Экхоу, Ник. Привет, Ник.
— Привет, Львёнок, — говорю я. Эткуру — некстати.
Старший посол хмур и зол. Его, впрочем, нормальное расположение духа в Кши-На — в той жуткой дыре, куда его явно сослали за какие-то тяжкие грехи. Его нормальная мина — презрительная гримаса, его нормальная поза — ладонь на эфесе. Очень ему тут плохо и не нравится.
Каждый раз при встрече задаюсь вопросом: умеет Эткуру ад Сонна улыбаться или нет. А улыбка его украсила бы — физиономия у него интересная. Почему-то напоминает мне египетские статуи юных фараонов — видимо, из-за длинных раскосых глаз, точной и мягкой линии скул, чувственных губ и слегка оттопыренных ушей. Шикарен, в общем; даже белый шрам, пересекающий тёмную щёку, его не портит. Чувствуется порода. Хотя, какая у них порода — все поголовно дети короля и плебеек!
Второй вопрос: глуп Эткуру или прикидывается. С одной стороны, он, вроде бы, абсолютно не умеет вести переговоры — никакой дипломат вообще. Чуть что — срывается на стук ботинком по трибуне. "Это — не будет. Лев сказал, так". Склонен давить, пока не хрустнет. Вдобавок, он хуже говорит на языке Кши-На, чем Анну. А с другой стороны… возможно, всё это южный способ демонстрировать непреклонность и силу… а у миссии есть какие-то цели, помимо декларируемого спасения двадцать шестого принца.
— Что ты говоришь ему? — спрашивает Эткуру меня. — Что он торчит здесь? Глядит на того Барсёнка, так? На Барсёнка Ча? Не может найти дело?
— Вам, наверное, скучно здесь? — отвечаю я вопросом на вопрос и улыбаюсь. — Здесь, в Кши-На, вам, Львятам — скучно, да?
Эткуру морщит нос.
— Нет. Не скучно, нет. Надоело, так. Глупо. Долго.
— Северяне не прислушиваются к твоим словам? — спрашиваю я сочувственно.
— Северяне придумывают много своих слов, — усмехается Эткуру. — Снежный Барс может говорить, говорить и говорить — а так ничего и не скажет.
— Тебе тоже непросто тут, Львёнок? — говорю я. — Тут, в чужой стране, среди чужих? Да?
Эткуру бросает на меня быстрый взгляд:
— Тоже чужой здесь? Ха, я вижу, ты чужой. Не такой, как северяне. Понимаешь больше. Откуда?
— Я тоже с севера, но не из Кши-На, — говорю я, чувствуя, как между мной и послом ломается лёд. — Я горец. Пришёл сюда издалека, после того, как мои родственники погибли. Умерли в мор.
— Ты ко двору здесь, — говорит Эткуру.
— Мне нравится разговаривать с людьми, — говорю я. — А люди любят, когда их слушают. Правда?
— А мне вот не нравится с ними разговаривать, — говорит Эткуру. — С язычниками. И я им не нравлюсь — но так и должно быть.
Я улыбаюсь.
— Послу полезно нравиться хозяевам, — говорю я. — Так проще получить то, что нужно стране посла. Как ты думаешь, это правильно?
Эткуру неожиданно ослепительно улыбается в ответ. У него обнаруживаются острые искорки в глазах, яркие зубы и ямочки на щеках. Первый вопрос снят.
— Пойдём отсюда, — говорит он мне. — Пойдём в наше… жильё. Выпьем вина.
Я киваю и отмечаю движением зрачков начало рекомендованной съёмки. Вот, далёкая родина, смотри! Это — лянчинцы, южные варвары! Вот — их упрямый посол, злыдень-Эткуру. И вот — мы идём бухать в флигель для гостей, в самое их логово, на территорию Лянчина. И Анну, явно обрадовавшись, что мы оставили его в покое, снова садится на подоконник — но это пока неважно.
* * *
Уже почти закончив с обедом — доедая кусок холодной свинины — Элсу услышал лёгкие шаги на лестнице. Он вытер жирные руки куском холста и встал, подойдя к решётке.
Зи-А. Вряд ли кто-нибудь ещё в такое время. И видеть Зи-А Элсу был рад. Вот так просто — рад. Причин много — и то, что Зи-А не солдат и быть солдатом не может, причина вовсе не главная.
Каморка на башне закрывалась одной только решёткой с таким расстоянием между прутьями, что Элсу и Зи-А легко могли просунуть между ними руки. Здесь, в бывшем караульном помещении со стрельчатым окном, в которое виднелся далёкий горизонт в синей дымке, Элсу чувствовал себя гораздо легче морально, чем в подвальном каземате, несмотря даже на холод — и он подозревал, что его переселили на башню не без участия Зи-А. И солдаты перестали брезгливо коситься на Элсу не без участия Зи-А. Странная правда.
В самом начале знакомства Элсу думал, что Зи-А ничего не понимает. Не понимает, что лянчинцы — враги северян. Не понимает, что сам не представляет для южной армии даже той минимальной ценности, какую имеет рабыня — в случае победы Зи-А просто прикололи бы, как ягнёнка, даже не взглянув на его милое бледное лицо; в худшем случае — прикололи бы… потом, разобравшись, что с ним не так. Да что там! Элсу казалось, что Зи-А не понимает даже, насколько он сам — неудача Творца, ошибка, которую из странных соображений не исправили.
И всё это оказалось заблуждением. Зи-А всё понимал и не был ошибкой. И за две луны плена Элсу сам начал понемногу понимать, что мир сложнее, чем казалось раньше, а ошибкой вполне может оказаться его собственный привычный взгляд и даже привычный взгляд братства вообще. Время от времени Элсу становилось до оторопи жутко от таких мыслей, но тогда надо было просто подумать о чём-нибудь другом.
Может, попросить Зи-А сыграть на флейте, которую он всегда носил в рукаве — завёрнутой в кусок шёлка, расписанного синими цветами. Обычно он не отказывался… Или Зи-А приносил горячий сосуд с длинным носиком и пару крохотных стеклянных чашек — тогда они пили здешний травник, сладковатый и терпкий, стоя по разные стороны решётки. Или Элсу учил Зи-А петь песни на языке Лянчина. Или Зи-А рассказывал истории… Младший сын коменданта крепости, калека отроду, знает крепость, как собственную комнату, ходит всюду — кто ему запретит? — и скрашивает пленнику жизнь… невозможная ситуация.
— Привет, Львёнок, — сказал Зи-А, подходя. Он рассеянно улыбался, как всегда, и, как всегда, его голубые глаза, прозрачные и пустые, остановились где-то в дальнем углу комнаты. — Ты слышишь запах снега? Сегодня пришла зима.
— Прости, я видел снегопад, — сказал Элсу и смутился, как всегда, говоря с Зи-А о зримом мире.
Зи-А чуть пожал плечами.
— Это ты — прости. Я иногда забываю. Я задумался. Хочешь печенья?
— Да, — Элсу коснулся решётки — и Зи-А тут же ткнул в его ладонь сверток, пахнущий сдобным тестом. — Знаешь, я иногда не понимаю… не понимаю, откуда ты знаешь, где мои руки. Ты же их не видишь…
Зи-А снова пожал плечами.
— Я сам не понимаю… во всяком случае, объяснить не могу. Ну это как… как жаровня. Ты же не можешь не знать, где она находится, правда?
Элсу развернул бумагу. Печенье выглядело замечательно — и он тут же откусил кусочек.
— Нравится? — весело спросил Зи-А.
— Да, роскошно… но я все равно не понял: я же не такой горячий, как печь!
— Но я же не такой деревянный, как некоторые! Мне хватает твоего тепла — тем более, мы близко стоим.
— А если далеко?
— Далеко — я слышу. Ты ведь не можешь не дышать — а пыхтишь, как запряжённый тяжеловоз.
Элсу усмехнулся, хотя слова Зи-А его вовсе не позабавили. Он всё-таки был не в силах себе представить, как Зи-А может жить. Как вообще можно жить, не видя?! Боец, потерявший глаза во время сражения, попросил бы себя добить; как отец мог оставить в живых младенца, который обречён жить без глаз?! И тем ужаснее и удивительнее был постоянный тон Зи-А — спокойный и весёлый, будто вечная беспросветная темнота, в которой он существует, совсем не ужасна…
— Я люблю зиму, — сказал Зи-А. — Мне очень нравится запах снега… и это ощущение, когда с мороза возвращаешься в тёплую комнату. Когда горят щёки — и становится радостно без всякой настоящей причины. Когда в жаровне трещит огонь, а за окном воет ледяной ветер — как-то особенно уютно, правда?