Я поеду в Павловск, подумала Ася в полусне. Ведьмы по тысяче лет живут. Эта, наверное, еще вполне молодая для ведьмы.
И виделась ей моложавая, прямоспинная старуха с пронзительным взглядом, с растрепанной сединой, торчащей из-под курортной войлочной шляпы с бахромкой по полям, с плоской сумкой-корзинкой на сгибе локтя, полной невзрачно цветущей и целебной полевой невзрачной поросли.
– Ася, сколько сегодня уроков? – спросила мама с утра в субботу. Мама стояла у плиты и жарила сырники к завтраку. Поэтому бесстыжих Асиных глазонек и плутоватого носа не видела.
– Шесть и факультатив седьмым и восьмым, – без зазрения совести соврала Ася и даже не покраснела.
– Что за новости? Откуда столько?! – Но сырник шипел на сковородке, прилип, расползался и подгорал, и можно было врать дальше.
– Химичка наверстывает то, что пропустила, когда в больнице лежала после выкидыша.
– Ася!!!
– Мам, это все знают. Что ты прямо как викторианская барышня? Ты же сама типа гинеколог. Что такого-то? Дело житейское. Мы ее жалеем, она – нас. Она мне ни одного трояка за последний месяц не поставила. Главное, не задвигать и домашку делать хоть как-нибудь.
– «Задвигать», «домашку»… Господи, что за язык… Который год повторяю: что за язык! А откуда факультатив? С каких это пор факультативы? Что за новости в конце года и в субботу?
– Ну как бы пробный… – на ходу фантазировала Анастасия. – Короче, по биологии. Задел на будущий год, как биологичка сказала. Если будет в кайф, в сентябре продолжим. Для экзаменов, и все такое.
– Это Марина Валентиновна сказала – «в кайф»?!
– Не, другая, из параллелки, новенькая. Маринка-Валентинка на пенсию уходит, а эта с сентября будет у нас. До меня еще не доперло, как там ее нейм и фазер-нейм. Ну, мам! Ну ладно! Ну не «в кайф»! Но смысл-то один. Типа: если понравится, если будете хорошо работать, напишете реферат за лето, тогда… лав-лав и чмоки-чмоки. Вы ко мне по-хорошему, и я, естесстно, тоже. Ну там пятерки-четверки. Короче, она рейтинг гонит, ясно же. А нам – как бы в тему… Мне – так в особенности, если реально в мед намыливаться.
– Аська, будешь ли ты когда-нибудь говорить по-человечески? – вздохнула мама. – И что-то сомнительно мне, что мое дитя будет летом за рефератом сидеть! Аська, вот если честно, а?
– Что там сидеть?! Скачать – ноль проблем.
– Ах да. Скачать. Я все как-то забываю, что можно скачать. Мы-то еще по библиотекам сидели, головами работали…
Ася уплетала горячие сырники, торопливо запивала чаем, обжигалась и размышляла о том, хватит ли ей семи-восьми часов, да и денег, чтобы осуществить свою задумку. И решила на всякий случай оставить задел.
– Мам, хорош про голову, а? Ты прямо как дед уже стала. Мам, я в «аду» пообедаю. Ты мне мани подкинешь?
– В школе, а не в аду, Аська! И почему еще в школе, а не дома?
– Мы с девчонками пойдем к Синице шизику у нее списывать, три задачи к понедельнику, а потом займемся матом.
– То есть займетесь физикой и математикой. Я правильно тебя поняла?
– Типа да.
– Типа! Врешь ты все, Аська! И не краснеешь!
– Ну, ма-ам… Ну я покраснею, если хочешь…
– А мальчики тоже с вами идут к Марусе Синицыной?
– Ну, ма-ам! Никакого интима! Никаких чуваков! На кой они нам сдались, придурки! И Синичкин Тарзан, он, знаешь? крутой натурал: мужиков не выносит – облаивает и цапнуть может, даром что с крысу. У него зубы как у пираньи!
– Ладно, вот тебе двести рублей. Знаю я твой мифический обед в школе. И все ваши с Маруськой левые заходы в «Макдоналдс» знаю. Пока животы не испортили, будете несъедобное жевать и запивать ядовитым. Иди давай, опаздываешь уже. И звони мне.
– Я позвонюсь! Приветики!
Изовравшуюся Асю как ветром сдуло.
Теперь стоял вопрос о том, как добраться до Павловска. Дорога, в общем, была знакомая, потому что уж сколько лет по ней ездилось на дачу, в Вырицу. Если на метро доехать до конечной, до Купчино, то билеты на электричку можно купить не в пример дешевле, чем на Витебском вокзале. Можно, конечно, доехать, опять-таки на метро, до Московской и там сесть на маршрутку, но маршрутка совсем уж пошлый вид транспорта, к тому же, скорее всего, на дороге субботние пробки. В первые теплые дни весь город катит в парки и на дачи. Значит, электричкой.
Значит, электричкой, размышляла Ася, выходя со своей Пушкарской на Каменноостровский и направляясь к метро. По пути, на переходе, пока горел красный, она кое-что сказала тому самому «дому с башнями». Но услышаны ли были Асины слова, осталось неизвестным, потому что дом с некоторых пор был забран в строительные леса и укутан в защитную сетку. К тому же очень шумной в последние двадцать лет стала небольшая круглая площадь, над которой возвышаются две прекрасные островерхие высокооконные башни.
Денег у Аси вполне хватало на то, чтобы отправиться поездом с вокзала: двести маминых, сто папиных, по настроению выданных вчера «на баловство», еще сотня, ловко и нагло выуженная у деда в тот момент, когда он охмурял по телефону продавщицу из «Старой книги», и еще рублей двадцать пять с мелочью, остававшихся в кошельке, – «как бы сэкономленных».
И Ася, в связи с таким финансовым благополучием, решила, что с вокзала – великолепного, гулкого, изукрашенного росписью и мозаикой, с темно-серебряным туманом под стеклянной крышей – ехать будет правильнее, потому что никакой такой станции метро «Купчино» на Царскосельской дороге, да и вообще метро, в довоенные прабабушки-Настины времена еще не построили. И поезда были другие, но с этим, конечно, ничего не поделаешь.
Народу в ясное и теплое субботнее утро было полно, но Ася умудрилась в поезде устроиться у окна и сразу надвинула на глаза стащенную у деда из шкафа шляпу сорокалетней давности, ставшую вдруг остро модной в этом году. Шляпа вполне прилично сохранилась, потому что дед в молодые годы не склонен был, как он выражался, «пижонить». Он предпочитал береты или кепки, если возникала необходимость прикрывать голову, или так называемые «лыжные» шапочки, которые можно было в мороз натянуть на уши.
Что касается этой самой шляпы, то у деда она носила название «шпионской», и название Ася оценила как «прикольное», то есть, надо понимать, положительно оценила, и для полной шпионской достоверности нацепила мамины черные очки вполлица. Она решила, что такой вид более-менее подойдет для предпринимаемой ею тайной экспедиции.
Ася с удовольствием надела бы и вовсе старые, почти антикварные вещи, хранившиеся в кладовке, которые частенько примеряла и даже, случалось, днями ходила в них по дому. Но при всей своей приверженности к театральности и фантасмагории, Ася проявила здравомыслие, осознав, что, если она вырядится в благородный, но выцветший древний крепдешин с ватными плечами седлом, ее сочтут рехнувшейся и будут шарахаться, если не упекут в известное заведение, что на пользу ее экспедиции никак не пойдет.
Ася под своей шляпой торопила время. И вот поезд дрогнул, лязгнул и тронулся, и первые минут пятнадцать пути за окном мелькали окраинный скучный и наглый новострой и пустые совхозные поля. «Плоский и печальный край», – пролетели в голове у Аси чьи-то слова. Чьи, не пыталась она вспомнить – приняла как послание. По вагонам побежали коробейники с мороженым и всякой мелочью, заявился неумелый гармонист с неумехой-гармошкой и, прислонившись к раздвижным дверям тамбура, мучил пассажирский народ чем-то устаревшим и героическим, пока ему не накидали мелочи и не спровадили тем самым. Вокруг болтали о пустяках, гомонили, смеялись и немножко – из-за ерунды – скандалили, как водится.
Асе мешали. Ася, чтобы уединиться, немного поелозила, устраиваясь поудобнее, прижала нос к пыльному стеклу, прикрыла под очками глаза и стала слушать колеса. Колеса выстукивали свой вечный и верный ритм, не изменившийся с тех пор, когда построен был Царскосельский железный путь. И это было на руку Асе. Сердце ее застучало в такт колесам, она чувствовала малейшее изменение ритма – дорожного речения. И когда чуть скрипнул камешек под колесом, чуть сжалось сердце, Ася поняла, что она получила некий благосклонный ответ, некий пропуск в страну своих изысканий, поняла, что пора смотреть во все глаза.
И она стала смотреть.
Ася сидела по левому борту поезда. Она с умыслом выбрала эту сторону, потому что, помнилось ей, как раз слева по ходу находился железнодорожный музей – Паровозный, как его называют, – множество старинных вагонов и паровозов, поржавевших и ободранных, собранных на кусочке пути, этакая богадельня для бывших странников.
Асе особо симпатичным показался один не особенно большой, но с огромной трубой, паровоз с остатками черной и красной краски на цилиндрическом туловище и колесах, в ржавчине, как в седине. Выглядел он одновременно и усталым работягой, и большой заброшенной игрушкой, когда-то любимой, но много лет обиженной невниманием. И еще, подумала Ася, ржавчиной и общей непрезентабельностью пренебрегшая, паровоз этот вполне сошел бы за весьма благородную – надежную и респектабельную – машину времени…
В Настины школьные времена электрический поезд, чуть ли не единственный, бегал от Балтийского вокзала – тогда еще только начинали тянуть провода вдоль дальних рельсов. В Павловск же дачные поезда водил паровоз. Мы вправе предположить, что именно этот, который дремлет теперь в музейном хламовнике под всеми дождями и снегами.
Он черно и обильно дымил, и пар выпускал пышными усами, и вида был сердитого. Но прицепленный к нему легкий и продувной дачный поезд бодро катил мимо унылых Суйсаарских равнин, мимо Царского Села, четыре года назад переименованного в город Пушкин в связи с печальным юбилеем, и еще минут пять до конечной, до Павловска. А дальше рельсы не были проложены. Поэтому паровоз заводили на поворотный круг и мало-помалу, тихонечко и аккуратно разворачивали на рычагах, пока точно не совпадут рельсы, носом к Ленинграду, хвостом – к дальним и заповедным оредежским краснопесчаным берегам, куда ему ходу не было.
В поезде и на станции по прибытии в Павловск гомонили, веселились и ребячились, потому что солнце светило на голубом небе, запахи майского цветенья сладко тревожили, итоговые баллы уже стали известны, учебный год почти закончился, и все они ощущали себя почти взрослыми, потому что до взрослой жизни оставался всего один год. Всего один.
Все, конечно же, захотели посмотреть на то, как разворачивают паровоз. Они, что бы там ни предполагали о себе, были еще дети, и не стоило отказывать им в невинном и поучительном зрелище. Долго смотрели затаив дыхание, потом зааплодировали и закричали «ура!» и – немного устаревшее, перенятое у родителей – «даешь!». Гомонили, веселились и ребячились. И, ощущая себя почти на воле, оценивали друг друга немножко по-новому, почти как незнакомцев, и от этого дух захватывало.
Средних лет супружеская пара, преподававшие физкультуру Инесса Генриховна и Геннадий Степанович, сбивали в строй тридцать мальчиков и девочек, которые, насмотревшись на манипуляции с паровозом, уже начали, маленькими компаниями или поодиночке, разбредаться по станции.
– Дети, строимся! – кричала Инесса Генриховна. – Ковальчук, Нахимсон, Донара Кудрявцева и Эрлена Кудрявцева… Кто из вас кто?.. Хоть бы вам в косы ленточки разного цвета, что ли… Строимся, строимся!
– Товарищи! – басил Геннадий Степанович. – Пора! Пора! Время – вперед! Январев и Афанасьева! Вы в коллективе или нет? Не отрывайтесь, вставайте в строй. Что вы там шушукаетесь? Обсудите с коллективом! Афанасьева, у тебя по каждому поводу свое особое мнение, мы все это знаем. Но мы хотим, чтобы с нами считались. Мы – отряд. Январев, сегодня как раз пригодился бы твой фотоаппарат, где же он? Как без дела щелкать каждую минуту, так он наготове, а как по делу…
– Геннадий Степанович, что ты разошелся? – громким шепотом уговаривала его супруга. – У нас же мирный поход, а не день критики! Что ты воюешь? В парк, в парк! – И она простирала полную руку. – Дети, в парк! Там белочки!
– Белочки… – недовольно вертел головой Геннадий Степанович. – Дети… Детям – по пятнадцати лет, не меньше! В их возрасте Аркадий Гайдар полком командовал. Дети! Им страну поднимать через год-другой, вставать в ряды. Белочки… Белочки и боевитость, Инесса, разные вещи. Ты их еще вместо гимнастики поучи кружева крючком вязать.
– И поучу! – шепотом кипятилась Инесса Генриховна. – Лучше буду рукоделью и домоводству девочек учить, чем приседаньями-отжиманьями командовать! Девочки – будущие матери и хозяйки, а ты – всех готов под ружье! У тебя не гимнастика уже, а войсковые учения! Или дисциплинарные роты, как при царе!
Все, кто был поближе, с интересом прислушивались к перепалке между супругами. Такие перепалки случались по десять раз на дню и вносили приятное разнообразие в школьные будни. На физкультурные занятия ходили как в цирк на представление с участием любимых клоунов. Однако при всем своем кипучем темпераменте Геннадий Степанович был вполне безобиден, то есть воевал только на словах, напоказ, чтобы не заподозрили в аполитичности, а на деле «ребяток» жалел и жизнь им не портил. К тому же довольно быстро выдыхался – был словесно исчерпаем.
– Ладно тебе, Инесса! – отмахнулся утомившийся воевать Геннадий Степанович и скомандовал в полный голос: – Отряд, шагом марш! Заводи песню! Блинников! Твой… это… выход!
И лучший в классе певун Сема Блинников завел:
Возьмем винтовки новые,
на штык флажки!
И с песнею в стрелковые
пойдем кружки.
И отряд подхватил разноголосицей:
Раз, два! Все в ряд!
Вперед, отряд.
Песня была из любимых и пелась с воодушевлением, хотя и несколько ироническим (надо же было показать свою взрослость – не пятиклассники песни хором петь):
Когда война-метелица
придет опять —
должны уметь мы целиться,
уметь стрелять.
Шагай круче!
Целься лучше!
На громкую дружную песню оборачивались по-летнему светло одетые граждане, приехавшие раздышаться в парке. Кто улыбался сочувственно и одобряюще, кто недовольно кривил лицо, не приемля воинственности и трубно-барабанного оптимизма, не основанного ни на чем, кроме молодого щенячьего жизнелюбия, взятого в оборот пропагандистской машиной.
И если двинет армии
страна моя —
мы будем санитарами
во всех боях… —
неслась песня.
У Викторины Виленовны Апрельской (урожденной Ангелины Кузьминичны Богоявленской), отрекшейся поповской дочери, а ныне – учительницы литературы и истории, от пения больно стучало в затылке. До того больно, что полуседые кудряшки казались ей проволочными, колкими, поэтому Викторина Виленовна то и дело поправляла белый беретик, перекладывала под ним кудряшки то так, то этак. Изломанная была женщина – и дочерним отступничеством своим, и нынешней постоянной готовностью предавать самое себя. Так уж искривила она свою линию судьбы, что каждодневно и чуть ли не ежечасно приходилось ей лицемерить, ибо ее партийная принадлежность не оставляла иного выхода – людей прореживали, словно морковь на грядке, чтобы, как морковка – одна к одной, люди становились столь же добротными, ровными, согласными.
У Викторины Виленовны, неприятно некрасивой с детства и весьма неровной в общении, семьи не было, а была лишь партийная ячейка да школьная почасовка плюс классное руководство и общественные нагрузки. Экскурсия в Павловск проходила по разряду общественных нагрузок, и Викторина Виленовна к экскурсии, или к «походу» – по определению физкультурной парочки, серьезно готовилась. Необходимо было говорить не только об истории парка, культурных насаждений (или того, что от них осталось за последние годы), дворца и павильонных построек, но и о царской вредности и душегубстве.