Голос нотариуса оторвал его супругу от драматической ситуации, к которой было приковано ее внимание. Она обернулась к нему и объявила серьезным, печальным тоном:
— О, Изидоро, ты должен как можно скорее броситься к ногам дона Адальберто и исповедаться в своих прегрешениях. Сможешь почитать себя счастливым, если он удовольствуется тем, что заставит тебя пройти босиком до церкви Санта Мария Маджиоре, неся в каждой руке по пятифунтовой свече!
Опешив от такого предположения, столь мало соответствующего его высокому званию и полному отсутствию склонности к умерщвлению плоти, дон Изидоро проворчал:
— Ты что, Дезидерата, сошла с ума?
— Да, я схожу с ума от мысли, что я жена убийцы и что Бог может покарать меня наравне с тобой за твое преступление.
Нотариус посмотрел на жену с нескрываемым беспокойством.
— О каком преступлении ты говоришь?
— Ты убил Амедео Россатти.
— Я?
— Ты толкнул его на самоубийство, а это одно и то же!
— Так Амедео умер? — осведомился дон Изидоро.
— Потому что ты отказался отдать за него нашу дочь, которая любит его и которую он любил!
Тут вмешалась Аньезе, все еще распухшая от слез.
— Я не говорила тебе, мама, что Амедео умер; просто он хочет умереть, потому что не может примириться с мыслью, что отцом моих детей будет кто-то другой.
Этот новый нюанс не смутил донну Дезидерату. Она тут же обратилась к мужу:
— Слышишь? А сам ты хотел бы, чтобы у Аньезе был другой отец, а не ты?
Вот уже двадцать семь лет как логика его супруги представлялась дону Изидоро пропастью, глубину которой он отчаялся измерить.
— Не вижу в этом никакой связи, точно так же как не вижу, почему я должен отдать мою дочь человеку без копейки только потому, что ему не хочется, чтобы у Аньезе были дети от другого мужчины! Если хочешь знать мое мнение, Дезидерата, то я считаю, что Амедео полностью лишен, как культуры, так и скромности.
В ответ на это безапелляционное утверждение Аньезе издала стон, полный такой страшной скорби, что Джудитта Скьявони, соседка Агостини, упала на колени, готовясь достойно принять смерть: она была уверена, что это голос ее матери, которая умерла двадцать два года назад и теперь звала ее к себе. Нотариус не выносил подобных проявлений чувств.
— Перестань, Аньезе, — сказал он. — Ты подрываешь уважение к нашей семье! Замуж за Амедео Россатти ты никогда не выйдешь, а я сегодня же попрошу сделать оглашение о твоем бракосочетании с Эузебио Таламани!
После этого заявления дон Изидоро повернулся на каблуках и поднялся к себе, намереваясь закончить свой туалет. Что касается донны Дезидераты, то она присоединила свой голос к воплям дочери. Прохожим казалось, что целая свора собак воет по покойнику в доме Агостини.
* * *
Тимолеоне Рицотто обладал счастливым характером, который стал еще лучше после смерти его жены. Каждое утро он благодарил Провидение за то, что оно сделало его начальником карабинеров, и не где-нибудь, а в Фолиньяцаро, его родной деревне, куда он был назначен благодаря поддержке друзей сразу же после окончания войны. Толстый и коротконогий, он каждый год вынужден был покупать более широкий пояс. Из-за своей полноты Тимолеоне терпеть не мог делать лишние движения, торопиться сверх меры и волноваться. С видом гурмана он признавался, что никакое событие в мире не может отвлечь его от тарелки хорошо приготовленных рубцов и что, по его мнению, в этой юдоли слез нет ничего важнее поленты с птичьим паштетом или булочек с изюмом и цукатами. Гордый своим опытом, он сообщал всем желающим, что пить приятнее всего грумелло, легкое красное вино с запахом и вкусом клубники. Пока донна Мария Рицотто была жива, она ухитрялась удерживать аппетит своего мужа в разумных пределах. Когда она отдала Богу свою благочестивую душу, Тимолеоне пролил несколько подобающих случаю слез, но тут же вздохнул с облегчением, отлично понимая, что теперь-то он сможет беспрепятственно предаваться своей страсти. Чтобы наверстать потерянное время, он стал есть вдвое больше и скоро превратился в затянутую в мундир бесформенную массу. Каждый выход на улицу стал для него пыткой, и он уже мечтал о безмятежных радостях жизни на пенсии.
Несмотря на свои размеры, Тимолеоне заботился о своей внешности. До того как приступить к завтраку, он тщательно занимался своим туалетом, и опрыскивал себя с головы до ног одеколоном из лаванды, который делал сам. После этого с набожной улыбкой на добродушном лице, он готовился к незыблемому ритуалу, сопровождавшему завтрак. Чтобы продлить удовольствие, он все делал сам. Начинал он обычно с толстого ломтя болонской колбасы, за которым следовали яичница болтунья и маслины. Напоследок он съедал кусок сухого сыра, запивая его одним или двумя стаканами грумелло. Покончив с первой частью трапезы и еще не надев кителя, он вкушал заслуженный отдых, выкуривая сигарету, и переходил ко второй: кофе со сливками и с булочками, которые пекарь Маренци приносил ему каждое утро в определенный час. Стоило тому прийти чуть раньше или чуть позже, и настроение начальника карабинеров было испорчено.
Проглотив последний кусочек булочки, Тимолеоне мыл посуду, приводил в порядок свои руки, натягивал китель, надевал пояс и производил Смотр своих войск в составе капрала Россатти и карабинера Бузанелы. Услышав от них, что происшествий не было, он ждал маловероятного прихода почты, подремывая или размышляя о том, что бы приготовить на обед.
В это утро, наполнив желудок хорошей пищей, сделав все необходимое по хозяйству и закончив свой туалет (Тимолеоне жил один, не прибегая к помощи служанок, так как после смерти своей супруги он дал волю своему долгое время подавлявшемуся женоненавистничеству), он призвал своих подчиненных. Явился один карабинер Иларио Бузанела. Это был уже немолодой, худой, как щепка, человек. Покидая свой полк, он колебался: стать ли ему карабинером или взломщиком сейфов — ремесло, к которому, как он чувствовал, у него были недюжинные способности; и если в конечном итоге он выбрал карабинеров, то только потому, что в дальнейшем они получали пенсию. Внешность Иларио приводила Тимолеоне в отчаяние. Его худоба, желтушный цвет лица и унылый вид казались ему какой-то постоянной провокацией, и это убеждение толкало его на несправедливое отношение к бедняге.
— Докладывайте, карабинер!
— Никаких происшествий, шеф…
— Где капрал?
— Он ночевал у матери и еще не вернулся.
— Этот тип слишком много себе позволяет. Пришло время заставить его уважать устав. За кого он себя принимает, этот Россатти, черт его побери?
— За капрала, шеф.
— А меня за кого?
— За шефа, шеф.
— А ваше мнение кто спрашивает?
— Вы, шеф.
— Превосходно! Если я вас правильно понял, Бузанела, вы хотите сказать, что я просто-напросто глупец, который сам не помнит, что он делает и что он говорит?
— Нет, шеф.
— А если я вам влеплю четыре дня ареста, что вы на это скажете?
— Я ничего не скажу, шеф.
— Почему?
— Потому что я всего лишь простой карабинер, шеф.
— Вот как, вот как!.. Ну, хорошо, Бузанела, а если бы вы были, как и я, начальником карабинеров, в общем, если бы мы были на равных, что бы вы мне сказали?
— Я бы вам сказал: «Иди ты знаешь, куда», шеф.
В течение одиннадцати лет, что Иларио Бузанела жил в Фолиньяцаро и служил под его началом, Тимолеоне никак не мог решить, был ли его карабинер кретином или только представлялся им. Грубость, которую он сейчас сказал ему прямо в лицо, могла с одинаковым успехом быть местью умного человека, воспользовавшегося данным ему разрешением, и ответом полного идиота, просто высказавшего то, что он считал привилегией старшего по званию. Тимолеоне мучила эта неопределенность, его раздражало, что из страха совершить несправедливость, противную его доброму сердцу, он все время вынужден сдерживать гнев, ставя под угрозу свое пищеварение.
— Ну, ладно! Но в следующий раз будьте любезны дождаться недвусмысленного приглашения, прежде чем высказывать свое мнение. А теперь отправляйтесь на ваш пост, мне нужно работать.
Карабинер вышел из кабинета, а Тимолеоне проскользнул на кухню. Сняв китель и подпоясав синим фартуком свой округлый животик, он приступил к приготовлению рагу по-милански, при одной мысли о котором у него начинали течь слюнки. Подобно генералу, производящему смотр своих войск, прежде чем бросить их в атаку, Тимолеоне разглядывал ломтики телячьей ноги, разложенные на доске вместе с мозговой косточкой, чашкой муки, бутылкой белого вина, томатным соусом, чесноком, анчоусами, петрушкой, лимонной цедрой и сливочным маслом. Раздув ноздри, чтобы вдохнуть воображаемые запахи, заранее опьянявшие его, начальник карабинеров потер руки одну о другую — жест полный благодушия, свидетельствующий о внутреннем ликовании. Стремясь к полной ясности мыслей и желая убедиться в том, что вино достаточно сухое для намеченной цели, он выпил стаканчик и выразил свое удовлетворение. После такой подготовки Тимолеоне приступил к священнодействию: мягкими, осторожными движениями посыпал кусочки мяса мукой, слегка поджарил их в хорошо смазанной маслом кастрюльке, налил туда белого вина, дал ему испариться, добавил немного бульона и хорошую порцию томатного соуса. После этого, отрегулировав огонь как следует, он накрыл кастрюльку крышкой и опустился в кресло (никакой стул его не выдерживал). Скрестив руки на животе в позе задумчивого старого Силена, он весь погрузился в предвкушение гастрономических радостей.
* * *
Сидя верхом на стуле, который он поставил справа от входа в полицейский участок, и положив руки на его спинку, Иларио Бузанела испытывал настоящее блаженство, свойственное простым душам и заключающееся в том, чтобы ни о чем не думать. Веки его были полузакрыты, во рту он держал комок жевательного табака; сплевывая через равные промежутки времени, он старался делать это с максимальной точностью — словом, наслаждался жизнью. Внезапно он выпрямился, увидев идущую прямо на него синьору Россатти. Издали она казалась очень взволнованной. Иларио с трудом поднялся, расправил свои длинные ноги и уже держался почти как следует, когда донна Элоиза оказалась рядом с ним.
— Иларио, где Тимолеоне?
— Он работает.
— Вот это новость! Он никогда в жизни не работал, неужели он начнет теперь, в его-то возрасте?
— Он не хочет, чтобы его беспокоили.
— Можешь положиться на меня, Иларио, это случится!
— Я не могу этого допустить, синьора!
И в подтверждение своей решимости карабинер стал перед входом в участок, раскорячив руки и ноги.
— Ты это серьезно, Иларио?
— С вашего позволения, синьора.
Элоиза подошла к нему вплотную и сказала с состраданием:
— Ты в самом деле думаешь, что можешь мне помешать?
* * *
Рагу тушилось уже ровно час. Тимолеоне собирался приступить к дальнейшим кулинарным операциям, когда какой-то шум заставил его подскочить. Не подумав снять фартук и положить двузубую вилку, которую держал в руке, он в три прыжка пересек кабинет и открыл дверь в служебное помещение. Представившееся ему зрелище заставило его открыть рот от удивления. Иларио Бузанела сидел на шкафу с делами. Очутиться там он мог бы, только став на стул, но стула рядом со шкафом не было, а поза карабинера и его более, чем обычно, тупой вид свидетельствовали о том, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Тимолеоне знал синьору Россатти всю свою жизнь и не мог заблуждаться. Без гнева, но голосом полным упрека он осведомился:
— Что ты еще наделала, Элоиза?
— Этот клоун сказал, что не даст мне войти.
Совершенно забыв о своем фартуке и вилке для жаркого, Тимолеоне выпрямился и сурово поглядел на нее.
— Элоиза, ты не имеешь права так отзываться о человеке, носящем такой же мундир, как твой сын! Ты наносишь ущерб достоинству карабинеров!
— А ты, Тимолеоне?
— Я?
— Ты, может быть, считаешь, что подобное одеяние внушает уважение к закону?
Вспомнив о своем костюме, Тимолеоне покраснел до ушей.
— Шум, который ты произвела, застиг меня в самый разгар расследования, я бы сказал изучения…
— Вижу, вижу!
— Кроме того, тебя не касается, как я провожу свое время, когда нахожусь у себя, Элоиза Россатти! Я знаю одно: существуют правила, и Иларио обязан… Но прежде всего, почему он находится наверху, а?
— Прошу тебя, Тимолеоне, не будь идиотом. Я тебе уже сказала, что он не хотел меня впустить.
— Но это не объясняет, почему…
— Я его слегка отодвинула.
— Слегка, да?
— Ну… Он ничего не весит, этот тип!
— Разве это объяснение? А ты, Иларио Бузанела, ты настоящий позор для карабинеров!
Сидя на шкафу и постепенно начиная понимать, что с ним произошло, Иларио справился:
— Почему, шеф?
Тимолеоне призвал свою посетительницу в свидетели:
— Слышишь, Элоиза? Он еще спрашивает, почему я думаю, что он не делает чести своему мундиру!
Опустив глаза, синьора Россатти лицемерно подтвердила:
— Нынешние мужчины, Тимолеоне, уже не то, что старшее поколение!
Бузанела робко попытался протестовать:
— Но ведь, шеф, это она…
— Что из этого? Ты считаешь себя способным следить за порядком, но если нервная женщина легонько тебя толкнет, ты спасаешься от нее на шкафу?
— Не я полез туда, это она меня забросила!
— На твоем месте я бы не стал этим хвастаться. Спускайся и запиши в регистрационной книге, что я тебе даю два дня ареста! Что касается тебя, Элоиза, постарайся запомнить, что законы следует уважать, а приказания исполнять! И я нахожу возмутительным, что мне приходится напоминать об этом матери капрала Амедео Россатти! А кстати, где он сам?
Это напоминание о ее переживаниях заставило Элоизу простонать:
— Я как раз и хотела с тобой поговорить, Тимолеоне, о моем сыне!
— Да?.. С ним что-то серьезное?
— Хуже не бывает!
— Правда?.. В таком случае пройди в мой кабинет.
Оставив Бузанелу заниматься горным спортом в одиночестве, они уселись в маленькой комнате, где начальник карабинеров, как полагали, должен был решать сложные проблемы, имевшие отношение к поддержанию общественного порядка в Фолиньяцаро.
— Садись, Элоиза, и перестань плакать, потому что ты уже походишь на пострадавший от жары рокфор. Скажи мне, чем сейчас занимается твой сын, вместо того чтобы находиться здесь, куда его призывает долг?
— Тимолеоне, ты оскорбляешь несчастную мать!
— Это тебя-то?
— Да, меня, а что касается Амедео, то ты его не скоро увидишь!
— Помоги мне святой Иосиф, он что, дезертировал?
— Можно сказать, что так!
— Элоиза, думай, что ты говоришь! Сейчас не до шуток!
— Так ты воображаешь, бессердечный толстяк, что мне хочется шутить в то время, как мой Амедео умирает?
Тимолеоне очень любил Амедео. Он остолбенел, услышав слова Элоизы.
— Умирает? Но от чего?
— От любви.
Начальник карабинеров вздохнул с облегчением.
— Только то…
— Только то? Ну и ну! Несчастный! Ты никогда не был способен на настоящее чувство, поэтому думаешь, что все на тебя похожи! Мой сын — это новый Ромео! И так как его Джульетта собирается выйти замуж за другого, то он предпочитает умереть!
— Он не имеет права! Он капрал карабинеров! Его жизнь принадлежит государству!
— Он сейчас в таком состоянии, что плевать хотел на государство!
— Хорошее дело! И это карабинер, который подавал большие надежды! Я надеялся, что он станет унтер-офицером, а потом — кто знает? — может быть, и офицером. И вот, вместо того чтобы думать о своей карьере, этот дурачок хнычет из-за того, что Аньезе Агостини предпочла ему Эузебио Таламани, клерка своего отца! Вот что я тебе скажу, Элоиза: мужчин уже не осталось!
— И это все, что ты можешь мне сказать в утешение?
— Во-первых, твой сын не умрет, а получит восемь дней ареста, которые научат его не относиться к своим обязанностям спустя рукава! Во-вторых, с тобой всегда случались всевозможные истории, и с возрастом это не прошло. Несмотря на это, ты ведь знаешь, с каким уважением я к тебе отношусь?