— Да она т-тут д-делом занималась! — Сережка спустился вниз и извлек из щели между камнями какую-то сухую шелуху. — В-видишь?
— Что это?
— С-старая кожа.
— Фу-у! Брось. Эти движения змеиные — и вообще все змеиное — у меня прямо содрогание вызывают. Не могу смотреть — передергивает.
— Вы слишком любите свои комплексы. Нужно больше работать над собственным восприятием.
Не хочу я работать. Я хочу собирать клюкву.
— Н-надо в-в оба с-смотреть — когда по ягоды п-пойдем.
— Ты думаешь, их там много, в болоте?
Глаза у Сережки блестят. Возможные опасности — в виде струящихся между кочек змей — только подогревают охотничий азарт.
Мы торопились поставить лагерь, чтобы отправиться на болото до темноты — прямо сегодня, не откладывая. Геннадий Петрович, напротив, вел себя так, будто наша суета его не касалась: двигался подчеркнуто размеренно, требования предъявлял избыточные, так что каждый узел пришлось завязывать по три раза. Но палатка все-таки встала, и у кострища лежали дрова. И бревно для сидения легло на удобное место. И рюкзаки похудели, освободившись от спальников. Я достала бидон: клюква, клюква, мы тебя отыщем!
— Я думаю, теперь самое время заняться делом. — Геннадий Петрович словно не видел ни меня, ни бидона. Он извлек из рюкзака толстый том Плеханова. — Замечательную статью я тут отметил. Вы знаете, Ася, что римлянам слава Рима заменяла бессмертие?
Опять он за свое! Ну при чем тут римляне? Ведь мы в лесу.
— Геннадий Петрович! Давайте не будем сейчас. Мы ведь пришли за клюквой. Мы хотели сходить на болото.
— Кто это — «мы»?
Я некоторое время молчу
— Вы не пойдете?
— В последнее время вы выстраиваете иерархию ценностей странным образом.
— Г-ген-надий П-петрович! Н-надо идти. Чтоб д-до те-емноты в-вернуться.
— Раз вы решили развлекаться, развлекайтесь, — он даже не пытался скрыть раздражения. — Я займусь своими делами. Только имейте в виду: болото, клюква — ваш выбор. И вам за него отвечать.
Что он имеет в виду?
Вакула, видимо, понимает больше.
— Г-ген-надий Петрович. Б-болото — это б-болото. Д-даже маленькое. Я д-думал…
— Я же сказал: это ваше развлечение. — Геннадий Петрович садится на бревно и открывает книгу.
Ну и пусть. Я повернулась и пошла от стоянки, помахивая бидоном, с трудом сдерживаясь, чтобы не припуститься бегом. Сережка чуть замешкался, собираясь, а когда нагнал меня, мы, наконец, побежали, громко хохоча.
— Х-хватит, в-всех га-адюк распугаешь.
Значит, там есть гадюки. Страшные, ядовитые гадюки. Ура!
Лес, лес, лес! Как же я по тебе соскучилась.
— Тропа. К болоту, наверное?
Под ногами захлюпало. Почва здесь напоминала влажную губку. Лес посторонился, уступая место неровному пространству с мохнатыми кочками. Деревца-отступники, соблазненные видимостью пространства и света, заплатили красотой и величием. Их тонкие искривленные тела, как забытые посохи давно сгинувших странников, тщетно пытались разметить болото.
— А вот и клюква. Правда, не очень много. Только на крупных кочках. Ну и хорошо. Идти даже лучше. Интересней.
Болото сулило ягоду, ослабляя бдительность, соблазняло странного вида растениями, пугало черными змеевидными корягами — и заманивало, заманивало, заманивало вглубь.
— С-стой! Ася, с-стой!
Я вдруг понимаю, почему он кричит: тропа оборвалась. Завела в непроходимое место и растворилась — как в сказке. Будто и не было. Путь заколдован. Оглядываюсь. Шаг в сторону — и нога проваливается, уходит в жижу по самое колено. Я хватаюсь за куст, чтобы удержаться, вернуться на твердое место. Стаскиваю сапог, выливаю воду. Там, чуть правее, дна нет.
— С-стой! С-стой же, го-оворю! Н-не двигайся.
Вакула чуть бледен. Хотя, может быть, просто стоит спиной к солнцу. Я пугаюсь.
— Геннадий Петрович! Геннадий Петрович! Мы заблудились! Помогите! Пожалуйста, помогите!
Похоже на истерику.
— Ася, н-не кричи. Это б-бесполезно. Т-тебе же с-сказали — в-ваши игрушки.
— Как бесполезно? Как бесполезно? Мы же не выберемся. Посмотри: вода кругом.
— Т-ты, гла-авное, н-не д-двигайся. Н-не д-двигайся.
Я замираю.
— Х-хорошо, что т-топор в-взяли.
Это он взял топор, а я — только бидон. И палку — от гадюк. Я думала, гадюки — самое страшное. Но мы ни одной не встретили — только ту, что вначале. Сколько мы уже здесь торчим, без движения? И непонятно, что делать. Пройдет еще столько же времени, или даже больше, — ничего не изменится. Если так стоять, ничего не изменится. Стоило пить чай без сахара и питаться еловыми иголками, чтобы погибнуть бесславной смертью в луже! Мы умрем медленной смертью, ухватившись за куст. Как какой-нибудь Страшила. Я представляю, как это можно нарисовать — на картинке для детской книжки: «Конец маргиналов». Мысль — о картинке — почему-то меня смешит. Страх отступает. Ну да — смерть на болоте. Самое время подумать, что может заменить нам бессмертие. Ведь мы — не римляне, и вопрос не решен. Сережка смотрит с удивлением:
— Т-ты что?
— Да так. Просто подумала: можно поставить эксперимент на выживаемость. Сколько продержимся,
не сходя с места, на болотной траве и жиже? Кстати: что заменит тебе бессмертие?
Улыбается:
— Д-дай п-подумаю.
Но думает он не о римлянах — про другое.
— 3-знаешь, д-давай выбираться. Мы в-вот так с-сделаем.
Он хватается за близко стоящее деревце, ломает, кидает под ноги. Следом — еще одно. Затем третье. Стволы ложатся крест-накрест, образуя плавучий мост. Я вдруг понимаю: гать! Так делали гать. Интересно, откуда он знает? Откуда он знает, что надо делать?
Наступает ногой на перекрестье, раскачивает, проверяя прочность настила.
— С-ступай т-только за мной — ни шагу в с-сторону.
Кривые деревца слишком гибкие. Однако топор их одолевает. Мы продвигаемся вперед — медленно, но продвигаемся.
Начинается дождик — мелкий, частый, назойливый.
— Ты уверен, что идти в эту сторону?
— С-солнца нет. Н-не могу п-понять. Но это ведь неб-большое б-болото. Рано или поздно — п-придем к б-берегу.
По пути я пытаюсь нащупать дно палкой. Есть!
— Сережка! Здесь твердо.
—Ч-чуть-чуть осталось.
Вот он, берег! Мы выбираемся на твердое, и меня охватывает дикая радость, я начинаю скакать и прыгать, проверяя прочность земли:
— Теперь понимаю, что чувствуют моряки, добравшиеся до суши.
А Сережка падает навзничь и так валяется — прямо под дождем. Ловит ртом капли.
— Вакула, ты итак грязный. Вставай. И лучше скажи, спаситель, откуда ты знал, что делать?
— П-посмотрел на т-тебя — и п-понял.
— Между прочим, я не справочник по спасению утопающих. Кстати, мне тоже можно выдать медаль: с риском для жизни я сохранила нашу клюкву.
Я трясу бидоном у него перед носом. Он кивает, а у самого синие губы. Надо бежать в лагерь. Мы промокли насквозь. Теперь, когда напряжение спало, становится холодно.
Интересно, Геннадий Петрович развел костер?
И вообще: он слышал, как я кричала? Что, если слышал? И не помог?
«Ася, не кричи. Это бесполезно. Тебе же сказали…»
И тогда, когда Влада побили: «Он знал, на что идет».
Огонь еле теплится. Сережка сразу начинает колдовать над костром, раздувая пламя и подкла- дывая дрова.
— Н-надо п-поставить воду.
— Геннадий Петрович! Вы где?
Геннадий Петрович сидит при входе в палатку, читает с фонариком.
— Мы заблудились. Мы вам кричали. Вы разве не слышали?
И тут он говорит — не отрываясь от книги и как бы между прочим:
— Но вы ведь выбрали себе опекуна?
Выбрала?
Он что же — меня ревнует?
К кому? К Вакуле? К этому мальчику, пажу?
И думает обо мне как о женщине? Бог мой!
Сережка все возится у костра, не глядя в нашу сторону. Он слышал?
«Не надо об этом, Ася! Не надо».
Глава 2
Ничего не случилось. Ничего такого, что помогло бы понять, почему я это сделала.
На следующий день мы вернулись из лесу. А еще через пару дней позвонила Мария Ильинична:
— Ася, что происходит? Геннадий Петрович ведет себя так, будто не желает никого видеть. Может, вы знаете, в чем дело?
Я думаю, дело в мухоморах. Надеюсь, что в них. Геннадий Петрович увез с собой целую корзинку— вместо опороченной клюквы. Коротко объяснил: мухоморы упоминались в летописях. Из них готовили какую-то наркотическую дрянь для викингов. Это значит, они в принципе съедобны. Он полагает, что отравляющие вещества сосредоточены в красной кожице. В красной кожице с белыми точками. Если ее снять, а грибы как следует вымочить, можно сделать их годными в пищу.
— Ася, что за глупости! Какие мухоморы? Из разговора с Геннадием Петровичем я поняла, что вы с Сергеем вели себя нетактично.
Что? Нет, я уверена: все дело в мухоморах.
— Ася, я говорила вам: Геннадий. Петрович — непростой человек. Такие люди требуют особого отношения. Они впечатлительны и ранимы. И вы, зная это, позволяете себе такое небрежное к нему отношение. Когда вы в последний раз ездили заниматься? Ведь он выделяет на вас время, тратит свои силы. При его занятости. Очень прошу вас…
Я больше не слушаю, что она говорит. Это неважно. И я приняла решение: я больше не буду с ним заниматься. Вообще не буду. Потому что нужно совсем не это. Ему нужно совсем не это. Он просто не должен жить один — вот и все.
Я сегодня проснулась с этой мыслью, и мне стало весело. Мне весело до сих пор — несмотря на дурацкую отповедь. Она просто не знает, эта Мария Ильинична, просто не знает, что я задумала. А когда узнает — упадет со стула. Вместе со своей интеллигентностью, со всеми своими нравоучениями.
И все упадут. Даже мама. Она в последнее время меня достала: «Этот Геннадий Петрович, он совсем не оставляет тебе свободного времени!»
Так что я знаю, что делать.
Моя бабушка отказалась от дедушки. Моя мама не поехала за отцом на Север. Но я рассчитаюсь за них с судьбой. Во имя Солженицына, по женскому счету. Я заплачу собой.
***
Это похоже на приключение. На захватывающую импровизацию. Ты приезжаешь в гости — скот- летами из капусты, раскладываешь еду по тарелкам и ждешь, терпеливо ждешь, пока он начнет есть. А потом, между делом: «Я хотела бы у вас оставаться». Он еще не совсем понял, поэтому кивает — с привычной уже отстраненностью: «Да, да, конечно. Буду рад!» — «Нет, Геннадий Петрович, вы не поняли. Я хочу оставаться на ночь».
Он теряется от неожиданности — и упускает вилку. Вилка тонет в соусе: ее уже не спасти. Он не решается посмотреть мне в лицо и разглядывает кусок котлеты в тарелке — так глупо-глупо. Или счастливо? Потом говорит — чуть глуховато: мне нужно подумать. Позволите пять минут?
Да думайте! Я торжествую. Я внесла в его жизнь смятение — непредвиденное, почти праздничное. Если бы этим закончилось дело, получился бы дивный спектакль — к удовольствию зрителей. Мне кажется, я все уже сделала, все самое главное: сказала. И теперь полна ликованием — оттого что сумела его ошеломить.
А он, наконец, приходит в себя и предлагает перейти в комнату — из кухни в комнату. Садится на диван и делает приглашающий знак рукой: присядьте, пожалуйста. Вот так.
Конечно, я не люблю вас, и не считаю нужным это скрывать. (Мне еще слишком весело, и я не задумываюсь над тем, что слышу.) Я слишком вас уважаю, чтобы обманывать. Но в данном случае это неважно. Мы близки друг другу по духу— большая редкость по нынешним временам. И у нас с вами есть потребности, продиктованные физиологией. Ничего унизительного или зазорного: это естественно. Вы согласны?
Он спрашивает в обычной своей манере — как на уроке: «Давайте, Ася, рассмотрим вопрос с точки зрения материалистической науки…»
(Это какая-то другая пьеса, придуманная не мной.)
Вы устраиваете меня в роли полового партнера. И я бы хотел принять ваше предложение. («Это ваш выбор, Асенька. И вы сами будете нести за него ответственность».) Правда, я полагаю, нам следует оформить отношения. Брак, конечно, условность. Пережиток несвободного общества.
Но ни к чему подвергать вас ненужным испытаниям и пересудам. И вашей маме так будет комфортнее. Мы ничего не упустили — в плане идеологии?
Я согласно киваю. Он разворачивается, придвигается и целует меня в щеку. Я ощущаю прикосновение колючей щетины. От меня сейчас что-то требуется? Кажется, нет. Слава Богу! Геннадий Петрович улыбается, глаза поблескивают в щелочках: вот и славно, Асенька!
Кажется, наступила моя очередь чувствовать себя глупо. Я все представляла себе совсем не так. Точнее, совсем не думала, что случится потом — после того, как я приду, скажу, и он удивится. А теперь я, кажется, выхожу замуж?
— Я узнаю, когда можно подать заявление, и позвоню. Тянуть не имеет смысла — раз мы все обсудили. После этого, думаю, вы могли бы переехать. Бюрократическая волокита вокруг оформления брака — это уже не так важно. Это действительно формальности.
Я киваю, собираю вещи и быстро ухожу — домой. По дороге я вдруг понимаю, что скоро буду жить в другом месте. Стану женой диссидента. Его половым партнером.
Но ведь так и надо? Я же хотела быть как жена декабриста?
***
— Асенька, как это неожиданно! Как неожиданно! У вас в жизни такие серьезные изменения!
Мария Ильинична заботливо хлопочет и все поздравляет, поздравляет. Но мне почему-то кажется, что уголки ее губ время от времени подрагивают. И глаза блестят слишком ярко. Она сегодня очень нарядная и красиво причесана.
— Я вас многому могу научить, Асенька. И я уже договорилась на рынке с одним продавцом: он будет оставлять для вас мясо. Вам ведь теперь понадобится мясо, вы знаете?
Я не успела об этом подумать— что надо будет готовить. Я не ем мяса. А Геннадий Петрович, кажется, ест.
— Что же Сереженька сегодня не пришел? Выпил бы с нами за событие.
Сереженька занят по горло. Известно, как он относится к учебе. Как дорожит своим институтом. К тому же он пока ничего не знает. А когда узнает, обязательно выпьет. Полный стакан водки. За мое здоровье.
***
— Ты же сама говорила: он проводит со мной слишком много времени! И хотела, чтобы я вышла замуж!
— Хотела.
— И что теперь?
— Я хотела, чтобы ты нормально вышла замуж. А не так.
— Как так?
— А вот так.
— Нет, как — так?
Мама берет полотенце и начинает вытирать посуду. Обычно просто кладет ее в сушилку, а тут — вытирает и складывает в стопочку.
— Этот Геннадий Петрович, он, конечно, необычный человек. И я очень его уважаю. Но разве он тебя любит?
— Почему это вдруг стало важно, объясни?
Мама молчит и все вытирает эту глупую посуду.
— Нет, я не понимаю: почему? Геннадий Петрович— честный человек. Он не притворяется, не считает нужным лгать. И он искренне считает, что наш союз — лучший вариант из возможных.
— Лучший вариант? Это он говорит тебе перед свадьбой?
— Мама! Ну какая свадьба? Какая свадьба? Ты хочешь выкинуть кучу денег на то, чтобы лицезреть за столом упившихся родичей? Чтобы они вопили пьяными голосами «горько», а я бы целовалась на счет? Кстати, денег на эти пошлые забавы все равно нет.
Мама с сожалением замечает, что посуда совершенно сухая, и начинает возить тряпкой по столу:
— Можно все сделать по-человечески. По-человечески, понимаешь?
— По-человечески — это как бабушка? Или как ты?
— Ася! Прошу, не начинай!
— Кажется, эта так называемая любовь не повлияла на бабушкино решение отказаться от дедушки. И на твое решение не ехать с отцом.
Мама вместо ответа сметает со стола незаметную, но страшно виноватую в происходящем крошку.
Я знаю, что бью ниже пояса. Но зачем она меня бросает? Зачем она сейчас меня бросает? Она должна удивляться, радоваться, ликовать — что я выхожу замуж. Вот так, интересно. С социальным смыслом. С пониманием миссии. И, между прочим, мой законный муж получит все, что ему причитается. В плане удовольствия лишить меня девственности.