— Мамушка… Папа… Привел господь…
Все было, как бывает и будет у добрых людей до веку в родительское поминовенье: яички на могиле, куличик, бумажные цветы. Кладбище, а рядом — станица. По тихим улочкам ее она успела пробежать до самого дома. А когда возвратилась, то все уже кончилось. Сомкнулась вода, и по глади ее плыли бумажные цветы.
— Чего вы ревете… — по-доброму, жалея стариков, сказал Костя. — Там уж, — глянул он через борт, — ничего нет…
Мать вытерла слезы, ответила спокойно:
— Может, и так… Но сердце, оно не в кузне деланное. Это у вас другой адат. От всего отчуралися…
Костю кольнула догадка: это она про кладбище, про могилку отца, которую он опять не пошел убирать. Но мать вовсе не о том думала и упрекать никого не хотела. Она себе говорила да сестре в раздумье:
— А може, так оно и надо?.. Легочко на душе, а мы, дураки, слезы точим…
Они были очень похожи, две старые женщины, в седине, в нездоровой уже полноте, в печали.
Потом, на берегу, вспоминали по-доброму старинные годы, жизнь, которая когда-то текла здесь. И снова будто расступалась вода: станичные вихлявые улочки спускались к Дону, к пристани и парамоновским ссыпкам — амбарам. Был когда-то богатый купец Парамонов, по всему Дону стояли его хлебные ссыпки, от Ростова до Казанской. Виделось все: майдан, где шумели Никольские осенние ярмарки, выгон, где встречали с пастьбы скотину, а вечерами хороводились.
Подружка моя,
У нас милый один.
Ты ревнуешь, я ревную.
Давай его продадим!
Ах, подружка моя,
Как мы будем продавать?
И не стыдно ли нам будет
На базаре с ним стоять?!
Эти припевки людям старым дишканить было уже несручно. А вот песни играли.
Конь боевой с походным вьюком.
У церкви ржет, кого-то ждет!
Заводили старики, Арсений Ерофеич да Василий Парфеныч, односумы, полчки, вместе воевали, бородатые, как и положено казакам-староверам. Станица по старой вере жила, по праведной.
Подпевали бабы и молодежь:
Ко-онь боево-ой…
Да с по-хо-о-о… да с походны-ым…
А разъехались к вечеру. Для матери и тетки нашлась попутная машина. Костя был рад, потому что в дороге мать не стерпела бы и завела всегдашние разговоры: "Когда ты кинешь это рыбальство… Люди добрые при доме живут, при семье, а ты шалаешься…" И прежде он материнских речей не любил, а нынче и вовсе не до них было. Но, слава богу, нашлись попутчики. Костя пригнал на хутор лодки и не сразу добрался до Натальиной хаты, потому что хутор праздновал Христово Воскресенье.
А Наталья скучала во дворе. Костя был хмелен и весел, от калитки запел:
Приехал казак из чужбины далекой
На своем, на боевом коне!
Он нынче казаком себя чуял. День прошел в разговорах о былом, о станице и старых временах.
Наталья разом остудила его, сказав негромко, с оглядкой:
— Я дежурила. Звонили, спрашивали тебя.
Костя не враз понял.
— Кто?
— Сказали, ты знаешь.
— С тобой говорили, а я должен знать?
— Сказал: он знает, — твердо повторила Наталья.
Костя начал понимать. Голова была хмельной, но соображала.
— Ну, а ты чего?
— Чего я…
— Как ответила?
— Приезжал, говорю, и куда-то подался. Ты же уехал, я видела.
— А кто тебя за язык тянул? Приехал-уехал… Сказала бы — нету.
— Скажи — нету, опять нехорошо. Я ж не знала, что ты хоронишься.
— А откуда ты взяла, что я хоронюсь?
— А чего ты психуешь? Сказал бы, как надо отвечать, если будут искать.
Костя сел подле Натальи, спросил:
— По голосу не угадала?
— Нет. Молодой вроде мужик. Ты погорел, что ли?
Он вздохнул, не ответил.
— Чего молчишь?
— А чего говорить… — вспыхнула в душе хмельная обида. — Менторезы поганые. Тварье… Заглоты…
Костя поднялся и пошел к Генке Мармулю, у того стоял служебный телефон, линейный, в поселок с него можно позвонить и куда угодно по железнодорожной линии.
Мармуль уже спал, пьяный. Жена возилась в кухне, сказала:
— Звони. Этот черт нажрался и четверть разбил. Завтра проснется, я похмелю его.
Костя прошел в дом. Через коммутатор соединили его.
— Ты звонил? — спросил он, услышав знакомый голос.
— Я.
— Чего?
— Появись. Надо.
— Где?
— В отделе.
— Больше ничего не желаешь?
— Надо, — повторили настойчиво.
— А мне не надо! — закричал Костя. — Понятно?! Не надо мне! Это тебе надо! Тебе!
— Гляди, — ответил голос и смолк.
А Костя, взбеленившись, начал матом орать в замолкшую трубку. И не сразу опомнился. А когда прошла волна хмельного гнева, бросил трубку и вышел на волю.
Начинало смеркаться. Вечерние сумерки обступали хутор, полегоньку туманя далекий и близкий берег сизою мглой. Просторная вода становилась вовсе бескрайней, затопляя мир. Там и здесь и в дальней дали зажигались бакены, словно редкие звезды. Твердь земная обрезалась, оставив лишь глинистый курган и у подножья его десяток домиков хутора, тонувшего в светлой весенней ночи.
Костя неторопливо вернулся во двор. Наталья ждала его.
— Ну, что? — спросила она. — Дозвонился?
— Дозвонился, — ответил Костя. — Пошел он… — и уселся рядом с Натальей, обнял ее.
Бабье тепло и дух успокаивали, но были так ненадежны.
С вершины холма к подножию, к хутору вела набитая и в сумерках видная дорога. И на ней в любую минуту могла появиться милицейская машина.
— Нынче не было никого? — спросил он.
Наталья поняла, что речь идет о милиции да рыбнадзоре, ответила:
— Вроде не слыхать. Может, пасху празднуют. Но должны появиться не нынче так завтра.
— Так… — решил Костя. — Погостили. Пора уезжать.
Он поднялся, Наталья сказала:
— Ты хоть поужинай, — и спросила: — Много продали?
— Много, мало… — раздраженно ответил Костя. — Как всегда. Это бакланье заелось. Зажралось. Глотать они все умеют, а дела коснись — сразу в кусты. Нет… Они у меня поработают, они отработают кормежку. А то навешали лычек, звезд, корочек нахватали. Сазаньи лбы! Как навешали, так и снимут эти звездочки.
— Только не надо психовать, — поднялась Наталья. — Ты это любишь. А ты поспокойней, потихоньку, и все перемелется. В первый раз, что ли…
— Ладно. Поехал, — остановил ее речи Любарь.
— А если опять спросят?
— Был, да весь вышел. Вот и весь ответ.
Наталья вздохнула, подняла глаза и увидела звезды.
— Поздно уже. Никого сегодня не будет. Оставайся. А утром поедешь. Коньяк есть хороший.
Костина тревога невольно передалась ей. Не хотелось одной оставаться.
— Поеду, — твердо сказал Костя, взглянув на холм и светлеющую в сумраке дорогу. Он еще не знал, куда ехать, но в хуторе не хотел оставаться. Натальины уговоры лишь раздражали его. — Поеду, — повторил он. — Открой ворота.
Наталья послушно отворила ворота, пропустила мягко урчащую машину. Услышав Костино "пока", не ответила.
Одной время коротать не хотелось, и, набросив на плечи легкую курточку, Наталья побежала к соседке Лизе-Цыганке, позвала ее посидеть да выпить.
Лизу дважды приглашать не пришлось, она сразу согласилась, на ходу ругая своего мужика.
— С обеда храпит. Праздновать еще вчера начал. Теперь храпит. Хоть рот ему затыкай.
Цыганкой ее звали на хуторе не только за смуглоту, худобу да слабость к серьгам да кольцам. Была она говорлива, умела польстить. Наталья вынимала из холодильника свежую зелень, помидоры, огурчики, нарезала копченый язык, окорок. Лиза-Цыганка вздыхала завистливо:
— Ты, Натаня, живешь… За тобой не угонишься. Ресторан! — причмокивала она.
Выпили. Пошли обычные тары да бары: о рыбе, о ценах, о бабьих грехах. Цыганку понукать не было нужды: она пила, ела и тараторила не хуже репродуктора, оставалось лишь слушать да кивать. Вроде за этим и позвала соседку Наталья. Но нынче не ложилась на душу Лизина трескотня. Хотелось о жизни поговорить и, может, поплакаться. Портрет дочери висел на стене, на нем то и дело замирал взгляд. Сегодня дочь казалась какой-то скучной, старше своих лет. "Не заболела бы… — подумалось Наталье. — Весна, будет раздетой бегать". Дочка жила здесь, летом, купалась, загорала, остальное время — у деда с бабкой.
Соседка поймала Натальин взгляд и поняла его.
— Большая… Вся в маму, красавица. А отметки какие?
— Хорошо пока учится, — ответила Наталья, и вдруг иное пришло на ум. — Ты говорила, сестра твоя здесь хочет хату купить?
— Хотят, хотят… На лето — отдыхать. А там — пенсия на близу, вовсе свободные. В городе им надоело, на свежий воздух желают.
— Я буду продавать.
— Чего? — не поняла соседка.
— Хату.
Цыганка разом онемела и смотрела, еще не веря в удачу.
— Чего глядишь? — усмехнулась Наталья. — Вечно, что ли, я здесь буду? Дочка растет, мать с отцом стареют. И жизнь идет, — добавила она, вздохнув.
— Мне, мне… Мы берем… — еле выговорила Цыганка. — Я — первая. Или ты шуткуешь?
Ей, конечно, не хата была важна, в общем-то развалюха, а засолочные чаны, погреба, потому что сестра ее приедет не просто свежим воздухом дышать. Порода у них известная, недаром кличка — Цыгане.
— Нам, нам продашь, — твердила Лиза. — Мы цену дадим.
— Продам, — твердо пообещала Наталья, хотя еще нынче думала об отъезде довольно неопределенно.
Решенье пришло будто бы внезапно, когда сидела и слушала трескотню Цыганки. Взгляд дочери со стены, с портрета, тоскливое чувство сегодня, вчера. Костю не хотела отпускать, соседку позвала, томясь одиночеством, хотя и Костя, и Лиза-Цыганка — все это люди чужие.
Позднее, проводив за ворота соседку, Наталья вернулась в дом и, шагнув к зеркалу, стала разглядывать свое еще молодое, без морщин лицо, гладкую шею. Пока жаловаться было грех. Но время не обманешь. Скоро придет пора увяданья.
— Уезжать надо… Пора… — сказала она себе.
И отраженье с ней согласилось, кивнув: пора.
Дело сделано. Исполнено все, зачем приезжала сюда. Денег хватит теперь и на жилье, и на машину, и на все остальное. Пока молодая, человека надо найти хорошего, потом его не купишь. Хороших не покупают. А на хуторе, сколько веревочке ни виться, будет конец. И даже не в милиции дело. Мармули, Цыганка, Кланя — кто из них счастье нашел на хуторе, в этой Донской Калифорнии? Денег в каждой хате хватает, а проку от них? Водка, скандалы, драки… Сколько спилось… Лишь на ее, Натальиных, глазах. В тюрьму попали по пьянке, повесились… Надо уехать. Тем более что времена приходят иные. У Любаря все — знакомые и друзья. Даже милиция, рыбнадзор. А попался, и никому не нужен. Прячься по углам. Не дай бог… Так что надо уезжать, не дожидаясь беды.
Наталья включила телевизор, недолго поглядела его, а потом легла и заснула, спеша к завтрашнему дню.
А ночью ударил заморозок. Утром в ведре с водой, оставленном на улице, был лед почти в палец. Цимла, конечно, не замерзла, даже закраины не схватились. Мутная у берегов вода, поодаль и насколько видел глаз, синела, отдавая сталью.
Утром над хутором кружила пара журавлей, их резкое курлыканье слышали все, кто был на воле. Наталья тоже смотрела, как кружат большие птицы. Потом они потянули прочь, через просторную воду, на запад, где небесная синь вдали светлела, переходя в нежную лазурь. Проводив глазами птиц, Наталья оглядела свою хатенку, хутор, его домишки, голые деревья садов — все по-весеннему неухоженное, неуютное, не жаль и расставаться.
В доме, за утренним туалетом, она провела времени более обычного, словно была уже не здесь, на богом забытом хуторе, а в завтрашнем дне. И на улицу вышла городскою картинкой: в джинсовой юбочке, в желтой кожаной куртке, причесанная и подкрашенная — любо глядеть. Такой она и встретила непрошеных гостей.
Во двор вошли четверо, все в гражданском. Трое молодых и пожилой, в очках, рябоватый. Молодых Наталья и раньше встречала, они были из города. Пожилого видела впервые.
— Рыбки не продашь? — спросил молодой, усмехаясь.
Наталья, сразу поняв, в чем дело, в тон ему ответила:
— Удочек нет.
— А мы поищем, может, и есть…
Пожилой предъявил удостоверение и ордер на обыск.
Все это бывало и прежде: милиция, документы и даже синяя бумажка ордера были Наталье знакомы. Она поискала глазами: нет ли своих людей, из районной милиции, рыбоохраны. Но во двор входили еще двое чужих и Лиза-Цыганка с мужем. "Понятые…" — догадалась Наталья. Это уже не было похоже на обычные рейды.
— Глядите… — сказала она равнодушно, но в груди что-то колыхнулось, сдавливая дыхание.
Так было всегда: надеялась, но боялась.
Всей оравой вошли в незапертый сарай. Наталья и пожилой милиционер остались у порога. И хоть очкастый был, подслеповатый, но углядел сети и ящики из-под рыбы и спросил:
— Почему сети? Ящики? Ловишь?
— С бригадиром живу, — ответила Наталья спокойно. — Он ловит.
— Муж, что ли?
— Сожитель. Я — женщина одинокая, молодая, вот и живем, — объяснила она, пристально глядя в рябоватое лицо. — В сарае все его: сетки и прочее.
К Наталье приходило спокойствие: обычный рейд, какие бывают каждую весну. Она хотела в дом уйти, но вдруг узрела недоброе: двое молодых милиционеров взяли тяжелые ломы-пешни и начали прощупывать земляной пол сарая, с размаху втыкая тяжелые ломы.
И чем ближе они подходили к горе ящиков, что грудились возле стенки сарая, тем сильнее стучало Натальино сердце, отзываясь на каждый удар: тук-тук! тук-тук! Било в грудь и виски. "Продали… — колотилась мысль в голове. — Продали… Какая-то сволочь…"
Когда сдвинули ящики, стали там искать и ударили в гулкое: бум-бум! в глазах у Натальи потемнело, и она, держась за притолоку, стала оседать к земле, хватая раскрытым ртом воздух.
— Господи! — кинулась к ней соседка и мужу крикнула: — Помоги!
Три года назад вот так же умерла Шура-Кадачиха. У нее искали рыбу и нашли. Она охнула и упала замертво с почернелым лицом. Потом врачи сказали, что сердце разорвалось.
Наталья оказалась крепче. В доме, куда привели ее, она тут же очнулась, но осталась лежать на диване, приняв лекарство.
Ахала и ужасалась Цыганка, кидаясь от Натальи во двор и обратно.
— Вытаскивают… — громким шепотом сообщила она. — В ящики все складают… Машину пригнали, повезут перевешивать в магазин…
— Пускай… — легко отвечала Наталья, уже все решив: "Кто-то продал, донес, может, та же Цыганка".
Но пусть не радуются. Она за себя постоит… За себя, за дочку, за жизнь, которая впереди…
— Пускай… — повторяла Наталья. — Это меня не касается.
Она и потом, когда все кончилось, милицейскому начальнику ответила теми же словами:
— Это меня не касается.
— То есть как? — не понял ее милиционер. — На твоем дворе, в твоем сарае…
— Это не мои сараи, — отрезала Наталья. — И не лепите мне чего не надо. Я вам сразу сказала, еще перед обыском: сараи не мои. Живу с бригадиром рыбколхоза Костей Любаревым, и в сарае — все его. Я туда не касаюсь. Там — сети, там — вентери. Все мне припишете? Ящиков полный сарай, невод, моторы… Это что, мое?