— Вот мы и приехали. Пошли.
— Куда? — спросил Фуад, когда они вышли из машины.
— Ко мне домой. Приглашаю тебя к себе в гости. Или ты не узнал меня? Я — Шовкю Шафизаде. — И, весело, озорно сверкнув умными глазами, добавил: — Тот самый, которому так досталось от тебя!
В тот день Фуад впервые перешагнул порог их дома, впервые отведал кизилового варенья Бильгейс-ханум, впервые увидел Румийю. Но главное — в тот день он узнал Шовкю.
Когда Бильгейс-ханум подала чай, Шовкю спросил:
— Может, ты голоден? Сейчас мы попросим хозяйку, и она нам…
— Спасибо, я недавно обедал, — соврал Фуад.
Бильгейс-ханум вышла из гостиной. Они остались вдвоем. Шовкю не спеша, явно наслаждаясь хорошо заваренным чаем, делал глоток за глотком.
— Об этой истории я услышал только сегодня. Совершенно случайно. То есть узнал, что тебя немного обидели. Я тотчас сел в машину и поехал в институт. Думаю, что этот парень там натворил? Из-за чего весь сыр-бор? Попросил — мне принесли твой доклад. Я прочел его и сказал ректору: таких студентов не наказывать надо, а поощрять, награждать. Сказал: это написано талантливым, умным, грамотным молодым человеком с современным вкусом. Говорю: что, или у нас много таких? С какой стати, говорю, мы и нашу молодежь будем бить дубинкой по голове? Нет, говорю, у этого Фуада Мехтиева светлая голова. Ваш ректор — умный парень, все понял. Будь он в Баку, не допустил бы ничего подобного. Ну а пешки, сам понимаешь, рады стараться. Этот ваш декан… как его?.. На физиономии написано — подхалим. Опасные люди, учти, детка! На будущее учти. Такие утопят кого угодно в стакане воды. Я знаю их как облупленных. Пей чай, остывает.
Фуад слушал и не верил своим ушам. Он был словно во сне. Сидел как истукан, не мог слова сказать от смущения.
Шовкю продолжал:
— Фуад, детка, я двумя руками подписываюсь под каждой мыслью, под каждой фразой твоего доклада. Ты немного пощипал, покритиковал меня — правильно сделал. Молодец! Весьма уместно и своевременно. Наша партия осуждает культ личности. Биз дэ бурада, понимаешь ли, маленький культ в области архитектуры ярадырыг! — Эту фразу он произнес, мешая азербайджанские и русские слова. — Да, да, это тоже культ: нельзя, видите ли, критиковать Шовкю Шафизаде! Почему, спрашивается? Что — Шовкю Шафизаде упал с неба в золотой корзине? Или он — аллах, пророк? Полностью застрахован от ошибок? Фуад, детка, у меня нет сыновей, есть одна-единственная дочь… Так вот, клянусь тебе ею, я еще никому не говорил того, что скажу сейчас тебе: мне стыдно за девяносто процентов того, что построено по моим проектам.
— Ну, зачем вы так говорите? — вставил Фуад. — А ваша фабрика в Арменикенде?..
Шовкю перебил его;
— Да, от нее я не отрекаюсь. Я построил эту фабрику в тридцатые годы. Был тогда период конструктивизма. И еще — школа в Баилове. Помнишь? И все! Остальное — так, ерунда. Возьми хотя бы этот дом, вот этот, где мы живем. Клянусь тебе, милый, будь у меня возможность, я бы заложил под него динамит и — парт! — взорвал бы к чертовой матери! А что сделаешь?.. Таковы были требования, установки, таков был вкус у некоторых. Мы были вынуждены. Нам говорили: вокзал своим великолепием должен оставить в тени султанские дворцы! И мы строили. Ты думаешь, мы не понимали? Думаешь, мы не знали, что людям нужны не нарядные, кричащие фасады, не декоративные колонны, не величественные своды и коридоры, где можно заблудиться, а простые, компактные, удобные дома, как можно больше домов, максимум простой добротной жилплощади?!.. Еще гениальный Корбюзье сказал, что дом — это машина для производства жизни, так примерно… Максимум служить людям — вот что главное в доме! Мы должны стараться, чтобы эта машина была исправной и отлаженной, чтобы каждая ее деталь была на своем месте! Ничего лишнего! Никаких внешних украшений! Эстетическая форма — да! Но… не ослепительное бессмысленное великолепие ради великолепия! Иначе когда же мы решим жилищную проблему?! — Шовкю помолчал, затем продолжал: — Ничего, сейчас многое должно измениться. Я только что вернулся из Москвы. Ожидаются большие перемены. Подготавливаются серьезные мероприятия. Кое-кому будет дан хороший урок, в том числе и некоторым знаменитым архитекторам. Пока это строго между нами, но кое у кого отберут даже Сталинские премии, это я точно знаю. Ничего, пусть… Это пойдет только на пользу нашей архитектуре. И ты увидишь, сынок, что у старого Шовкю остался еще порох в пороховницах! Наверное, у тебя есть единомышленники среди твоих товарищей-студентов, прошу тебя, передай им: пусть оценивают деятельность Шовкю Шафизаде не по прошлым работам, а по тому, что он сделает в будущем. Считайте, я ничего еще не сделал!
Фуад многому научился у Шовкю, многое усвоил и перенял от него более чем за двадцать лет общения, но самое главное, пожалуй, среди усвоенного было умение жить без «вчера», жить так, будто вчерашнего дня вовсе не было и ты начинаешь все только сегодня — с утра.
В памяти Фуада от той их первой встречи осталась еще одна деталь — лауреатская медаль на груди Шовкю висела неправильно (очевидно, простая случайность): обратной стороной — наружу, лицевой — внутрь, к пиджаку; в те времена на стене гостиной уже красовался ковер с портретом хозяина дома и цифрой «50»; так вот, на ковре Шовкю был изображен тоже с лауреатской медалью, однако там все было в порядке: профиль на медали был виден четко.
Затем они перешли в кабинет Шовкю, огромный, залитый солнечным светом, на полу — ковры. Все четыре стены до самого потолка — в полках с книгами. Библиотека Фуада Салахлы, образно говоря, бледнела в сравнении с этим царством редчайших книг, толстых фолиантов, альбомов репродукций, представлявших творчество Корбюзье, Райта, Мис Ван дер Рое, Гропиуса, Жолтовского и других великих зодчих и теоретиков зодчества. Здесь Фуад увидел фотопортреты, книги, альбомы виднейших русских, армянских, грузинских, эстонских и прочих архитекторов — с их почтительными дарственными надписями хозяину дома. Шовкю, не меньше чем Фуад Салахлы, был в курсе проблем современной мировой архитектуры, знал ее течения, хорошо представлял себе ее возможности и говорил обо всем этом не хуже Большого Фуада.
— Фуад, детка, — сказал он, — повторяю, в архитектурной жизни ожидаются большие перемены. А у меня есть обширные планы на будущее. Мне нужны помощники. Одного я обрел сегодня, это — ты. Кого можно привлечь еще? Кого ты мог бы порекомендовать из своих товарищей-студентов, близких нам по духу, думающих так же, как ты и я? Кто мог бы работать с нами?
Фуад назвал Октая и еще нескольких ребят.
— А из институтских педагогов, преподавателей? Я плохо знаю их, но думаю, и среди них тоже есть близкие нам с тобой по духу, по мировоззрению — люди нашего с тобой вкуса. Наверное, когда ты готовил свой доклад для НСО, ты с кем-то советовался, кто-то воодушевлял тебя, направлял твою мысль, ведь так?
— Из институтских преподавателей самый близкий нам — Фуад Салахлы, — ответил Фуад.
Шовкю раздумчиво улыбнулся, словно вспомнил нечто приятное и далекое:
— Фуад — грамотный архитектор, но… — Он сделал небольшую паузу, докончил: — Как говорят русские, он — неудачник. Фуад Салахлы никогда не чувствовал пульса времени.
Бильгейс-ханум опять принесла им чай.
Шовкю продолжал:
— И еще, Фуад, детка, хочу сказать тебе одну вещь. Это — очень серьезно, не забывай этого никогда. Конечно, все — между нами. Этот ваш декан!.. Как его?.. Ну, фамилия?.. — Он прищелкнул пальцами.
— Зюльфугаров, — подсказал Фуад.
— Да, да, Зюльфугаров. Есть такая порода людей! Так вот, с одним таким Зюльфугаровым не справятся сто таких, как Фуад Салахлы, но один Шовкю Шафизаде превратит в лепешку, раздавит сотни зюльфугаровых! — Эти слова Шовкю произнес энергично, в них прозвучала откровенная гордость за себя, однако тут же понял: получается, вроде бы он хвастает; сменил интонацию, добавил, понизив голос, доверительно, мягко: — Все это я говорю тебе как сыну, Фуад. Надо быть сильным, детка, сильным! Мой покойный отец любил говорить: хочешь быть горой — опирайся на гору.
Когда Фуад уходил от Шовкю, был уже вечер, часов шесть.
На другой день в институте Зюльфугаров подошел к нему. Лицо его сияло.
— А, землячок! Поздравляю, поздравляю! Вышел сухим из воды! Рад, очень рад за тебя, клянусь твоей жизнью! Но запомни, земляк: осторожность украшает джигита. Как там отец, брат мой Курбан?
Фуад на всю жизнь запомнил все, что Зюльфугаров говорил ему в тот день.
Год назад Зюльфугаров, уже пенсионер, пришел к нему на прием с какой-то чепуховой просьбой. Фуад встретил его предельно обходительно, однако упорно говорил старику «ты», то и дело вставляя «земляк», «землячок», раз даже бросил: «Ай, безбожник!» Фуаду было так же просто исполнить то, о чем просил его Зюльфугаров, как, скажем, выпить стакан воды, но он сказал:
— Клянусь твоей жизнью, земляк, ты задал мне трудную задачу. Буду стараться, приложу все усилия, исключительно ради тебя, землячок, однако шансов у тебя маловато, вряд ли что получится.
Он проводил сконфуженного, стушевавшегося, исходящего потом, красного как рак Зюльфугарова до двери кабинета. Когда тот был уже за порогом, не удержался, сказал:
— Запомни, земляк: осторожность украшает джигита!
А тогда в институте все и вправду закончилось благополучно. Ася говорила:
— Аллах услышал мои молитвы, проявил милость.
Ася сдержала свой обет: раздала нищим возле мечети ползарплаты. А что она получала-то, господи!.. Дурочка Ася!.. Его восстановили в комсомоле. Те, кто сторонился его, снова стали приветливыми и ласковыми.
Но у Большого Фуада, у Фуада Салахлы, случилась неприятность: спустя месяц его уволили из института, «за пропаганду среди студентов вредных идей, пренебрежительное, нигилистическое отношение к современной национальной архитектуре и преклонение перед конструктивизмом и архитектурой Запада».
Глава шестая
Фуад посмотрел на часы и прервал Мир-Исмаила:
— Так, мне надо в аэропорт. Закругляйся, Мир-Исмаил.
Мир-Исмаил понимающе кивнул:
— В сущности, я уже…
— Хорошо, товарищи, тогда все. Можете идти.
Все вышли. Фуад вызвал Нелли:
— Позвоните, пожалуйста, в гараж, вызовите машину.
— Хорошо, Фуад Курбанович, сейчас, — пропела Нелли сочным, прекрасным и в то же время безнадежно холодным голосом. — Но там вас ждут, — кивок в сторону приемной. — Товарищ говорит, вы сами назначили ему время.
— Кто такой? У меня же нет ни минуты, я спешу.
— Это Октай Мурадов.
— Ах, Октай! — Фуад думал несколько секунд, затем махнул рукой: — Хорошо, пусть войдет.
В кабинет вошел Октай.
— Я вижу, у тебя все по-прежнему — собрания, совещания, заседания. Вереницы, караваны заседаний!
— И не говори, Октай. Действительно, вереницы заседаний — одно за другим. Здравствуй! — Фуад встал, протянул ему руку. — Присаживайся. Эх, давно хочу повидать тебя, но не так, а чтобы обстоятельно — сесть, поговорить по душам, посоветоваться. Нет времени. Но о встрече мечтаю. Проклятый цейтнот!
— Раз мечтаешь, значит, когда-нибудь увидимся — сядем, поговорим. — Октай усмехнулся: — С самим собой хоть встречаешься? Помнишь разговор?
— Вот смотри, — Фуад показал блокнот. — Ежедневно делаю пометку: встреча с самим собой. Наверно, и я понемногу чокаюсь.
— Пока не откажешься от бесконечных заседаний, встреча с самим собой не состоится. Одно исключает другое.
— Не скажи, Октай. Я вот, например, провожу заседание, люди говорят, а я не слышу их. У меня ежедневно бывает сто заседаний с самим собой, там, в душе. Внутренний голос не смолкает. А вот сосредоточиться, подытожить, сделать выводы, принять решение — не удается. Разумеется, не о работе говорю, в делах у меня полный порядок. Понимаешь, о чем я?
Октай кивнул.
Зазвонил телефон. Фуад поднял трубку.
— Да, слушаю… Нет, в два часа… Да… Похороны в четыре. Хорошо. — Положил трубку. В этот момент зазвонил другой телефон. Он сказал Октаю: — Ты видишь? И так — весь день. — Взял трубку: — Да, слушаю, товарищ Садыков… Хорошо, пришлем. — Положил трубку, сам набрал номер: — Мюрсал, пошлите справку в трест. На имя Садыкова… Не завтра — сегодня! Сколько раз можно говорить?! — И, не слушая ответа, дал отбой.
Октай сказал:
— Знаешь, Фуад, я много думал о природе активности такого типа людей, как ты. И я понял ее. Просто вы хотите убежать от самих себя.
Фуад нахмурился:
— Ты шел сюда, чтобы сообщить мне эту глубокую мысль? — И тотчас взял себя в руки. Нет, он не должен так разговаривать: раздражительность, обидчивость, злоречивость — признаки слабости, невезения в жизни; язвить может Октай, у него же, у Фуада, нет на это права; человек, руководящий людьми, должен уметь терпеть их недовольства, зависть, гнев, злобу, должен уметь почувствовать себя в их шкуре, дабы понять, что их гнетет и волнует, разгадать их самые сокровенные мысли и чувства, понять, разгадать и… нейтрализовать, найти выход из любого положения. Сказал: — Извини, Октай, я не хотел тебя обидеть.
Октай улыбнулся:
— И ты на меня не обижайся, Фуад. Конечно, это долгий разговор. Как-нибудь, иншаллах, выберешь время, и мы поговорим с тобой на эту тему.
Фуад смотрел на Октая: виски совсем поседели. «Бедняга, сильно сдал. Или это смерть Фуада Салахлы так подействовала на него?»
— Я пришел к тебе по другому делу, — продолжал Октай. — Ты же знаешь, сегодня мы хороним Фуада…
— Знаю. — «Мы хороним». Не стал говорить, что должен выступить с прощальным словом на траурном митинге. Октай тоже там будет, сам увидит. Печально вздохнул: — Бедный Фуад, жаль его…
Октай не поддержал эту тему, перебил:
— Мы хотели опубликовать в газете соболезнование — я, Асаф, Султан и еще несколько человек, его бывшие студенты, товарищи по работе. В редакции не взяли, говорят, места нет. Ты не мог бы помочь?
— Помогу.
Фуад снял телефонную трубку, набрал номер, с кем-то связался, переговорил, поблагодарил. Сказал Октаю:
— Все улажено. В редакции ждут текст. Идите давайте соболезнование. Что еще? Чем еще могу?..
— Большое спасибо. Я даже не думал, что это так просто. Мы вчера весь день бились, и сегодня — с утра, ничего не получилось. Ты сделал для нас большое дело! — Он встал.
Фуад жестом руки удержал его:
— Погоди, сядь. У меня есть еще несколько минут, успею встретить немецких братьев. Значит, даете соболезнование?.. Ты мне скажи, кто там еще? Ты, Султан, Асаф?..
— Джахангир и еще два товарища, ты их не знаешь.
— Впишите и меня.
Октай как-то растерялся.
— Но ведь ты… — Он умолк, подыскивая слова. Продолжал: — Ты же официальное лицо.
— Что с того? Да и вы ведь не будете писать полностью титулы, имена, фамилии. Октай, Султан, Асаф, Джахангир, Фуад… Кто знает, какой Фуад?
— Хорошо, пожалуйста… мы напишем… — без энтузиазма сказал Октай. — Только зачем это тебе? Да… — Он словно вспомнил что-то: — К тому же твоя фамилия уже стоит под официальным некрологом.
— Ну и что ж? Официальный некролог — это официальный некролог, а соболезнование семье дают близкие люди.
— Вот именно — близкие. — Октай был явно огорчен. Повторил: — Хорошо, пожалуйста, впишем твое имя, только не понимаю, для чего это тебе?
— То есть как это для чего? А вам для чего — тебе, Асафу, Султану? Конечно, бедному Фуаду Салахлы сейчас все равно… Но ведь и я тоже был его студентом.
— Верно, был.
Октай произнес эту фразу многозначительно, сделав ударение на слове «был».
Фуад почувствовал, как кровь запульсировала у него в висках. Тема, которой они неожиданно коснулись, была неприятна ему, но он решил: «Поставлю все точки над „и“ — раз и навсегда. Сейчас!»
— А в чем дело, Октай? — сказал он. — Кажется, тебе не по душе моя кандидатура? Кажется, вы не считаете меня достойным вашего дружного коллектива, а? Сейчас, наверное, думаешь: «Вот не повезло! Зачем, — думаешь, — обратились за помощью к этому Фуаду Мехтиеву? Зачем связались? Кто бы мог знать, что он начнет навязывать нам свое имя, свое соседство в этом соболезновании?» И теперь получается так: отказать мне вроде бы неудобно, но и видеть мое имя среди своих — вас не устраивает. Допустим, другие знать не будут, но ведь вы-то знаете, что за Фуад. Я это!