К тому времени я уже читал светские книги, меня увлекала ересь, и было довольно нелепо посещать хедер. Мы с друзьями потешались над учителем. Рыжебородый, с выпученными глазами, он говорил с местечковым акцентом, ел сырой лук и курил длинную трубку с вонючим табаком. Поскольку он был разведенный, к нему часто приходили сваты, которые шептали ему что-то на ухо…
Внезапно возникли слухи о войне. Говорили, что в Сараево застрелили австрийского наследника престола. Вышли экстренные выпуски газет, на одном листе, с огромными заголовками. Мы, мальчики, обсуждавшие политическую ситуацию, предпочитали, чтобы победила Германия. Что мы получим от России? В случае немецкой оккупации все евреи расстанутся с капотами, обязательными станут гимназии. Что может быть лучше, чем ходить в светскую школу в мундире и форменной фуражке? Однако мы были уверены (куда больше, чем германский генеральный штаб!), что Германии не устоять против объединенных сил России, Англии и Франции. Один из мальчиков высказал предположение, что англоязычная Америка выступит на стороне Англии…
Отец стал интересоваться тем, что писали газеты. В доме стали звучать такие слова, как «мобилизация», «ультиматум», «нейтралитет». Монархи посылали друг другу письма, называя себя Ники и Вилли, правительства обменивались нотами. Простые люди, рабочие, носильщики, собирались на Крохмальной группами, обсуждая положение в мире.
Неожиданно оказалось, что 9 ава выпадает на воскресенье. В этот день началась первая мировая война.
Женщины бросились запасаться продуктами. Маленькие, хрупкие, они тащили огромные сумки с мукой, крупами — всем, что могли достать.
Лавки были открыты не целый день. Их владельцы вначале отказывались принимать потертые купюры, потом стали требовать золото, серебро и придерживать товар, ожидая роста цен.
Люди были возбуждены. Женщины с плачем провожали мужей, бородатых евреев с крохотными белыми булавками на лацканах, означавшими, что они призваны на военную службу. Мужчины с улыбкой и тревогой смотрели, как за ними маршируют дети с палками на плече, выкрикивая команды.
Пришедший из Радзиминской синагоги отец сообщил, что слышал, будто война продлится не больше двух недель.
— У них есть такая пушка, что одним выстрелом может убить тысячу казаков!
— Какое горе! — воскликнула мама. — Куда идет мир?
Отец поспешил ее утешить:
— Теперь не надо будет платить за квартиру. Правительство объявило мораторий.
Мама продолжала:
— А кто захочет обращаться к раввину с тяжбами? На что мы будем жить?
Нам приходилось действительно трудно. Письма от сестры, которая вышла замуж и жила в Антверпене, перестали приходить. Мой двадцатилетний брат Ешуа, обязанный явиться в Томашов, родной город отца, чтобы вступить в армию, предпочел скрываться. Надо было запастись продуктами для него, как это делали наши соседи, но у нас не было денег. Понимая, какой наступит голод, я почувствовал невероятный аппетит. Ел и никак не мог наесться. Мама, приходя домой, жаловалась, что продуктов не хватает.
Я впервые услышал на улице нелестные слова о евреях. Еврейские торговцы, как и польские, прятали товар, повышали цены, пытались нажиться на войне. Торговец бумагой Мойше, живший в нашем доме, похвалялся в синагоге, что его жена закупила продуктов на пятьсот рублей.
— Слава Богу, — сказал он, — у меня еды хватит на год. Вряд ли война будет длиться больше.
Улыбаясь, он поглаживал свою серебряную бороду.
Все изменилось. Молодые люди с синими билетами могли изучать Талмуд, тогда как владельцы зеленых, бледные и озабоченные, делали попытки похудеть в надежде на то, что их не призовут. Блаженствовали торговцы мукой и крупой, но никак не учителя, писцы, переплетчики. Немцы взяли Калиш, Бендзин, Ченстохов. Я чувствовал, что опасность нарастает, и ожидал таинственной катастрофы. Казалось, что, если бы мы примирились с отсутствием газа и туалета в доме 10, всего этого не случилось бы.
Отец говорил, что идет война между Гогом и Магогом. И каждый день мы находили новые знамения, предвещающие приход Мошиаха.
ГОЛОД
Оказалось, что в результате немецкой оккупации Варшавы евреи вовсе не надели современных костюмов и еврейским мальчикам не предложили учиться в гимназии. Евреи остались в капотах, а их дети продолжали ходить в хедер. Из нового появилось лишь одно — немецкие полицейские в синих фуражках да резиновые дубинки, с помощью которых наводили порядок на улицах.
А продуктов в лавках стало еще меньше, на базаре Яноша и на других рынках продавать было нечего, голод стал ощущаться везде. Русские деньги теперь смешались с немецкими марками, передовицы еврейской газеты «Момент» стали ругать Антанту, а не хвалить ее, пророчили взятие Санкт-Петербурга. В наш дом приходили молиться в Дни трепета, но большинству женщин нечем было платить за место. Когда Ошер-молочник начинал читать молитву, женщины и мужчины плакали. Слова «кто погибнет от меча, кто от голода, кто от огня, кто от воды» обретали мрачную реальность. Чувствовалось, что Провидение готовит нечто ужасное. Наша трапеза на Рош а-Шона была скудной, хотя в Дни трепета и особенно в Новый год полагается хорошо есть. Отца редко звали для разбора тяжб, для свадеб и разводов, его часто спрашивали, что можно есть и чего нельзя, но за это не платили.
Тем не менее благодаря немцам нам несколько повезло: брату Ешуа уже не надо было скрываться от призыва под чужим именем. Он мог бывать у нас, но каждый его приход заканчивался ссорой с отцом.
Брат с его светскими книгами посеял в моей душе семена ереси. У нас, евреев, верящих в Бога, существование Которого нельзя доказать, нет ни государства, ни земли для обработки, мы не посвящаем себя ремеслам. А теперь улицы наполнены лавочниками, которым нечем торговать.
На Крохмальной, 10 у нас во дворе был общий с соседями-бедняками шалаш для праздника Суккос. В доме 12 соседи были богаче нас, и контраст в еде был слишком явным. Помню, как мать дала мне суп, в котором, как говорится, «под бульоном ничего нет». Смотритель дома, реб Ишая, заметив это, положил мне в тарелку сухарик. Я обомлел, но все-таки был ему благодарен за такую доброту.
Война показала, что раввины, в том числе мой отец, не нужны. Они и другие ученые люди собрались в Варшаве из других городов и местечек, растерянно бродили по улицам в своих шелковых капотах в поисках хлеба. Тысячи сватов, маклеров, мелких дельцов не знали, как прожить. В синагогах голодные люди теряли сознание над Талмудом. Зима выдалась холодная, а топить было нечем.
В синагоге кто-то говорил, что, когда Исав обжирается, Яаков может найти косточку, но когда Исав идет на войну, Яакову приходит конец. Если бы только Бог сжалился над Израилем и послал помощь! Но, видно, на Небе сейчас не думают о евреях.
Я хотел бы рассказать о Йосефе Матесе, который посвятил себя исполнению заповедей Божьих, пока его жена продавала гусей. Еще до немецкой оккупации цена гусей поднялась до 25 рублей. Но кто теперь на Крохмальной мог позволить себе такую роскошь? Таким образом, Йосеф Матес, его жена, дочери и зятья остались без средств. Другие торговцы гусями сумели что-то отложить, но Йосеф Матес тратил все свои деньги на жизнь, благотворительность и помощь Радзиминскому ребе.
Никто не знал, как он беден, к тому же война обострила эгоизм людей. Более обеспеченные евреи молились рядом с неимущими, но и не помышляли о том, чтобы помочь им. В сущности, делить было почти нечего. Каждый испытывал страх перед будущим. Никто уже не думал, что война скоро кончится.
Я-то знал, каково голодать, и заметил, что на бледном лице Йосефа Матеса обвисла кожа. Но его зять, Исроэл-Ешуа (тезка моего брата) был еще более изможден и бледен. Подергивая едва пробившуюся бородку, он склонялся над своими книгами, вздыхал и украдкой оглядывался. Этот хрупкий молодой человек страдал и от стыда. Он мечтал служить Всевышнему, но его терзал голод. Погрузившись еще глубже в хасидские книги, он без конца крутил свои пейсы. Что он может сделать, думал я, этот зять, который живет за счет тестя и недоедает? Робкий и слабый, преждевременно ссутулившийся, он может только учиться и молиться, смотреть в «Милость Элимелеха» или «Святость Леви».
Однажды в пятницу вечером Йосеф Матес, который отдал все, что у него было, на обеды для бедных хасидов и нужды Радзиминского ребе, стукнул кулаком по столу и воскликнул:
— Люди! У меня нет хлеба для кидуша!
Его слова отражали время. Теперь в Субботу кидуш произносили не над вином, а над хлебом.
В синагоге наступила тишина, которую сменило смятение. Сыновья реб Йосефа забились в угол, стыдясь за отца. Исроэл-Ешуа побелел, как снег. Несмотря на то что в тот вечер собрали хлеб, рыбу и субботние халы, для семьи Йосефа Матеса ничего по существу не изменилось. Нищие остались нищими, потому что благотворителей было слишком мало. Я опасался, что то же самое произойдет с отцом.
Как большинство других ребе, Радзиминский ребе переехал в Варшаву, где у него была собственность. Его считали богатым человеком, но это вызывало сомнения, так как не видно было, чтобы эта собственность приносила доход. Я не знаю, помогал ли он нуждающимся хасидам. Нам было настолько тяжело, что отец решился пойти к жене ребе, «молодой ребецн». Ей нечего было ему дать, и она предложила свое бриллиантовое кольцо, чтобы заложить его. Отец отказывался, но ребецн настаивала:
— Ради моей жизни и здоровья, возьмите!
Она показала ему место в Талмуде, где запрещается носить драгоценности, когда вокруг голодают.
Отец со стыдом вернулся домой, в руках у него была коробочка с кольцом. Мама нахмурилась, возможно, из ревности. Заложив кольцо, мы купили муку, хлеб, крупы. О мясе, слишком дорогом, никто и не мечтал. Из соображений экономии мы стали пользоваться кокосовым маслом, которое, кстати, можно употреблять и с мясным, и с молочным.
Больше всего мы страдали от холода, так как не могли себе позволить отапливать квартиру. Наши трубы замерзли, и нельзя было пользоваться туалетом. Окна украсили морозные узоры, с рам свисали сосульки. Когда мне хотелось пить, я отламывал сосульку и сосал ее. Ночью холод становился невыносимым, сколько ни укрывайся, не помогало. По квартире гулял ветер, заставляя думать о призраках. Съежившись в постели, я мечтал о кладах, черной магии, заклинаниях, способных помочь отцу, матери, Йосефу Матесу, всем страдальцам. Я воображал себя Илией-пророком, Мошиахом, кем только не воображал… Как библейский Иосиф, я наполнял житницы зерном и раскрывал их в семь лет неурожая. От моего слова трепетали целые армии со своими генералами и императорами. Я дарил Радзиминской ребецн целые корзины бриллиантов.
Покидать постель было просто страшно. Мама, мой брат Мойше и я вставали как можно позже. Отец заставлял себя подниматься раньше. Он отламывал руками лед с окна и растапливал его на плите. Он научился пользоваться газом. По-прежнему надо было бросить двугривенный, но чай был единственной роскошью, хотя и представлял собой горячую воду со щепоткой чаинок. Сахар был недоступен, а сахарин отец очень не любил. Завернувшись в заштопанную капоту, он пил чай и занимался, писал замерзшими пальцами. В «Лике Ешуа» все было, как всегда, «Рычание Льва» задавало древние вопросы. На чем основано чтение «Слушай, Израиль» — на законах Моисея или установлениях мудрецов? Следует ли повторять все, как учит Моисей, только первый стих или первый раздел? Только так отец чувствовал себя хорошо.
До войны я покупал для него ежедневно несколько маленьких пачек папирос, он курил и трубку. Теперь от дорогих папирос пришлось отказаться, трубку он набивал деревенским табаком — махоркой. Он пил жидкий чай, курил, изучал Тору. Что еще есть, кроме Торы?
Мой брат Ешуа снова жил с нами, спал на столе в отцовском кабинете, где было холоднее, чем на улице. Мама укрывала его всем, что можно было найти.
Несмотря на страшный холод, квартиру наводнили мыши. Они питались и книгами, и одеждой, с самоубийственной лихостью прыгали ночью по дому. Мама привела кошку, но это существо смотрело на мышей равнодушно, ее желтые глаза внушали: пусть бегают, кому до этого дело? Мысли кошки были, казалось, далеко, она всегда дремала или спала.
— Кто знает? — говорил отец. — Может быть, в нее воплотилась чья-то душа…
Он обращался с кошкой почтительно, полагая, что эта душа могла принадлежать праведнику. В конце концов праведник, который грешил при жизни, возвращается на некоторое время на землю. Земля полна переселившихся душ, посланных назад искупать проступки.
Когда отец ел, он подзывал к себе кошку, и та с царственным видом подходила, давала погладить себя, ела медленно и не без разбору. Потом серьезно смотрела на нас, как бы говоря:
— Если бы вы знали, кто я, то чувствовали бы себя польщенными тем, что я здесь.
Как могла она ловить мышей?
НАПРАСНЫЕ НАДЕЖДЫ
После ряда немецких побед казалось, что Варшава станет частью Германии, как Билгорай — частью Австрийской империи. Из Германии прибыли два «раббинера» — доктор Карлбах и доктор Кон, распространились слухи, что они хотят превратить нас в немецких евреев. Эти раббинеры изучали Талмуд, но говорили по-немецки и вели дружбу с генералами. Ортодоксальный еврей Нохум-Лейб Вейнгут связался с ними, желая объединить германский и варшавский раввинаты, что не очень воодушевляло руководителей общины. Война еще не закончилась, и неизвестно, что произойдет, если вдруг победят русские. Они подумали, что лучше оставаться нейтральными, и Вейнгут решил использовать для этого духовных раввинов. Созвав этих раввинов на собрание, он обещал им официальный статус и жалованье, если ему будет позволено выступить от их имени.
До этого духовные раввины редко нас посещали, но теперь повалили в большом количестве. Сначала они чуждались друг друга, затем создали ассоциацию, федерацию, избрали комитет, президента. Папа присутствовал на собрании. Каждую минуту раздавался стук в дверь, и появлялся новый человек в шелковом сюртуке и бархатной шляпе. Соседи с уважением смотрели на череду раввинов, которые уточняли наш адрес. Мама подавала чай, папа устраивал вновь пришедшего гостя. Наша квартира приобрела праздничный вид. Было лето, и она выглядела совсем неплохо, став местом для синедриона.
Мирские дела обсуждались не хуже Торы. Все согласились, что такова воля Божья. План Вейнгута материализовался, но пока нужно было на что-то жить. Раввин с черными, как смоль, волосами и горящими глазами заявил, что не одобряет ни комитета, ни лидеров. Не задумано ли все это для того, чтобы вытеснить менее практичных людей?
— Боже упаси! Зачем это им? — усомнился папа.
— Нынче каждый делает то, что считает нужным, — высказал свое мнение один из раввинов.
— Злой дух не спрятать под шелковым сюртуком, — заметил раввин с улицы Купечка.
— Тогда это конец света! — воскликнул папа.
Спор продолжался, один раввин гладил бороду, другой — высокий лоб, третий наматывал кисти талеса на указательный палец. Я думал о том, как эти духовные раввины выглядят и ведут себя по-разному.
У одного толстяка живот сдавлен кушаком, как обручем, рот под бородой круглый, губы мясистые, глаза выпучены. Во рту у него была сигара, он тяжело дышал, возможно, из-за астмы. В какой-то момент он достал из кармана деньги и послал меня за сельтерской водой, а брата Мойше за печеньем.
Другой раввин оставался возле книжного шкафа, не обращал внимания на происходящее, хмурился, будто хотел сказать: вся эта болтовня ничего не стоит, лишь святые слова весомы…
Престарелый раввин цитировал изречения реб Ишаи Муската, Пражского, как его называли. Слушал его только мой папа.
Молодой раввин с длинными пейсами и редкой бородкой сидел мрачный. Он, по-видимому, скептически относился к плану и досадовал на то, что оказался среди мечтателей. Позднее я узнал, что у него красавица жена и богатый тесть, который намерен взять его в дело.
Раввин с улицы Купечка прошептал папе, что боится, как бы дело не ограничилось одними разговорами.
— Почему?
— Провидение предназначило нам бедность… — Он мудро улыбнулся и предложил папе понюшку табаку.
Однажды Вейнгут пригласил раввинов в ратушу на встречу с важной особой (с приставкой «фон»). Пойти в ратушу и говорить с герцогом? Отец испугался. И он не видел смысла в том, чтобы расчесать бороду и надеть лучшее платье, как советовал Вейнгут. Какой резон ему якшаться с немцами? Он отказался держать экзамен перед русским губернатором — почему он должен посещать немецкого чиновника? Мама сердилась.