Если бы им занялись вовремя, из него мог бы выйти очень недурной плотник или каменщик. Каким образом такое случается в семьях без единой капельки смешанной крови, объяснить невозможно, но факт остается фактом: в кузене захирел несостоявшийся ремесленник. Как прирожденный джентльмен с независимыми средствами, он коммерческой выгоды из своих склонностей и сноровки не извлекал. Зато удочки, мух и блесны он изготовлял для себя собственноручно; собственноручно ловил голавлей, окуней и щук; сам делал из них чучела, как заправский таксидермист, и весьма реалистично подвешивал их в стеклянных ящиках собственной конструкции с картонными задниками, которые собственноручно расписывал подводными пейзажами с камешками и водорослями. Лошадиные копыта он превращал в пресс-папье, и именно благодаря ему юный Исткорт приобщился к искусству выжигания кочергой по дереву — столь общее восхищение вызвал его шедевр — копия фритовского «Дня дерби», выполненная на крышке кухонного столика. Из крыльев бабочек он сотворял внушительные британские флаги и помещал их под стеклом в аккуратные рамки, а последние годы работал над экраном из покрытых лаком почтовых марок: ряды медальонов с портретами членов королевской семьи при всех, положенных их рангу, регалиях. Вот так он, не жалея времени, огранивал алмазы в булыжники, которые затем преподносил родственникам на день рождения или к Рождеству. Дом Смизерсов был захламлен этими плодами изысканного вкуса. Отсюда и репутация кузена как таланта в семье.
Свое существование он влачил с грузной медлительностью замученных работой батраков и землекопов, но был лишен их грубого простодушия. Собственная его грубая бесчувственность облекалась в форму тяжеловесного и бесцельного поддразнивания. Заходить слишком далеко с Алвиной он остерегался: как-никак она была кровной родственницей Смейлов, а к тому же у него не хватало быстроты, чтобы парировать ее ответные колкости. Зато с полковником и Джорджи он давал себе полную волю и ронял шуточки с олимпийских высот хрипловатым голосом сквозь джентльменскую кашу во рту. Большой любитель вкусно поесть, он по мере сил заставлял Алвину быть тут на высоте. Кузен любил начинать день с обильного завтрака — жареная или копченая рыба, яичница с грудинкой, поджаренный хлеб с мармеладом и неограниченное количество душистого крепкого сладкого чая. Заполнив желудок этой гнусной варварской смесью, он обретал силы для дневных трудов.
Поддразнивание Джорджи или Фреда во время еды превратилось в почти обязательный обряд. Джорджи, разумеется, принимала прохаживания по своему адресу в должном спортивном духе, и все же, вопреки такому превосходнейшему воспитанию, она еще не достигла той степени бесчувственности, когда грубые уколы перестают ранить. Кузен последним в трех приходах почуял, что между Джорджи и Каррингтоном существует что-то вроде безмолвной симпатии, но уж когда он до этого дознался, то принялся обсасывать столь благодатную тему без всякого милосердия. Обороняясь от кузена, полковник неизменно поглощал утреннюю трапезу под прикрытием газеты. Однако Алвина, разливавшая чай, прямая как палка, лишала такого утешения и Джорджи и себя.
— Какова программа на сегодня, Джорджи? — небрежно осведомился кузен, тонко изображая, будто в сухой пустыне их жизни ежедневно происходили какие-то события.
— Такая же, как обычно.
— А мне казалось, что вы с матерью званы на чай?
— И правда! — воскликнула Алвина. — А я чуть было не позабыла. Джорджи, почему ты мне не напомнила, что мы сегодня пьем чай у мистера Каррингтона?
— Ого-го! — Кузен вяло попытался состроить лукавую мину. — Охота на очаровательного попика еще продолжается?
Джорджи внутренне поежилась. Будь она менее порабощена бессмысленным культом глупого стоицизма, то давным-давно взбунтовалась бы и срезала кузена так, как он того заслуживал. Но смертно погрешить против кодекса Смизерсов? Утратить чувство юмора и разозлиться на простую шутку? Орудовал кузен гнутой и очень тупой булавкой, а чувство юмора Джорджи залубенело от постоянных злоупотреблений им, однако это непрерывное подкалывание причиняло настоящую боль. Джорджи очень хотелось, чтобы он оставил ее в покое. Тем не менее с обычным своим отсутствием любопытства она не спросила себя, почему благовоспитанные люди столь вульгарно невосприимчивы к чужим чувствам. И все же порой она с неясным удивлением замечала, что кузену и Алвине словно бы нравится причинять ей боль, а суровый блюститель дисциплины за газетой очень редко приходил ей на выручку. Эти непрерывные неуклюжие прохаживания по поводу Каррингтона особенно ее задевали потому, что она представала такой нелепо-смешной. Все было настолько мимолетным, что они могли бы попробовать забыть, как пыталась она сама. Однако они никак не желали простить ей такого отступничества от идеальной позы истинной леди и мэм-сахиб — она сделала мужчине несколько невинных неуклюжих авансов и была столь же неуклюже отвергнута. Побейте ее камнями!
— Я и не знал, что нынешние священники такие веселые попики, — продолжал кузен с тупым самодовольством. — В дни моей молодости это был совсем другой народ. Верные опоры церкви и государства.
— Мистер Каррингтон верный служитель церкви, — сказала Джорджи, — но он не верит в восстановление римских мишурностей, уничтоженных Реформацией.
Столь (для Джорджи) ненормально интеллектуальная фраза была заимствована из одной из «серьезных» бесед с ее духовным наставником. Кузен хихикнул.
— Римские мишурности! Но флирт же в их число, по-моему, не входил.
— Он флиртом не занимается.
— Да неужто? — произнес кузен со слоновьей игривостью. — Рад, рад это слышать. Уж кому и знать, как не тебе. Хе-хе-хе!
— Он весьма почтенный человек, — изрекла Алвина серьезным тоном. — Но его легкомысленно поставили в ложное положение.
Джорджи чуть-чуть покраснела.
— Почтенный? — повторил кузен, подцепляя большой кусок мармелада. — Разрешите усомниться. Нет, естественно, я имею в виду не его нравственные устои. Ведь Джорджи ручается за них. Но я утверждаю, что он ненадежен, и не думаю, чтобы сэр Хорес со мной не согласился.
— Но почему? — спросила Алвина. — Он же, во всяком случае, куда лучше предыдущего.
— Ах, того! — сказал кузен. — Ну, тот был грязной личностью. Каррингтон джентльмен, но немножечко большевик. Как-то он попался мне навстречу с этим подлейшим пролазой Перфлитом — не выношу мерзавца, — и Перфлит принялся за свои агитаторские штучки: заявил, что дома в деревне в препаршивом состоянии и что Крей-ги должен был бы со стыда сгореть — вина-то его, раз он своим рабочим не доплачивает.
— Не может быть! — вскричала Алвина. — Перфлит это сказал? Надо добиться, чтобы он убрался отсюда, если он сеет крамолу! Вы только подумайте! Вчера мне повстречалась деревенская девчонка, так она даже не подумала книксен сделать! Уж я ее отчитала! Но что сказал мистер Каррингтон?
— Я своим ушам не поверил, — ответил кузен, выпучивая небесно-голубые глаза. — Он сказал: «Я этого не отрицаю, но что мы можем изменить?»
— Ах нет! — вскричала Алвина. — Этого он не говорил!
— Сказал, сказал. А Перфлит добавил: «Будь мы похрабрее, я бы призывал к восстанию, а вы обличали бы оба эти злоупотребления с кафедры». Но Каррингтон покачал головой и ответил: «Мой долг как пастыря заботиться лишь о духовных нуждах, а главное, не подливать масла в огонь раздоров».
— Прекрасно! — одобрительно заметила Алвина. — Я рада, что он поставил этого социалиста на место.
— Ну-у не совсем… — с неохотой сказал кузен. — Перфлит его немножко срезал. «Пасите моих овец, э? Но зачем же кормить их требухой?»
— Вульгарная скотина!
— Но, мама, — с отчаянной смелостью вмешалась Джорджи, — согласитесь, что в словах мистера Перфлита есть доля правды, ведь так? Конечно, грубить мистеру Каррингтону он не должен был, но почему бы Крейги и не платить рабочим побольше. А многие коттеджи очень обветшали, и запах в них ужасный!
— Платят им более чем достаточно, — отрезала Алвина, — таким пьяницам и бездельникам! И коттеджи как коттеджи. Не во дворцах же им жить и не в домах джентльменов. И у них там ничем не пахло бы, не живи они как свиньи.
— Но, мама…
Джорджи перебило появление горничной, которая принесла письма на серебряном подносе. Алвина забрала их и начала раздавать — письмо Джорджи, счета и сообщения букмекеров полковнику, письмо ей самой. Пока они читали, кузен продолжал разглагольствовать в пустоту.
— Эти разговорчики о трудящихся классах и условиях их жизни просто выше моего понимания. Живется им куда лучше, чем нам, им ведь не нужно поддерживать родовое достоинство, и они вечно бастуют, чтобы им повысили заработную плату. Я вот не бастую. А вдруг мы забастовали бы, чтобы ее не платить, что тогда, э? Но мы слишком мягкосердечны, а правительство трусит. В конце-то концов для чего и существует рабочий класс, как не для того, чтобы работать? Клянусь…
— Ах! — возбужденно перебила Алвина, — послушайте! Джоффри Хантер-Пейн пишет из колоний, что приезжает в полугодовой отпуск и хотел бы погостить у нас — он ведь сирота.
Все уставились на Алвину с глубоким интересом — наконец-то что-то произошло или хотя бы должно было произойти.
— Джоффри Хантер-Пейн? — повторил кузен. — Минуточку… Он же не Смейл, верно?
— Только косвенно, — ответила Алвина. — Его мать из рода бедфордских Хантеров вышла за Корки Пейна, гвардейского офицера, дальнего родственника адмирала.
— Так, значит, он наш родственник? — спросила Джорджи.
— Свойственник, и очень дальний, — ответил кузен. — Никакого кровного родства со Смейлами. Адмирал был с ними в свойстве через жену, родственницу твоей матери, Алвина.
— И что ж ты думаешь делать? — осведомился Фред.
— Он пишет, — продолжала Алвина, пропуская вопрос мимо ушей, — что дела у него идут отлично, но он стосковался по воздуху Старой Родины. И думает купить автомобиль.
— Как чудесно! — сказала Джорджи. — Сколько ему лет, мама?
— Эге! — с ехидцей воскликнул кузен. — Как вижу, поповскому носу висеть на квинте!
И тут же он чуть не покраснел из-за своей неприятной оплошности. Поповский нос. Каким образом сорвалось у него с языка это вульгарное обозначение жареной куриной гузки? Впрочем, этого Джорджи не заметила. Ему таки удалось наконец вывести ее из себя.
— Ах, да замолчите же, кузен! С какой стати, стоит мне с кем-нибудь познакомиться, как вы стараетесь все испортить и представить меня дурочкой?
Кузен осел как проткнутый пузырь, и полуоткрытый рыбий рот придал ему удивительно глупый вид, как бывало всегда, если кто-нибудь давал ему сдачи, пусть даже и очень слабо. Полковник сказал, не обратив на них ни малейшего внимания:
— Мы должны оказать ему гостеприимство, Алвина. Он трудится во имя Империи. Когда он намерен приехать?
— В августе или сентябре. Я напишу ему сегодня же, что мы будем очень рады видеть его у себя. Джорджи, ты не поможешь мне перебрать белье?
Про Лиззи и ее дела под кровом Смизерсов больше ничего не говорилось. Да и вообще общий интерес к положению Лиззи (да будет ей стыдно!) заметно поугас с появлением на сцене Тома Стратта. Никакой мелодрамы больше не предвиделось, негодующие родители не изгнали падшую грешницу, добродетельная хозяйка не отказала ей от места без предупреждения, а впереди не маячили ни рожденный в работном доме подзаборник, ни позорное существование на каких-нибудь городских улицах, но всего лишь законный брак постфактум, а потому история утратила всякую пикантность. На словах все отдавали должное Тому, хотя втайне приход злился на него за такой пресный конец многообещавшего события. Если бы Лиззи довели как следует, она могла бы сервировать им захватывающий ужас детоубийства или бы даже кинулась Офелией в заросший прудик. Предложение законного брака, подкрепленное оглашением в церкви, вынудило умолкнуть Алвину — к большому удовольствию полковника. С последнего раза, когда ему удалось взять верх над своей властной супругой, миновало почти два года, и он испытывал глубокое торжество подкаблучника, которому против обыкновения выпал случай вырваться из-под давления матриархата. Он даже позволил себе как-то остановить мистера Джадда, возвращавшегося с фабрики, — честь, к которой мистер Джадд был весьма чувствителен.
— Джадд, — сказал полковник тоном, каким обращался к достойным рядовым, — я хочу с вами поговорить.
— Слушаю, сэр.
И мистер Джадд слушал полковника с куда большим почтением, чем сэра Хореса или даже собственного нанимателя.
— От души рад, что эта история кончилась так благополучно. Девочке пришлось бы чертовски скверно, если бы Стратт вздумал увильнуть.
— Что же, сэр, — бодро ответил мистер Джадд, — снявши голову, по волосам не плачут. Было, да быльем поросло, вот что я скажу. Оно, конечно, сэр, я для нее о другом думал, знаете ли, но уж лучше черствая краюшка, чем совсем ничего.
— Хм! — произнес полковник, несколько обескураженный этим потоком сельской философии. — Ну, все хорошо, что хорошо кончается, э? Я собирался сказать, что миссис и мисс Смизерс никак не смогут присутствовать при церемонии, но я намерен быть в церкви и сделать Лиззи небольшой свадебный подарок.
— Вот уж это доброта так доброта, сэр! — с чувством объявил мистер Джадд. — И куда больше, чем девчонка заслужила. Вы уж извините меня, сэр, только, будь побольше таких джентльменов, как вы, ладу было бы куда больше!
Столь почтительная и заслуженная хвала была полковнику весьма приятна, но, естественно, он от нее отмахнулся.
— Ну-ну! Рад помочь. — Он понизил голос. — Жаль, Джадд, что это случилось в моем доме, — ведь у меня дочь. Однако я считаю, что на мне лежит определенный долг. И Лиззи пока останется у нас, чтобы не пошли пересуды, будто мы ей тотчас отказали, А домой вернется за день до венчания. Вы не против?
— Чего уж лучше, сэр. Не будет дома зря мельтешить, — ответил Джадд с признательностью. — Чувствительно вам благодарен.
— Вот и отлично. Всего хорошего, Джадд.
— Всего хорошего, сэр. И еще раз спасибо, сэр.
Вечером мистер Джадд чуть не свел с ума свою благоверную, рассыпая полные достоинства, но смутные намеки на аристократические связи и покровительство. В конце концов он снизошел до объяснения: Лиззи с позором не выгнали только благодаря высокому мнению полковника о нем (мистере Джадде). Миссис Джадд вытаращила глаза и забыла плюнуть на горячий утюг, который держала.
— Фу-ты ну-ты! — произнесла она с невыразимым презрением. — Ты и твой полковник! Да это же все мисс Джорджи уладила. Мне Лиззи сама сказала. Так будет важностью-то надуваться!
Мистер Джадд слегка растерялся и полез в карман за спасительным табачком.
Но для Джорджи, чья жизнь была пределом скудости и пустой шелухой, сомнительный перезвон свадебных колоколов не исчерпал случившегося. Эти минуты рядом с девушкой, рыдающей в пароксизме страдания, пусть неприглядного, но овеянного тайной, вывели Джорджи из ее вялой безучастности. Во сне она бродила вверх и вниз по лестницам, по бесконечным коридором и через сводчатые арки и колоннады выходила к темным водоемам, качавшим чашечки кувшинок. Иногда за ней гнались, иногда гналась она. Иногда она оказывалась в какой-то комнате, и на ней почти не было одежды, а мистер Каррингтон, и миссис Исткорт, и кузен смеялись или бранили ее. Как-то после бесконечных томительных блужданий она повстречала Лиззи, и та с насмешкой всунула ей в руку тряпичную куклу, а она стиснула набитое опилками туловище с пронзительным ощущением стыда и благодарности. А порой к ней прижимались смутные мужские фигуры, как она ни сопротивлялась в тисках кошмара, и при пробуждении с нее спадала невыразимая тяжесть — слава богу, это был сон!
Когда она не спала, над всеми ее мыслями тяготела Лиззи, иногда вызывая чопорную брезгливость, но куда чаще властно к себе притягивая. И она искала общества Лиззи, насколько у нее хватало духа, — давая ей полезные советы или помогая с шитьем. Во всяком случае, именно на эти предлоги она ссылалась, говоря с родителями и кузеном. Они верили, ибо по опыту знали, как приятно благодетельствовать без малейшего стеснения для себя. Но Джорджи отдавала себе отчет, что притягательность заключалась в чем-то ином, далеко не столь четком и благовидном. Раза два, пользуясь отсутствием остальных, она пробиралась на кухню и садилась шить вместе с Лиззи.