— Входите же, входите! Лиззи! Пришел Том Стратт спросить, пойдете ли вы за него замуж. Я так рада, так рада! — Дрожащими пальцами Джорджи зажгла свечу. — Ну вот! Побыстрее поговорите с ним и тут же ложитесь спать. С мамой я все улажу и ужином займусь сама. Спокойной ночи!
И к собственному изумлению и смущению она поцеловала Лиззи в горячую, липкую от слез щеку.
Тридцать секунд спустя Джорджи влетела в тускло освещенную гостиную, где Алвина сидела с «Дейли мейл», по обыкновению прямая как палка, а полковник был погружен в глубокие размышления о некоторых аспектах Афганской кампании.
— Мама!
На нее поднялись глаза не только Алвины, но и полковника: настолько непривычными были раздражение и гнев в голосе Джорджи.
— Что случилось, деточка?
— Как ты могла так жестоко выгнать Лиззи? Это ужасно!
Алвина рассердилась так, словно перед сворой, уже почти догнавшей лису, вдруг выросла изгородь из колючей проволоки.
— Я отказала ей потому, что она опозорилась, и я не желаю терпеть у себя в доме такую тварь.
— Пусть даже опозорилась, но почему мы должны ее наказывать, когда и так все в приходе против нее? Это нечестно, мама!
— Совершенно верно, — сказал полковник. — Я же тебе то же самое говорил, Алвина.
Но Алвина поскакала прямо на изгородь, крепко натянув поводья.
— В этом доме хозяйка я, Джорджи, и решать мне. Я отказываюсь держать у себя бесстыдную проститутку.
Джорджи топнула ногой.
— Мама! Да выслушай же меня! Мистер Каррингтон прислал Тома Стратта — наверное, он отец — просить Лиззи выйти за него замуж немедленно. Позволь ей остаться на три недели, а потом уйти без скандала. В любом случае сегодня она никуда не пойдет. Я велела ей лечь спать. А сейчас я пойду займусь ужином.
И Джорджи хлопнула дверью, оставив Анвину кипеть от удивления и злости.
— Молодец! — сказал полковник, втайне восхищенный этим бунтом против матриархата. — Девочка совершенно права. Оставь ее в покое, Алвина. Но я рад, что этот Стратт не стал увиливать. Черт побери, я сделаю им один общий подарок и к свадьбе и крестинам.
— Насколько мне известно, — презрительно сказана Алвина, — отец этого ребенка женатый полицейский. Видимо, у вашей протеже имелась дополнительная стрела в колчане. И, может быть, не одна.
Это сопровождалось жгучим взглядом, и полковник, с полным на то основанием, оскорбился. Он встал с той быстротой, какую позволяли его немощи, и негодующе хлопнул себя по бедру.
— Честное слово, Алвина, ты становишься невозможной, невозможной!
И дверь хлопнула еще раз.
— Sub Dio[8], — сказал мистер Перфлит, старательно произнося латинские слова без малейшего намека на английский акцент, — наши мысли яснее и гибче, утверждал англиканский богослов семнадцатого века.
— А? — рассеянно отозвался Маккол, с помощью вилки приводивший в порядок один из своих безупречных травяных бордюров. — Какой богослов?
— Забыл, если и знал. Кто-то из этих ученых и добродетельных мужей. Может быть, кембриджский доктор Генри Мор.
— Никогда о нем не слышал, — сказал Маккол, придавая голосу оттенок пренебрежения, какое мы все тщимся испытывать к тому, чего не знаем. — Впрочем, меня воспитывали в пресвитерианской вере, а мы не очень высокого мнения об англиканских богословах.
— Вы, шотландцы, — строго произнес мистер Перфлит, — до такой степени одурманены самовлюбленностью, что никаких мнений, кроме как о самих себе, не имеете. Держу пари, вы веруете, что Господь носит тартановые юбки и тишком попивает. Англиканская церковь насчитывает немало великих людей.
— Меня религия не интересует. — Маккол вырвал корень одуванчика с такой истовостью, словно искоренял ересь. — Я верую в факты.
— Факты очевидны, а потому веровать в них ни вам, ни всем прочим людям нет никаких причин. Вера требуется только там, где реальные доказательства отсутствуют. Ха-ха, вот вы и попались, Маккол!
Доктор крякнул и продолжал орудовать вилкой.
— Но Джереми Тейлоры ушли в прошлое. — Мистер Перфлит вздохнул. — Если бы наш приятель Каррингтон произнес проповедь, хоть на десять процентов столь же ученую, красноречивую, вдохновенную и поэтическую, как надгробное слово в честь графини Карбери, прихожане объявили бы, что он свихнулся, а сэр Хорес Стимс тут же потребовал бы, чтобы он покинул здешние места. Впрочем, это чисто академическая тема, поскольку ничего подобного не предвидится… Но объясните, Маккол, почему вы трудитесь в своем саду, а не нанимаете кого-нибудь, чтобы только наслаждаться результатами?
Маккол выпрямился и потянулся.
— Мне нравится эта работа. Поразмяться всегда полезно. И я экономлю на жалованье постоянного садовника.
— Глас Абердина! Садовник вам вполне по карману, и лучше сэкономьте время на культивирование запущенного интеллекта. Поскольку Божественная Несправедливость наградила меня деньгами сверх всех моих нужд, я согласен уделять часть излишка тому, чья нужда велика, — а именно Тому Стратту — в обмен на его работу, сам же посвящаю досуг более высоким предметам.
— Чушь! — объявил Маккол с фыркающим смешком. — Более высокие предметы! Нечего сказать. Да вы же только обрываете вершки и засоряете ум избытком книг и за одну неделю набалтываете больше ерунды, чем все прочие здесь за год. Куда бы лучше вам немножко поработать в поте лица!
Мистер Перфлит весело поглядел в бледно-голубое небо и блаженно втянул носом чистый весенний воздух.
— Меня не удивило бы, — произнес он задумчиво, — если бы это бессмысленное пресмыкательство перед Матерью-Землей оказалось епитимьей, наложенной на вас свыше за то, что вы набиваете ее лоно трупами. Но я прощаю вас, Маккол. Прелестные весенние дни располагают к милосердию. Да и в любом случае я всегда предпочту шотландца-материалиста шотландцу-метафизику.
— Дэви Юм… — внушительно начал доктор, но болтливый Перфлит тотчас его перебил:
— Да, кстати, о милосердии — в смысле христианской добродетели: вчера мне повстречалась эта жуткая эндорская ведьма, матушка Исткорт.
— Ужасная старуха. — Маккол даже вздрогнул. — Вот кого бы я прооперировал! И что же она наговорила? Ничего хорошего, как легко представить заранее.
— С места в карьер понесла злобный вздор про злополучную Лиззи Джадд. Про это вы ведь слышали?
— Еще бы! Всю неделю, кого ни встречу, обязательно спросят, правда ли, что я установил беременность бедной девочки. Я отвечал, что обязан хранить профессиональные тайны. Но вам скажу — дальше ведь это не пойдет? — что ее привела сюда мать и пожаловалась, что у девочки желудок расстроился. Я только поглядел на нее, прижал стетоскоп куда следует и услышал, как бьется сердце пятимесячного эмбриона — хорошо, дальше некуда. Все они на один лад. Я вам уже говорил, только вы не пожелали мне поверить, что тут ни одной девственницы старше шестнадцати лет не найти.
— Возможно-возможно, — с глубоким благодушием отозвался мистер Перфлит. — Aima Venus genetrix[9]. Но ради чего, с одной стороны, делать вид, будто ничего не произошло, пока все остается шито-крыто, а с другой, ради чего поднимать такой шум, когда открываются грешки честной дурочки вроде Лиззи Джадд? Лицемерие — отвратительнейшая штука, Маккол.
— Так уж заведено в мире, и, возможно, иначе нельзя. В конце-то концов жизнь — игра и требует правил. Если люди начинают открыто нарушать ее правила, они подлежат наказанию. А если они нарушают их тайно, без сомнения, куда лучше для всех притворяться, будто они эти правила свято соблюдают.
— Не согласен! — отрезал Перфлит. — Категорически. Жизнь меньше всего игра, какие бы понятия не прививались в привилегированных школах. Жизнь — игра! Бог мой, что за гнусная и дегенеративная позиция! Жизнь — это редчайший дар, уникальнейшее стечение обстоятельств. Это…
— Ладно-ладно, — умиротворяюще перебил Маккол. — Мы уже об этом рассуждали и, полагаю, будем еще многократно рассуждать, пока не рассоримся или не сойдем в могилу.
— Я никогда не ссорюсь, — надменно объявил Перфлит. — И не понимаю, какой в этом смысл. Природной злобности во мне нет, или же она преобразилась и замаскировалась под желание не мешаться в чужие дела. Я заранее разрешаю всем не соглашаться со мной, и я огорчаюсь, а не мерзко злорадствую на исткортский манер, если с моими ближними случается какая-нибудь беда.
— Всеконечно! — заметил доктор язвительно. — Если бы только весь остальной мир мог достичь тех же кристальных, головокружительных и свободных даже от намека на эгоизм несравненных высот, что и мистер Реджинальд Перфлит, в каком обитали бы мы раю!
— Не хамите, Маккол! — сказал Перфлит. — Но заранее даю вам разрешение безвременно отправить меня на тот свет в лучшей своей профессиональной манере, если вы когда-нибудь поймаете меня на том, что я по-исткортски беспричинно сею ненависть, злобу и вражду в мире. Как по-вашему, что сказала мне эта беспардонная дряхлая Алекто?
— О чем?
— О Лиззи, разумеется.
— Не сомневаюсь, что она не придерживалась только фактов.
— Вот именно. Начала она с того, что сообщила мне с помощью всех эвфемизмов истой леди, что Лиззи в положении. Я ответил, что мне это известно. Она гнусно ухмыльнулась и выразила уверенность, что я осведомлен и в том, что Лиззи отъявленная потаскушка и позволяла вольничать с собой, по крайней мере, половине мужчин в приходе. Я воспринял сию инсинуацию глазом не моргнув и ответил, что для меня это новость. Тогда она сказала, что отец ребенка женатый человек, имеющий детей, и за эту историю его выгоняют. Это верно?
— Не думаю. Мамаша, миссис Джадд, что-то такое намекала на полицейского, но меня это не удивило. Эти сельские Цезари отнюдь не выше подозрения. И места он не лишится.
— Превосходно. Затем старушенция весьма обиняком и туманно дала понять, как я сообразил только потом, что вы предложили вызвать аборт, но потерпели неудачу.
— Черт! — в бешенстве воскликнул Маккол. — Это же подсудная клевета! Я этого ей так не спущу. Подам на нее иск.
— Не подадите. Это не клевета, поскольку письменно она не зафиксирована. А если вы предъявите иск за распространение порочащих сплетен, я ведь не смогу показать под присягой, что, собственно, было сказано. Да и какие присяжные признают виновной такую добрую и милую старушку?
Маккол свирепо выругался себе под нос, а Перфлит продолжал:
— Затем она начала крайне сложные и взвешенные построения, осторожненько давая понять, что ребенок, быть может, зачат полковником Смизерсом, что подтверждается, намекнула она, следующими фактами: Лиззи не была тотчас уволена, а Джорджи что-то чересчур и не слишком прилично интересуется ее положением. Я ответил, что у стариков, как и у старух, детей не бывает, да и в любом случае такой джентльмен, как Смизерс, до прислуги не снизошел бы.
— И что она ответила?
— Похвалила меня за то, что я во всем нахожу светлую сторону, и добавила: «Но вы, мужчины, всегда стоите друг за друга — по причинам, известным лишь вам одним».
— То есть вам дали понять, что грядущим событием мы, возможно, обязаны не только Смизерсу, но и вам?
— Вероятно. И бедняжка Лиззи превращается в подобие ящика Пандоры, полного неузаконенных любовных утех. Затем матушка Исткорт обронила намек, что Джорджи и Каррингтон (чьи отношения, видимо, не выдержали бы и самой поверхностной проверки) стакнулись между собой, чтобы принудить Тома Стратта жениться на Лиззи и тем самым замять дело.
— А что, Том Стратт собирается на ней жениться?
— Вообще-то да, но, конечно, никто его не принуждал. Он признался мне, что был ее любовником. Про полицейского он, по-моему, ничего не знает. И не узнает, если только не повстречается с миссис Исткорт или ее обаятельным отпрыском.
— Вероятно, тут и зарыта собака, почему вы вдруг прониклись таким отвращением к работе в саду и столь же вдруг решили заручиться услугами Тома Стратта?
— Ну, — виновато начал мистер Перфлит, чуть было не покраснев, — у бедняги есть в неделю всего тридцать жалких шилингов, которые он выдирает у какого-то скаредного кособрюхого фермера. Ведь кто-то же должен ему помочь. Он пришел ко мне узнать, не найдется ли для него какой-нибудь работы вечером. Откровенно описал мне положение дел, как оно ему представляется, и сказал, что хочет по-честному подзакониться. Сказал, что Джорджи Смизерс собирается помочь Лиззи шить ребенку приданое — бедняжка Джорджи! — и попробует подыскать ей швейную работу. Я прочел ему лекцию о проблеме перенаселения…
— Естественно!
— …и сопроводил ее здравыми советами касательно контроля над рождаемостью, а затем обещал ему, если он возьмется поддерживать мой сад в порядке, еще тридцать шиллингов в неделю…
— Тридцать шиллингов в неделю, а садик ваш величиной с носовой платок! Ему же больше двух вечеров в неделю никак не понадобится! Вы просто мот! Из-за вас нам всем придется платить лишнее.
— Вот и чудесно, — самодовольно отозвался мистер Перфлит.
— И не настолько вы богаты, чтобы так швыряться деньгами, — продолжал Маккол, чья бережливая душа никак не могла оправиться от такого потрясения. — Вы слишком уж поддаетесь влиянию минуты. Почему вы не поговорили со мной или с нашим пастырем? Мы бы попросили сэра Хореса сделать для них что-нибудь.
— Каррингтон был у него. И этот жалкий скряга как будто обещал оплатить расходы по помещению ее в работный дом! Черт бы его побрал! — в порыве негодования вскричал мистер Перфлит.
— Что же, Перфлит, вы отличный малый, хотя без царя в голове, а к тому же опасный анархист… — Маккол нерешительно умолк, раздираемый страшнейшей внутренней борьбой. — Но мне не нравится, что все это падает только на ваши плечи. — Он кашлянул. — Вот что: если вы назначите сроком год, при условии, что Стратт прежде не найдет места получше — я с ним завтра об этом поговорю, — я готов буду вносить пять шиллингов в неделю, чтобы облегчить ваше финансовое бремя.
Мистер Перфлит испустил восторженный вопль и, высоко подпрыгнув, вскинул руки к небесам.
— Внемлите, отче Зевес и все вы, бессмертные боги! Шотландец предлагает свои деньги просто так! Jam redeat Virgo![10] Да будешь ты благословен, Маккол, ты преображен!
И мистер Перфлит выбежал из сада чуть ли не вприпрыжку, все еще призывая богов засвидетельствовать чудо. Недоумевающий Маккол некоторое время слышал его радостные клики, удаляющиеся по дороге.
3
Хотя кузен в свое время был спортсменом и остался образцом британского джентльмена, он каким-то образом был обделен той физической красотой, которая по божественному праву положена обеим этим вершинам человеческого совершенства. Быть может, как и очень многие ему подобные, он просто в зрелые годы обрюзг, а виски подкрасило его лицо. Голова у него походила на розовое яйцо, установленное на твидовом яйце побольше. Руки и ноги бугрились ожиревшими мышцами. Лицо его было ярко выраженного аристократического типа, столь утешительного для ницшеанствующих поклонников евгеники. Нижние веки нордически голубых глаз были припухлыми, как у ищейки, а выбритые брыластые багровые щеки отвисали почти как у того же более благородного животного. Клочковатые пшеничные усы, предательски подкрашенные, — не нашлось благодетеля, который порекомендовал бы ему пить из кружек, безопасных для этого украшения верхней губы, уныло свисали над мятым ртом, который он с поразительным упорством держал слюняво полуоткрытым. Его аристократически крупные кисти были почти такими же волосатыми, как у айна.
Кузен, он же Роберт Смейл, гордился своей голубой кровью. Он был чистопороден. Ни капли смешанной крови в его жилах. Хорошая порода, любил он повторять, сразу видна в человеке и животном, в лошади, гончей и женщине. Ничто не сравнится с истинной леди, у подлинной мэм-сахиб соперниц нет. Кузен был младшим сыном одного из Смейлов старшей ветви. Знатоки генеалогий все еще не могут прийти к согласию относительно происхождения этой аристократической, хотя и не озаренной титулом фамилии. Некоторые утверждают, что некогда она писалась Смерк, затем в сороковых годах прошлого века преобразилась в Смайл, а с девяностых стала Смейл. Другие придерживаются мнения, что изначальная форма была «Смел». Но так или иначе, кузен был истый джентльмен с небольшим унаследованным состоянием, которое благодаря неподражаемому умению запутывать дела он свел к полуторастам фунтам годового дохода. Он влачил образцово бесполезную жизнь, подолгу гостя то у одного, то у другого члена семьи, более обеспеченного, чем он. Но почти все эти родственники отошли в мир иной, предварительно поспособствовав удлинению среднестатистической продолжительности жизни. И теперь он навсегда водворился у Смизерсов полуплатным гостем. Смизерсы гордились этим, потому что его чистокровность подчеркивала благородство их собственного происхождения.