— Одно меня бередит, сэр, что она себя такой дурой показала.
— Я говорил с сэром Хоресом, Джадд, и он охотно… э… окажет воспомоществование и… э… устроит ее в больницу при работном доме, когда подойдет время.
Мистер Джадд внимательно его выслушал, словно взвешивая каждое слово.
— Я весьма обязан сэру Хоресу и вам, сэр, за ваше беспокойство, но девушка — пусть она и дура — имеет право у себя дома опоры искать. Я сам могу о ней позаботиться, и мне ничего не надо ни от сэра Хореса, ни от кого там еще. Конечно, лучше бы по-другому было, но раз моей дочери рожать ребенка, так пусть рожает в моем доме, а не в работном. Я ни в один работный дом не заглядывал, и мои дети обойдутся.
Мистер Джадд говорил с непривычным жаром, и священник, видимо, смутился. Он начал путаное объяснение с извинениями, но мистер Джадд только пыхнул трубкой.
— Да ничего, сэр. Вы же помочь хотели. Мы, конечно, в господа не лезем, как некоторые, но гордость и у нас имеется.
Мистер Джадд быстро докурился до благодушия — достоинства он ни на йоту не утратил. Священник зашел с другой стороны:
— Я беседовал с… с другой виновной стороной. Он искренне раскаивается и поручил мне сообщить об этом вам и сказать, что он готов на любое возмещение.
— Низкий он человек… — начала было миссис Джадд, но супруг тотчас ее перебил:
— Предоставь уж это мне, мать. Хватит тут баб и без тебя.
Миссис Джадд покорно всхлипнула и с сожалением закупорила фонтан своего красноречия и гнева.
— Опять-таки спасибо вам, сэр, — объявил мистер Джадд, — только я не вижу, какие тут могут быть возмещения. Это же не война и не военные долги.
— Я подразумевал не деньги, — поспешно сказал священник, — но искреннее желание исправить причиненное зло.
— Исправить? — переспросил мистер Джадд, несколько сбитый с толку. — И чего же он думает исправлять?
— Но если вы и она дадите согласие, он на ней женится.
— Женится на ней! — повторил мистер Джадд, окончательно запутавшись. — И как это он думает жениться?
— Да, я знаю, он зарабатывает только тридцать шиллингов в неделю, но он готов немедленно сочетаться с ней браком, подзаработать и зажить своим домом, когда родится ребенок.
— Да как же… — вскричала было миссис Джадд.
— Тише! — судейским тоном произнес мистер Джадд. — И кто же это хочет с ней сочетаться?
— Как кто! — в свою очередь изумился священник. — Да разве вы не знаете? Отец ребенка, Том Стратт.
Мистер Джадд откинулся на спинку кресла и вновь заставил умолкнуть свою не столь осмотрительную супругу.
— Том Стратт, э? Ну, что до меня, пусть женится, а она совсем уж идиотка будет, коли упустит такой случай вернуть себе доброе имя. Скажите ему, чтоб пришел со мной поговорить, а сами так, может, сделаете в церкви объявление, сэр.
— Но прежде надо спросить Лиззи.
— Ну, она против не будет, сэр.
— Но вы ее спросите?
— Лучше скажите Тому Стратту, чтоб он ее спросил. Если она «нет» ответит, значит, я старый дурень.
Когда священник ушел, миссис Джадд наконец смогла разразиться потоком слов, то и дело повторяя «да кто б подумал» и «где ж это слыхано?» и «так, значит, она с двумя гуляла, срамница».
Мистер Джадд докурил трубку в полном безмолвии, не слушая голос, который, как он знал по долгому опыту, редко произносил что-нибудь, стоящее внимания. Наконец выбил пепел о каблук и ткнул мундштуком в сторону супруги, чтобы подчеркнуть весомый итог своих размышлений:
— А она не такая дура, как я было поверил.
Крутя педали на обратном пути из Криктона, Джорджи Смизерс сердито супилась. Ветер переменился: теперь он дул с северо-запада, уже не так сильно, хотя и стал более холодным. Впереди над горизонтом громоздились рваные тучи — великолепное изваянное из водяных паров изображение Трои, гибнущей в огне. В зеленой щетине скошенных лугов жадно шныряли скворцы, и молоденький жеребенок, отпрыск деревенской рабочей лошади, щеголяя нелепо длинной бахромой волос над копытами, тяжеловесно резвился под матерински глупым взглядом разжиревшей кобылы. Ивовые сережки уже растрясли свою яркую пыльцу — золотые крошки-женщины в преддверии пожилого возраста. Но во всех рощах трепетали и плясали юные зеленые листики. Только осмотрительные великаны-дубы да вязы в созвездиях черных почек еще прятали будущую листву от поздних заморозков. И птичьи трели под широким куполом небес! Прелестные звенящие ноты, такие чистые, такие прозрачные. Рябинник тщится перепеть рябинника, черный дрозд — черного дрозда, и забыты голодные поколения птенцов, которых предстоит высидеть и вырастить. Прелестная северная весна, напоенная дождями, такая прохладная, такая девственная, такая непохожая на жаркую чувственность более южного апреля там, где всех певчих птиц поубивали…
Но в Джорджи все это не будило особого отклика. В ее весьма убогом духовном багаже крылья отсутствовали вовсе. Она видела — и не видела, слышала — и не слышала. Великие непостижимые силы бесплатно играли перед ней несравненный спектакль, но, что касалось ее, они с тем же успехом могли бы собрать свой реквизит и отправиться восвояси. Возможно, она заинтересовалась бы закатом, если бы его объявили как военный факельный парад — всего полкроны за вход. Резвящийся жеребенок, на свою беду, не был гунтером и, следовательно, никакого внимания не заслуживал. Состязание черных дроздов и рябинников в охотничьем календаре не значилось, а потому Джорджи не следила за его ходом. Душа ее от природы принадлежала всему военному и спортивной охоте, а потому почти все к ним не относящееся было ей чуждо. Даже мистер Каррингтон, хотя в ее сердце еще таились смутные сожаления, уже был почти разжалован из временного чина Божьего воина в более низкий, зато постоянный чин небесного лоцмана. За последний месяц Джорджи дважды воздерживалась в воскресенье от посещения церкви.
Нет, Джорджи была не Матерь-Земля, предающаяся буйным, веселым и непристойным грезам. В лучшем случае она теперь пребывала в сумерках Венеры. И уже начинался процесс иссыхания — обычный удел лишней буржуазной девушки, расстающейся с молодостью. У нее не было денег, чтобы, злоупотребляя современными транспортными средствами, бесцельно носиться из места в место, что теперь стало обычной подменой жизни у паразитических классов. С другой стороны, нужда не заставляла ее работать, найти же себе полезное занятие у нее не хватало ума. А раз собственной жизни у нее не было, ей весь мир представлялся безжизненным. Бессознательно, но неизбежно она одевала все вокруг своей хиреющей заурядностью. Простодушие и наивная покорность школьным дисциплинирующим идеалам мешали ей найти тоскливое утешение в тайном пьянстве — во всяком случае, пока. Пока… Да, пока еще под тусклым пеплом пряталась искорка жизни, которая могла бы разгореться веселым, пусть и маленьким огоньком, раздуваемая ласковым мужским дыханием. Какой-то изуродованный, но благой физический инстинкт все еще пытался разворачивать листья под бессолнечной тяжестью благопристойного образа жизни…
Джорджи вошла через черный ход, чтобы сразу сложить покупки на кухне. На вершине высокого вяза распевал черный дрозд — самозабвенно, упоенно, но она его не слышала. В кухне сгустилась мгла, и призрачный свет за бледным прямоугольником окошка не мог ее рассеять. Джорджи продвигалась ощупью, недоумевая и сердясь. Где Лиззи? Почему не зажжена лампа и не готовится обед? Внезапно она замерла: в темноте кто-то жалобно шмыгнул носом. Она вгляделась и различила на столе какую-то бесформенную груду — голову и плечи Лиззи, оплакивающей свои грехи среди картофельных очистков. Джорджи вскрикнула:
— Это вы, Лиззи?
Вместо ответа послышался горький всхлип.
Джорджи подошла к столу.
— Что случилось? Почему вы сидите тут и плачете в темноте?
Лиззи разразилась икотными рыданиями до непотребности прописного раскаяния и горя.
— Прекратите этот вой! Немедленно прекратите! — самым властным своим тоном распорядилась Джорджи, словно наставляя девочек-скаутов в служении Королю и Отечеству. — Так в чем дело? Скажите!
Джорджи потрясла Лиззи за плечо.
— Не могу, мисс, не могу! — И рыдания возобновились с ужасающей силой.
Такая животная неистовость страданий ошеломила и испугала Джорджи. Да и кто из нас не испытал бы того же на ее месте? Раковая скорлупа дочери полковника дала трещину, пробитая совсем человечным сочувствием. Джорджи погладила Лиззи по голове. «Прости, я больше не делаю вида, будто я выше тебя, и от всей души хочу тебе помочь!» — сказало ее прикосновение. Вслух же она произнесла:
— Бедная Лиззи! — И, продолжая поглаживать вздрагивающий от рыданий затылок, добавила: — Ну скажите же, что случилось? Конечно же что-нибудь можно сделать? А как я вам помогу, если вы мне не расскажете?
Лиззи подняла голову. Хорошо еще, что темно и мисс Джорджи ее не видит — такую зареванную!
— Хозяйка мне отказала, мисс. И чтоб я сегодня же убиралась. Как посуду перемою. — И голова Лиззи вновь рухнула на руки в холодные картофельные очистки.
— Отказала вам! Но почему? И сегодня же? Не понимаю. Я пойду поговорю с мамой.
— Не надо, мисс! Пожалуйста, мисс!
— Но ведь вы же не хотите мне ничего объяснить.
— Про такое вам и знать-то не положено, мисс. А уж прикасаться ко мне и подавно. Я ведь скверная грешница.
И новые потоки слез.
— Ну как вы можете быть скверной грешницей? Просто еще одна мамина истерика. Ну успокойтесь, Лиззи, расскажите мне все по порядку, и я беру маму на себя. Это же буря в стакане воды, я не сомневаюсь.
— И вовсе нет, мисс. Вы бы меня тоже выгнали, если бы знали.
— Ничего подобного! Но если вы не скажете, я сейчас же схожу за мамой.
— Пожалуйста, ну, пожалуйста, мисс, не спрашивайте!
— Я жду.
Лиззи сглотнула.
— С вашего разрешения, мисс, у меня ребенок будет…
— Но вы же не замужем!
— Да, мисс. Я скверная грешница.
И Лиззи вновь неутешно разрыдалась.
Джорджи судорожно прижала ладонь к губам. Нежданное признание взбудоражило ее так, что она почти могла бы потягаться с отчаявшейся Лиззи. Две жившие в ней Джорджи восстали друг на друга. Социальное существо — дочь полковника, благовоспитанная барышня, добровольная жертва нравственного кодекса своего круга — с брезгливостью отстранялось от Лиззи, нечистой, преступницы, уступившей неузаконенным объятиям и понесшей запретный плод. Тяготеющий над ней искусственный кодекс воспрещал благовоспитанной барышне оскверняться прикосновением к блуднице, пусть всего лишь взглядом — так блаженных богов не положено оскорблять зрелищем смерти. Но внезапно эту каменную стену привитых верований и предрассудков начали таранить варварские орды подавляемых инстинктов. В плотной тьме кухоньки, пропитанной тяжелым запахом бесконечной стряпни, Джорджи изведала подлинные чувства. Она ощущала, как колотится ее сердце. Она испытывала почти телесное родство с Лиззи, женскую паническую жалость ко всем попавшим в тиски неумолимого закона продолжения рода. Ревность, зависть, жалость, отвращение, нежность вели в ней отчаянную борьбу. Она пыталась отогнать их, но ее собственная плоть исходила завистью к этой ничтожной замызганной судомойке. Как! Эта щекастая девчонка с глупыми голубыми глазищами и белобрысыми патлами показалась мужчине желанной и понесла! Безнравственно — да, соблазнение, быть может, злоупотребление ее невежеством… и все же ее пожелали! А Джорджи ни один мужчина никогда не желал… Ах, как бы она положила конец неприличным заигрываниям! Да, и даже теперь муштровка взяла бы верх, и она положила бы им конец. Мужчины инстинктивно знали это. Благовоспитанной барышне надлежит сочетаться законным браком или иссохнуть в девстве. О бессилие бунта и ревнивой зависти! Все эти Лиззи продолжают жить, а Джорджи погибают. Она гневно и пристыженно пыталась заглушить внутренний голос, настойчиво нашептывавший, что для Джорджи Смизерс было бы куда лучше сидеть сейчас на месте Лиззи Джадд, опозоренной, напуганной, рыдающей, но зато сполна исполнившей назначение женщины, чем стоять в стороне от нее и быть выше всего этого — быть целомудренной благовоспитанной девицей, которая с негодованием обрывает всякие неприличные поползновения еще до того, как они обретут реальность. Пусть трагедия, но насколько больше в ней жизни, чем в предстоящем ей самой никчемном благопристойном будущем, которому придавали что-то постыдное торопливые, тайно урванные радости Дочерей Альбиона. Она увидела себя как чудовищную аномалию — мирская монахиня против воли, жертва, истерзанная на алтаре великого бога Соблюдения Приличий, никому не нужный товар на рынке рода людского. Знала ли она, что в древнем Вавилоне все это было устроено куда разумнее?
Джорджи наклонилась и нежно провела рукой по волосам Лиззи — обе они знали, что хотя бы на этот миг человеческое начало в ней восторжествовало над благовоспитанностью. Лиззи схватила ее руку и поцеловала.
— Ох, мисс Джорджи, мисс Джорджи! До чего же тяжело, когда все против тебя, а ведь я ничего плохого не думала, я не знала…
Джорджи отняла руку, отпугнутая этим свободным проявлением чувств. Не трогай меня! Я целомудренна, я играю по правилам… И все же она продолжала жалеть Лиззи.
— Но разве это уж так важно, если вы уйдете сейчас, Лиззи? Ведь все равно вам придется уйти очень скоро, когда…
Ложная стыдливость помешала ей докончить «…родится ваш ребенок».
Лиззи, которая почти уже выплакалась, ослабла от слез, но немного успокоилась.
— Нет, важно, мисс! Хозяйка говорила со мной так сердито, а ведь она всегда была очень доброй, учила меня. И дома буду я сидеть на кухне, а мать начнет меня точить, какая я бесстыжая, а отец знай будет дымить трубкой и на меня даже не посмотрит, только дурой обзовет. Это же такой срам, мисс. Отец сейчас не так чтоб очень зол, мисс, только он всегда до того гордился, что я у полковника работаю, и, если меня теперь выгонят, он меня убьет, ну просто убьет.
Лиззи тут немножко преувеличивала: никаких кровавых замыслов против своей дочери мистер Джадд, разумеется, не лелеял. Но Лиззи ощущала себя жертвой, на которую ополчилась вся вселенная.
— И еще, мисс, я-то думала, если останусь тут до своего срока, то и из жалованья отложу, и приданое пошью, а то ведь, как он родится, мне же не управиться…
Внезапно у них над головой резко задребезжал колокольчик черного хода — дринь-дринь-дринь! Джорджи вздрогнула: дребезжание болезненно задело ее нервы.
— Что это?
— Кто-то звонит в заднюю дверь, мисс. Пойду посмотрю.
— Вся заплаканная? Кто-то с ацетиленовым фонарем. Не ходите. Может быть, он уйдет.
Несколько мгновений тишины, и снова, еще пронзительнее и настойчивее — дринь-дринь-дри-инь!!
— Господи! — сказала Джорджи. — Сейчас спустится мама узнать, почему не открывают дверь. Не вставайте, Лиззи. Я сама схожу.
Джорджи отворила заднюю дверь и увидела неясный силуэт мужчины, придерживающего велосипед со слепяще-ярким ацетиленовым фонариком.
— Выключите фонарик! Что вам надо?
— Извините, мисс. Можно я с Лиззи поговорю одну минутку?
— Нет. Она себя плохо чувствует! — И Джорджи уже собралась захлопнуть дверь, но неясный силуэт не отступил.
— Будьте так добры, мисс. Мне с ней надо поговорить. Меня послал мистер Каррингтон, чтобы я с ней поговорил и спросил ее сегодня же вечером.
— Вас послал мистер Каррингтон! Как вас зовут?
— Том Стратт, мисс.
— А зачем мистер Каррингтон вас послал?
— Дело очень важное, мисс. Мне надо спросить Лиззи сегодня же.
— О чем?
— Извините, мисс. Лучше я ей самой скажу.
— Лиззи очень расстроена. Она почему-то плакала, и мне кажется, ей сейчас трудно будет разговаривать даже про поручение мистера Каррингтона.
Том Стратт про себя закипал. Ну до чего же тупоголовыми бывают господа! Отчаявшись, он выпалил:
— Ну, мисс, раз уж вы хотите знать, так мистер Каррингтон строго-настрого велел, чтоб я нынче вечером спросил Лиззи, согласна она пойти за меня или нет.
На миг Джорджи утратила способность говорить и двигаться, но затем схватила Тома Стратта за куртку и втащила его за порог.