Бодуэн громко допил вторую бутылку. Спросил, обращаясь к стене:
— Знаешь, что мои ребята хотели тебя забрать?
— Как? — не сразу понял я.
— Да вот так. Сказали, выкуп за такого пацана большой все равно не будет; сказали, отдайте его нам, мессир, он — предатель. Кому он нужен в Тулузе, у него нет там родни, выкупать будет некому. Мы расправимся с ним по-своему, поступим с ним, как с Мартином д-Альге. И с прочими ему подобными. У них почти что у всех погибло много близких — братья, друзья… У одного паренька, который со мной ездит, отца убили — уши ему отрезали да нос, и вышвырнули зимой в чисто поле.
Я мгновенно покрылся испариной. Пьяный Бодуэн, не глядя на меня, продолжал:
— Парня звать Гарнье из Перша — может, ты слыхал. Нет? Не знаешь? Ну и твое счастье. Не всегда приятно знать человека, который хотел тебе уши порезать да глаза выколоть. Это, знаешь ли, такая провансальская забавка — так они часто делают с пленными рыцарями, с одобрения моего милого брата Раймона.
Я вспомнил рыцаря Гилельма. Крепость Брам. Усилием воли заставил себя смолчать.
— Впрочем, наши — то бишь франки — у них быстро научились, — засмеялся Бодуэн без малейшего веселья, — так что не будем уши считать. Штука не в том, кто у кого сколько ушей отрезал, а в том, кто прав, кто не прав. В том, с кем Христос. «PaОen unt tort e chrestiens un dreit, aoy!»[10] Да и в том, чей граф щедрее, конечно. Вот у нашего доброго графа (так в насмешку над братом рыцарь Бодуэн называл Монфора) я заработал за год больше, чем у Раймона — за пятнадцать лет, поверишь ли! Так что не теряйся, малый, переходи к нам обратно. Я тебя прикрою. И парням резать тебе уши не дам. Скажу — ты мой… родственник.
Он уставился на меня совершенно безумным взглядом. Левый глаз его слегка косил и подергивалось веко — будто Бодуэн хотел заглянуть за угол, проверить, нет ли там шпионов. Я подозревал, что таким разговорчивым этого человека никто не видел никогда… И что для меня это добром не кончится.
— Ну как,
Не спрашивай, хотел ли я. После года с лишним в отлученной Тулузе…
…Мне даже не пришлось подниматься с места: я как стоял на одном — здоровом — колене, так и принял Господа в свой горестный и нечистый рот. Выглядел я непонятно даже, на сколько лет — на шестнадцать или шестьдесят: с замотанным лицом, трясущимися руками, волосами в засохшей крови. Надо же было именно в таком виде предстать впервые за столько времени перед Таинством, для которого обычно люди наряжаются в лучшую одежду! Священник — совершеннейший франк, здоровяк, должно быть, вылезавший из кольчуги только на время мессы — сам поднес мне белую облатку, хотя и поглядывал на меня с явным недоумением. Но Бодуэн кивнул ему, и священник опустил Господа моего прямо к моим раскрывшимся навстречу губам.
Corpus Christi… А, Corpus Domini…
Ради того, чтобы вобрать в себя огромную сладость — сладость совершенно безвкусного малого хлебца — стоило попасть в плен Бодуэну. Оставалась только мечта исповедаться за всю жизнь, все сжечь, обратиться в белое, некрашеное полотно, в чисто выметенную комнату, готовую принимать великого Жильца. Но я слишком боялся, что не уйду отсюда живым, если кто-нибудь кроме Бодуэна узнает, кто я таков. Доверяя священству, не доверять священникам — что может быть глупее? И вместе с тем, что могло быть разумнее, Иисусе, спросил я безмолвно, смакуя белую облатку на языке. Ты уж меня прости, что я без исповеди, Ты ведь Бог — дело Твое такое, прощать нас, несчастных…
Бодуэн внимательно смотрел, как я причащаюсь. Он более не называл меня «племянником», ничем не показывал, что запомнил хоть что-нибудь из нашего безумного первого разговора. Да что там — он и не разговаривал со мною больше. Только велел Гийому отвести меня обратно; завтра, мол, приедет гонец из Тулузы, привезет выкуп за пленных. Лицо у Бодуэна было осунувшееся, с явственными следами похмелья. Стоя на коленях во время возношения Даров, он явственно морщился от подступавшей тошноты. Выпить в одиночку две кварты неразбавленного вина — тут и мессира Эда бы свалило, а мессир Эд здоров был пить.
Гийом-каноник помог мне подняться — мессу служили прямо под открытым небом, единственная имевшаяся в городе старая часовенка была мала даже для полусотни человек. Каноник повел меня в дом, отдуваясь под тяжестью даже такого ничтожного веса, как мой.
Вы любите ли мессира Бодуэна, Гийом, спросил я, чтобы разговором отвлечься от боли ходьбы. Или, может быть, затем, чтобы знать, любит ли хоть кто-нибудь мессира Бодуэна.
Граф Бодуэн, храни его Иисус, человек благочестивый и благородный, — отдуваясь сообщил мне мэтр хронист. — Предпочел меня никчемным жонглеришкам, сам вручил мне каноникат в Брюникеле, искусство поддерживает, за советами обращается. Достойный рыцарь, дай Бог ему долгих лет.
Бедный Бодуэн, снова подумал я, бедный, бедный. Хотя и странна была такая мысль у того, кто сам находился в положении беднейшем. «А если бы, скажи, Аймерик, если бы этот Бодуэн пришел к графу Раймону обратно? Принял бы тот его?» «Конечно, да. Или — нет… Я не знаю». Но прав был мой друг-еретик: чего там, он же не вернется.
* * *
— Вставай, — сказал мне рыцарь Бодуэн. — Ходить уже можешь. Пошли.
Куда, спросил я безмолвно, одними глазами. Повязку с моего лица уже сняли, нос навеки остался слегка скривлен — от удара Бодуэновой железной рукой. Глаза мои кричали от испуга. Еще бы — меня около недели продержали в доме врага, я ел Бодуэнов хлеб и спал на его кровати; неужели пришел час платить за все?
Рыцарь понял мой взгляд, усмехнулся — этой своей усмешкой… которую я никогда в жизни не смог забыть.
— Не трусь. Никто тебя резать не будет. Уши на месте останутся, нос — тоже. Тебя выкупили. Пора тебе проваливать отсюда, хватит жрать мой хлеб.
Я слегка задохнулся от восторга. Боже мой! Неужели правда? Неужели я останусь в живых… еще надолго, более того — вернусь в Тулузу?
— Кто? — выдохнул я — миг гордыни превратил меня в собственных глазах в очень важную персону. Я кому-то нужен. За меня заплатили выкуп. Сто су — я столько денег никогда в руках не держал, сколько за мою жизнь кто-то отдал, благослови его Господь, да только кого же благословлять? мэтра Бернара?.. Но более всего на свете я хотел услышать совсем другое имя. Граф Раймон.
Черный рыцарь молча смотрел, усмехаясь, как я ковыляю к нему, опираясь на палку. Ходить хорошо я еще не научился, но до Тулузы, да под синим небом свободы, доковыляю хоть милю, хоть десять, пускай сотру ноги до колен.
— Кто, мессир? Кто выкупил меня?
Бодуэн отвернулся, берясь за ручку двери, и сказал с неохотою:
— Я.
— Вы?..
От изумления я споткнулся, запутавшись ногами в палке. Бодуэн все стоял на пороге, не глядя на меня. Я добрался до него, ухватил его руку, чтобы поцеловать. Что-то ничего уже я в мире не понимал…
Бодуэн успел отнять у меня свою ладонь прежде, чем я прикоснулся к ней губами. Даже задел меня по лицу от спешки. И быстро пошел вперед.
На улице, вопреки ожиданиям, никакого синего неба не оказалось. Шел несильный, но зато постоянный дождь; по сточным канавкам бежала серая вода. Осень начинается, что ж поделаешь. Бодуэн что-то тихонько бормотал себе под нос — мне, как ни дико, показалось, что он напевает (совершенно немелодично) старую франкскую песенку: про какую-то Арамбор и графа Рено, который предан и забыт с тех пор, увы ему, увы… На меня он не оглядывался.
Остальные пленники уже ждали на маленькой площади возле ворот — там, где нас неделю назад допрашивали о выкупе. Кажется, их было меньше, чем тогда — не у всех нашлись платежеспособные друзья и родные. Не стоило гадать, что стало с остальными. Оставшиеся же — горестное стадо, все пешие, мокрые, со связанными за спиной руками. У одного из них — небольшого, молоденького — все лицо расплылось свежими синяками. Не один я получил по морде за грубость, или еще за что… Теперь все стояли смирно, молчали — еще не хватало неосторожным словом закрыть перед собой дорогу к близкой, такой близкой свободе! Франкские сержанты, без особой любви помыкавшие пленниками, при виде меня оживились.
— А, наконец-то, мессир Бодуэн. Мы уж тут промокли, вас ждать под дождем. Одно утешение — ихние гонцы, черт бы их побрал, тоже не веселятся по ту сторону ворот.
Бодуэн остановился, поджидая меня. Он не надел никакого капюшона, и по волосам его текла вода, капала с кончика длинного носа на подбородок. Я ковылял как мог быстро, жадно глядя ему в лицо. Желая увидеть там причину сумасшедшего благородства. Знают ли эти угрюмые солдаты, что Бодуэн выложил сто су из собственного кармана? Должно быть, нет. С чего бы им знать. А может, все это неправда, может, он пошутил? Насмеялся надо мною, выкупленным на самом деле своими тулузскими друзьями?
Однако сердце мое отлично знало, что нет у меня в Тулузе таких друзей. Таких, как этот… человек, мой родич.
Безумная идея — забыть себя и остаться с ним, здесь, навсегда — мелькнула и пропала, как падучая звезда.
— Ступай, — приказал Бодуэн, махая рукой в сторону пленных. — Тебя привяжут к этим вот и выпроводят за ворота. Там встретит эскорт из Тулузы… если повезет, доковыляешь.
О Боже мой, неужели мы так и расстанемся сейчас — так глупо и быстро, даже не познакомившись по-настоящему? Мне показалось вдруг, что Бодуэн любит меня — и так меня это поразило, что я встал столбом, вроде Лотовой жены.
— Мессир… но почему вы это сделали?
— Не твое дело.
— Почему?..
Я готов был повторять так сотни раз, пока не получу хоть какого ответа. Он — мой дядя — понял и ответил как попало:
— Потому что добрый граф хорошо мне платит.
И еще кое-что сказал он — уже совсем тихо и отчаянно, как могла бы моя матушка на смертном одре, как могла бы прекрасная Бургинь в своем одиноком нищем замке:
— Передавай привет Раймону. Если вдруг встретитесь.
Бодуэн, Бодуэн, Бодуэн. Я понял, что плачу почему-то. Совсем я стал слаб от раны — плакал от любой мелочи, слезы как будто все время стояли в глазах и ждали времени пролиться наружу. Хорошо, что дождь.