Старуха обиделась, сказала, была бы богадельня, она бы в богадельню ушла, а так хоть на край света беги.
— Ну и бегите, — засмеялась Марина, — так и ждет вас там уголок-теремок!
Марина взяла на работе отгул, собиралась походить по обувным магазинам, может, попадется высокий каблук, у нее все туфли на стопке, но прошло уже чуть не полдня, а никак не выберется в город: то новости из Москвы, от которых, в какую сторону ни повернешь, все не туда, то в собственном доме кавардак с мужем, с матерью, а то с обоими враз.
— Мама, — сказала Марина, — ложитесь, отдыхайте, выбросьте из головы все дурное, а Зиночка пойдет со мной, тапочки будем вместе для бабушки выбирать.
Старуха подозвала к себе внучку, что-то шепнула на ухо, обе развеселились, как будто очень смешно, а Зиночка сказала матери:
— Мама, бабушка говорит, тапочки могут быть любого цвета, только не белые!
Марину шутка покоробила, но мать и дочь, когда увидели кислую ее мину, стали смеяться чуть не взахлеб, заразили своим смехом Марину, и она дала от себя шутке продолжение: не будет выбора — купим и белые тапочки, а надо будет, можно перекрасить в любой цвет.
Старуха то ли в роль вошла, то ли перебор в шутке слишком стал минором отдавать, заявила, что перекрашивать для нее белые тапочки нет резону, а лучше в платяном шкафу место выделить и подождать, сколько придется. А там, даст Бог, она и спаленку свою навсегда обрящет.
Марина сказала, все там будем, а пока, слава Богу, не на улице, имеем крышу над головой, у нее на работе сотрудницы у чужих людей угол снимают, и ничего, трагедий не устраивают.
— Аида, Зинаида, — скомандовала Марина, — а то мы с бабушкой твоей до второго пришествия будем тут квартирный вопрос мусолить. Ты скажи бабульке, что магазины до семи работают, на целый день остается одна в квартире хозяйка, мы спешить с тобой не будем, чтоб побольше удовольствия запасти впрок могла в пустом доме.
Старуха назвала дочь змеюкой, злости в голосе не было, одно брюзжание, а внучке велела, когда будет пересекать трамвайную линию, пусть внимательно смотрит по сторонам, а то за трамваем, бывает, легковая машина или грузовик едет, сразу не увидишь.
Зиночка сказала бабушке, пусть не волнуется, она обязательно смотрит по сторонам, когда переходит мостовую, а насчет легковых машин и грузовиков объяснила, что возле остановки, где ждут пассажиры, запрещено обгонять трамвай. Правило такое.
Правил, махнула рукой бабушка, много, а человека, если зазевался, по правилам и без правила давят.
— Бабушка, — воскликнула Зиночка, — как ты не понимаешь: по правилам не могут давить!
— Балаболка! — Марина обеими руками стала подталкивать дочь к дверям. — Давай выходи! А вы, мама, запишите на бумажке, чего не успели досказать: придем — прочитаем.
Всю вторую половину дня после обеденного перерыва Марина с Зиночкой ходили по магазинам. На улице Ленина, у вокзала, продавщица сказала, что со дня на день ждут партию женской модельной обуви из Австрии, узкий носок, каблук до десяти сантиметров, а пока на полках только местное производство, стопка и широкий носок. Широкий носок для ноги здоровее, а под каблучок, улыбнулась девушка, можно подбить пластмассовую или металлическую набойку. На Малой Арнаутской есть хороший каблучник: Абраша Соловей.
Большой обувной магазин на Карла Маркса угол Дерибасовской ожидал завоза импортной партии, но относительно сроков ничего определенного сказать не могли. Советовали: заходите.
В других магазинах тоже ничего подходящего для Марины не нашли, а Зиночке в Пассаже неожиданно повезло: только что выгрузили детскую обувь, кожаные сан-дальки, верх и низ из чистой кожи, тут же взяли две пары, одну на размер больше, на вырост. Для бабушки тапочек не было, но попались хорошие шлепанцы, плотная кожемитовая подошва, в хорошую погоду в них можно и в садике погулять.
Из последнего магазина, у Соборной площади на улице Советской Армии, вышли со звонком: магазин объявил, что рабочий день закончен. Марина сказала, бабушка уже, наверное, ждет не дождется, потому что сидеть целый день одной, когда привыкла с утра до ночи теребить семью своими капризами, радости немного.
Марина с Зиночкой стали строить планы, как покажут бабушке кожаные сандальки для внучки, сначала одну пару, а потом, когда, надивится, какая удачная покупка, раз, и вторую пару выставят, а потом уж, когда про тапки придет черед спрашивать, прямо к ногам ей шлепанцы выложат. И получится, что у внучки обнова есть, у бабушки есть, а у мамы, которая уж сколько ищет для себя туфли на высоком каблуке, никакой обновы нет.
Марина с Зиночкой, когда подошли к дверям и собирались постучать бабушке незнакомым стуком — раз, раз и еще раз, как будто посторонние, — услышали в комнате мужские голоса и смех. Зиночка забарабанила в дверь, из комнаты не спросили, кто, а сразу отворили, и на пороге появился папа.
За столом сидел незнакомый дядя, в руках большая черная бутыль, из которой наливал в один стакан, в другой, назвал Зиночку мадемуазель и сказал, как говорят артисты на сцене:
— Бокалы для дам наполнены. Просим оказать честь! Марина сначала задержалась у порога, потом вдруг побежала, подлетела к гостю, он успел подняться ей навстречу, обняла его и закричала звонким, как будто школьница, голосом:
— Мотька! Ананыч!
Поцеловались троекратно, гость чмокнул в четвертый раз и объяснил, что при такой даме не мог ограничить себя православной нормой.
— Ну, Матвей, — сказал Бирюк, — начинаешь свои еврейские штуки.
— Мотька, — махнула рукой Марина, — не обращай внимания: это он от ревности строит из себя антисемита. А как любил тебя, больше никого в части не любил.
— Часть, Марина Игнатьевна, — покачал головой Матвей, — это нам мало: нам гарнизон нужен.
— А и гарнизона, — засмеялась Марина, — тебе, Мо-тенька, было мало, оттого к немкам бегал!
— Так, — вздохнул Матвей, — все ясно: не забудем, не простим. Но и у меня к вам, дорогие Бирюки, счет имеется.
Марина сильно удивилась: какой же у капитана Фабриканта может быть счет к майору Бирюку и его семье?
Гость встал из-за стола, стал осматриваться по сторонам, вроде только что вошел, хочет сориентироваться в незнакомом помещении, указал на ширму с японками, спросил, что там за ними, этими японками, Зиночка громко объяснила, не что, а кто, там живет бабушка, это ее угол, там диван и этажерка, чтоб бабушка могла положить свою одежду, когда раздевается перед сном.
— Мерси, мадемуазель, — гость поклонился Зиночке, — вы превосходно нарисовали картину, которая, как оказалось, кроме открытой для обзора стороны, имеет и скрытую сторону. Я мог бы спросить сидящего за этим столом джентльмена: «Месье Бирюк, что вы на это имеете сказать?» Но я не буду спрашивать, я сам отвечу: месье Бирюк на это не имеет что сказать.
Марина, хотя капитан Фабрикант к ней не обращался, вставила свою реплику:
— А что человек может сказать, когда говорить нема чего!
— Такого, чтобы нема чего было говорить, — возразил Фабрикант, — у нашего советского человека не бывает.
— Не бывает, — подхватил майор Бирюк, — и никогда не будет. Матвей, кончай травить баланду — давай говорить по делу, как имеет место на сегодня, на данный момент во дворе, где Бирюк прописан. Какие есть реальные возможности на законное увеличение жилплощади или никаких возможностей нет? Ты инженер-строитель, прораб, в жилотделе райсовета год штаны протирал, тебе слово.
У Марины, когда пришла домой из магазина, первое впечатление было, что муж и гость уже порядком в подпитии, Мотька, хоть работал из себя кабальеро, с трудом держал роль, Андрей то включался, то выключался, а теперь оказалось, что сговорились, театр устроили, ждали только момента, чтоб козыри на стол выложить.
В этом доме, сказал Матвей, давно-давно, когда его дед был купцом первой гильдии, находились склады знаменитого мануфактуриста полковника Котляревского. В глубине белого двора был флигель, где на подъемниках грузы доставлялись в складские помещения на верхних этажах. Вертикальные рельсы, над которыми была стеклянная крыша, под слоем ржавчины хранят стальной контур по сей день. Музейное счастье конструкций, которые сегодня никому не нужны, но никому и не мешают.
Андрей Петрович сообщил, что сам любит старину, но попросил инженера Фабриканта говорить дело, а не растекаться по древу. Конкретно: имеются там площади, пригодные под жилье, если имеются, то в каком сегодня состоянии?
Площади, сказал Фабрикант, имеются, в данный момент размещаются какие-то бездомные курсы, а раньше была контора снаб-сбыта, а еще раньше была общага для руководящих работников райпотребсоюзов, которые в осенне-зимний период повышали свой образовательный уровень по агротехническому и консервному профилю.
— К чему этот реестр? — перебил Бирюк. — Что было — быльем поросло.
— А ты, майор Бирюк, — завелся с ходу Фабрикант, — восстанови! Приди и восстанови былье это!
— Куда прийти? — удивился майор.
— А туда, — встряла в разговор Марина, — куда все ходят насчет жилья. В райсовет, в жилотдел. Пусть видят, как жилплощадь кобелю под хвост кидают, а люди сами у себя на голове вынуждены сидеть.
Андрей Петрович сказал жене, с такими трюками — как люди сами у себя на голове вынуждены сидеть — надо идти не в райсовет и жилотдел, а в другое место.
Марина удивилась, посмотрела на мужа, на гостя:
— А в какое?
Ша, сказал Матвей Фабрикант, не надо никакого другого места. В райсовете и жилотделе есть свои люди, смекалистые ребята, свяжем Бирюка с ними, а там будем решать, по каким каналам действовать. Насчет партучета надо подумать: где?
— Петрович, мой тебе совет: становись на учет в парторганизации домохозяйства. Перейти в другую парторганизацию всегда успеешь, а здесь хоть не сильно престижно, но головной объект рядом, всегда перед глазами, все коррективы на месте по ходу дела. Разные инспекторы, ревизоры — за информацией в первую очередь к тебе.
Бирюк не сказал ни да, ни нет, обещал подумать, но по тону чувствовалось, что скорее да, чем нет. Марина сразу поддержала идею, хотя сама же привела пример с Дегтярем, который был партийным секретарем на обувной фабрике, а во дворе все годы, сколько люди помнили его, оставался первым человеком.
Фабрикант сказал, пример с Дегтярем правильный пример, но, учил товарищ Сталин, исторические параллели опасны. Кроме того, домовых парторганизаций не было, а теперь есть. С одной стороны, люди стали более сознательные, чем были раньше, а с другой стороны, чем сознательнее, тем сложнее руководить и направлять, потому что, по человеческой природе, каждый сам себе учителем рвется быть.
Что стало сложнее руководить и направлять, заметил Бирюк, это и в армии чувствуется. Но раньше философы считали, что с природой не поспоришь, а теперь диамат-истмат учит, что не только можно, а надо спорить с природой. Тем паче с человеком.
— Ну, Матвей Ананьич, — хозяин поднял стакан, — давай за диамат-истмат! А с хлопцами в жилотделе будем выяснять, откуда у этих курсов, которые во дворе у нас табор раскинули, ноги растут.
Утром, когда Марина ушла на работу, Бирюк решил, что первым делом наведается в управление домохозяйства, встретится с секретарем парторганизации, а дальше можно будет практически решать насчет партучета и другие вопросы, которые возникнут по ходу дела.
В Александровских садиках, когда пересекал улицу Бебеля, одесситы по-старому называли Еврейской, появилось пакостное чувство, вроде делает то, да не то. Упустили вчера с Матвеем, надо было сразу решать насчет первого знакомства, самому ли представляться или начать с райкома, чтоб товарищи оттуда позвонили, дали знать, а то получается, как в том еврейском анекдоте: «Будем знакомы: здрасьте, я ваша тетя!»
Майор Бирюк остановился у военной комендатуры, никакого дела к коменданту не было, но невольно задержался, заходили-выходили офицеры, старший лейтенант наряду задание ставил, повеяло своим, родным. Жаль, надел пиджак, звездочка, колодки на кителе остались.
Когда подумал о цивильной одежде, что зря поспешил с ней, надо было мундир надеть, тут же само по себе объяснение пришло: потому и не надел мундира, что оставалась неясность с домовой парторганизацией, идти или не идти; неизвестно, кто секретарем сидит, какой-нибудь кадр с гражданки или отставник, да и просто что за человек.
Стал мысленно перебирать, с кем, по неофициальной линии, можно хоть как-то, для первой информации, коснуться темы, перед глазами, как будто в насмешку, встал Иона Чеперуха, с ним рядом его жена Оля, к ним пристроилась невестка Катерина со своими пацанами, Мишей и Гришей. Все было не то, но держалось упорно, вроде имеет самое прямое, самое близкое отношение к мыслям, которых никак нельзя было ни оставить, ни дать им нужный ход.
Вдруг раздался пьяный голос Ионы Чеперухи: «Эй, майор, открывай свои двери: телеграмма от доктора Ланды, что вертается домой! Берия приказал всех докторов выпустить, а тех, кто арестовал их, велел посадить!»
Иону сбоку кто-то схватил за руку, потянул к себе, встал внезапно перед ним, как будто хотел скрыть или просто заслонить, и Андрей Петрович отчетливо, вроде стоял живой перед ним, увидел Зиновия. Высокий, худой, Зиновий смотрел в пространство глазами, которые в апреле сорок пятого Андрей Петрович видел у незнакомого лейтенанта в госпитале в Целендорфе, под Берлином, когда проснулся хлопец после операции и наркоза, с ампутацией обеих ног.
Бирюк дивился себе, как не пришло сразу в голову, что Зиновий Чеперуха — инженер завода Кирова, фронтовик, коммунист, наверняка в контакте с парторганизацией домохозяйства — первый человек, с которым надо было встретиться, прежде чем идти на свидание в контору, куда никто не приглашал, никто не ждет.
Дегтярь, был бы рядом, наверняка привел бы в укор русскую народную мудрость: «Что ж ты, майор Бирюк, не спросясь броду, лезешь в воду!»
Ах ты, Овсеич, Овсеич, Гершеле наш Острополер, ни к селу ни к городу засмеялся Андрей Петрович, нету тебя рядом: сами забрели — сами выбираться будем!
Досада на себя, какая была еще минуту назад, вся рассеялась, место заняли мысли, как распорядиться со временем, чтоб все было в ажуре и не пришлось опять досадовать на себя за промахи и упущения.
Сегодня вечером надо обязательно свидеться с Зиновием. Лучше бы пригласить его к себе, но, как говорят немцы, хочешь иметь гезельшафт, компанию, постучись первый в дверь.
Сложилось как нельзя лучше: вечером, возвращаясь из гастронома на Тираспольской, где всегда свежая колбаса, голландский сыр, с «Московской» бывают перебои, но в винно-водочном отделе на полках обязательно какая-нибудь «Зубровка» или «Кубанская», градусом почти как водка, Бирюк, в руке сумка с продуктами, встретил в подъезде Зиновия.
Андрей Петрович поставил сумку наземь, пожали с Зиновием друг другу руки, на мгновение замешкались, но тут же крепко, по-соседски обнялись.
— Зиновий Ионыч, — сказал Бирюк, — як тебе в гости. А хочешь, можно ко мне. По твоему выбору.
Зиновий выбрал: какая дверь ближе, туда и дорога. Тем более что Катерина ждет с обедом, а на Привозе такая скумбрия, качалка, попалась, что турки, наверное, рвут на себе волосы, как получилось, что пропустили через свои Дарданеллы-Босфор в Черное море.
Андрей Петрович сказал, с турками давно пора разобраться, придет время — разберемся, не мы, так наши дети, внуки. А пока кой-какие дела по дому, по хозяйству есть.
Катерина, едва отворила дверь, увидела мужа с соседом, с ходу пошутила: «Нежданный гость хуже татарина!» Но тут же сама засмеялась, поправилась:
— Незваный гость хуже татарина, а нежданный лучше!
— Катерина батьковна, — сделал пальцем гость, — ты-то родом из татаромонгол будешь или уже одесситкой заделалась!
Хозяйка ответила, что еще не вполне заделалась одесситкой, но к этому идет, а насчет предков своих объяснила, что из бурятов, дед был буддистом, верил, что какие-то частички, дхарма называются, летают в пространстве, из них все образуется, мы и сами из них, но то, что видим своими глазами, иллюзия, а настоящего мира увидеть не можем.
Катерина, пока рассказывала про деда, расставляла на столе тарелки, стаканы, выложила на блюдо жареную скумбрию, помидоры, огурцы. Андрей Петрович спросил хозяйку, иллюзия все это или на самом деле. Катерина ответила, на Привозе попервоначалу, пока не заплатила торговкам, была иллюзия, а теперь, засмеялась, на самом деле: разуй, мужик, глаза!