Марина ехала и спрашивала себя, почему она ушла от встречи с отцом, к которой она так стремилась. Даже не ушла, а панически сбежала? Спрашивала, но переполненная чувствами от прошедшей встречи, чёткого ответа не находила и только немного позже, успокоившись, она разобралась в себе и определила причину этому. Она попросту испугалась. Испугалась того, что понимая поэтическую натуру своего вновь увиденного отца, инстинктивно подумала, что у него под влиянием собственного выступления и эйфории переданной ему восторженными слушателями, обострились чувства, и он в тот момент готов был обнять весь мир, а позже, когда буря чувств утихнет, поймёт, что сделал ошибку, бросившись в объятия незнакомой ему женщины, назвавшейся его дочерью, будет мучиться сам и доставит и ей немало страданий.
Раевский после концерта постоял на сцене, ожидая, что зрители разойдутся, а женщина, написавшая письмо, останется в зале. Но зрители продолжали аплодировать с затихающим энтузиазмом, и он понял, что ставит себя в глупое положение, при котором он останется на сцене под топот ног разбегающихся слушателей. У него мелькнула картинка из давнего прошлого, когда выступая на концерте в провинциальном городе на Украине, кажется в Кировограде, объявил, что в заключение он расскажет своё любимое стихотворение, но не успел его закончить, как из зала по одному, а потом группами стали выбегать люди. Он не мог понять, что происходит: только что они буквально неистово аплодировали и вдруг такая реакция на последнее стихотворение. Но оставшиеся в зале, стоя продолжали аплодировать, и он со смешанными чувствами ушёл со сцены и спросил администратора областной филармонии, где он выступал:
— Что происходит?
— Не обижайся, Володя, — потерявший на войне глаз, администратор, по имени Шая разъяснил: — это галошники. Бегут в раздевалку получить свои галоши и одежду, чтобы успеть на автобус. Но ты слышишь — тебе продолжают аплодировать. Выйди на сцену.
— Хорошо, а Вы, дайте команду никого в зал не пускать.
Раевский вышел на сцену и произнёс:
— Спасибо, товарищи! В знак благодарности за ваше тёплое отношение к моему творчеству, выразительно показанное вашими аплодисментами, даже не считаясь с риском получить свои галоши позже, я почитаю ещё.
— В зале засмеялись и вновь зааплодировали.
И он под барабанную дробь стуков в закрытые двери начал читать стихи, и к удовольствию оставшихся, читал ещё с полчаса. Он забыл бы эту историю, но в восьмидесятых, на одном из съездов, делегат из Украины напомнил ему об этом случае.
Но сейчас была совсем другая ситуация, и Раевский, поклонившись ушёл со сцены. Несколько раз он выглядывал из-за кулис, но зал опустел полностью. Не пришла*она* и за кулисы.
Раевский ужасно расстроился, и когда подошли друзья Марка с выпивкой и закуской, они сначала выпили в гримуборной, а потом поехали в гостиницу, где остановился Раевский, продолжили в ресторане, и закончили в его трёхкомнатном номере. Раевский давно так не напивался, но настроение ему пьянка не исправила, и он всё время жаловался собутыльником на какую-то женщину, что не пришла и не осталась.
— Да не переживай, Володя, из-за какой-то бабы. Мы тебе сейчас привезём такую ципочку, что оближешься.
— Дурак, ты Мотя, мне никто уже не нужен. Мне*она* нужна.
— Кто дурак, да я знаешь…
— Успокойся, Мотька, тебя пригласили с таким человеком поужинать, а ты… — пытался урезонить приятеля Марк.
Наконец, Раевский почувствовал, что переполнен и сказал:
— Пошли вы все в жопу, а я пошёл спать. Извините за компанию!
— Хорош адресок ты нам указал, поэт, — и продолжал уже вдогонку уходящему Раевскому, — Но мы тебя великодушно прощаем. Евреи народ мирный, да и шуметь в гостинице нельзя. Уже поздно.
— А чего евреи? Я не еврей. Я узбек, — гордо заявил один из приятелей.
— Ты, Узбек, на себя в зеркало посмотри, узбек он.
— Подумашь, зеркало. Моя мама еврейка, зато папа узбек.
— Чё, она у него в гареме жила? -
— Каком гареме? Она только третьей женой была, отец говорил, что самая любимая.
Компания покатилась со смеху.
— Ну и брехун, ты Узбек — прошлый раз говорил, что четвёртой женой была. Ну да хрен с тобой.
Дверь открылась и Семён шагнул в коридор. И тут произошло неожиданное. Семён увидел в метре от себя направленный на него пистолет и возглас:
— Halt! (Стоять!)
Сотни, а может и тысячи раз он с разными напарниками, отрабатывал это упражнение в кировоградской десантной бригаде. Сейчас, ещё не слыша дальнейшего восклицания: "Polizei!", — и не видя протянутого удостоверения, десантник, младший сержант Котик, мгновенно отреагировал (как учили): захват, бросок и угрожавший ему человек летит через него, своими ногами разбивая электрическую лампочку в коридоре и вылетая из квартиры в открытую дверь, шаг вперёд — и новая угроза, но удар левой ногой в пах противнику, а правой удар кулаком в челюсть и бросок в сторону от третьего, бросившегося на него человека. Прогиб, в руке табурет, бросок, но противник успевает от него увернуться. Громкий окрик по-русски:
— Стоять, Котик! Полиция.
В конце комнаты, у окна стоит человек с пистолетом, направленным Семёну в грудь. У Котика был на такой случай приём ухода от выстрела, но он очнулся. И, наверное, благодаря русской речи.
— Руки вверх, стреляю без предупреждения.
Семён успел увидеть перепуганного насмерть Соколова, сидящего на диване и больше он ничего не помнил. Очнулся он от того, что ему плеснули в лицо водой, а может и от нашатыря, потому что слышался запах аммиака. Лежать на полу было неудобно, болел затылок и руки за спиной, по всей вероятности, в наручниках. Правый глаз был прикрыт, наверное, заплыл от удара.
— Aufzustehen! (Встать!)
Семён попробовал встать, но всё тело заныло.
— Меня что, били? — спросил он по-русски и получил ответ:
— Нет, гладили. Благодари Бога, что не пристрелили. По инструкции должны были, — объяснил Гартнер, русскоговорящий полицейский, наверное, выросший в России, — встать можешь?
— Попробую, — и превозмогая боль повернулся набок, стал на колени и поднялся.
— Выходи!
Идя по коридору, он видел перепуганные лица людей, выглядывающих из дверей. В лифт его завели двое полицейских в форме и с автоматами, поставили лицом к задней стенке и приказали не двигаться, иначе будут стрелять. Прямо у подъезда его ждал полицейский джип, и рядом стоял ещё один полицейский с автоматом и второй держал поводок с привязанным на нём громадной овчаркой.
Семён сейчас всё фиксировал. На анализ своих действий и действий полиции у него не было ни сил, ни времени. "Вот это залёт! Будет теперь у мена время обо всём подумать. Как доложить Вере, почему меня нет. Плохо, если она позвонит Соколову, но у неё, кажется, нет его номера телефона" — думал Котик, сидя в зарешеченном джипе с мигалками. Он не представлял, что с ним будет дальше, в голове был полный сумбур. Его привезли в КПЗ, завели в крохотное помещение с сидением, крючками для одежды, сняли наручники и приказали раздеться. Из этой комнатушки он вышел голый через другую дверь, очутился в просторной душевой. Нажал на красную кнопку и пошла тёплая вода. Хотел сделать погорячей, но только увеличилось давление. Мыло не нашёл, зато были кнопочки и на них надпись, что это шампунь, а на второй жидкое мыло. Помывшись, дёрнул дверь, через которую зашёл — закрыто. Другая дверь завела его в комнату с зеркалом за толстым стеклом, с умывальником и унитазом в углу. На вешалке висела новая белоснежная рубашка, выглаженные брюки на резинке, майка, трусы, носки и туфли на резинках. К удивлению Семёна, всё ему подошло.
— И когда они меня успели обмерить? — вслух сказал Семён.
Вода немного облегчила боль, глаз почти не видел. Он посмотрел в зеркало и ужаснулся синяку на пол-лица. Дернул двери, они оказались закрытыми. Сел на скамейку, дверь открылась, человек в непонятной форме, видимо надзиратель, повёл его по коридору с облицованными белым кафелем стенами и полом с прорезиненном покрытием.
— Это чтобы я если упаду, не сломал бы чего-нибудь, — улыбнулся Котик.
Его завели в большую комнату, в которой сидели три человека в белых халатах, наверное, врачи. Надзиратель приказал раздеться, а сам остался стоять у двери. Один врач подошёл к Семёну, потрогал и приподнял больное веко. Семён чуть отшатнулся от боли.
— Da? schmerzt? (Что, болит?)
— Ага, ja, ja!
Врач что-то говорил сидящим за столом коллегам, а те писали.
Затем команды: повернись, нагнись присядь, подними руки и т. д. Всё как на медкомиссии в военкомате, только тщательней и дольше осмотр.
После медосмотра его завели в столовую и предложили выбрать себе еду самому. Семён подумал, что попал в лучшую, закрытую столовую для чиновников. Несколько салатов, мясные блюда, соусы на выбор. Семён взял себе куриную ножку, салат из редиски, кофе и булочку. Когда он покушал, то спросил надзирателя:
— Извините, пожалуйста, мне нужно сообщить домой, а то там будут волноваться.
Надзиратель его подвёл к телефонной будке и проинструктировал:
— Через три минуты телефон автоматически отключится. Связь только в пределах Германии. Звоните.
Семён набрал домашний номер, и только пошёл гудок, Вера схватила трубку, наверное сидела у телефона.
— Алё, алё! — крикнула торопливо Вера, — это ты, Сеня? Я уже волнуюсь.
— Слушай меня внимательно и не перебивай.
— Хорошо.
— Я влетел в халэпу. Рассказывать какую нет времени. Я в полиции.
Позвони Панайоти, чтобы работали пока без меня. В красной папке лежит Rechtsschutzversicherung — адвокатская страховка, зелёная первая страница. Поищи мне адвоката, желательно с русским языком. Я по возможности позвоню. Никаких действий не принимай и никого ни о чём не расспрашивай. Всё будет в порядке. Рите скажи, что папа в командировке…, — в трубке раздались гудки.
Семёна завели в комнату с решёткой на окне. Она ничем не отличалась от гостиничных одноместных номеров в Союзе, может только отсутствовал шкаф и унитаз был за прозрачным пластиком.
— Распорядок и правила поведения прочитайте, — сказал охранник, указал на табличку с текстом и вышел.
Подъём в семь, завтрак в восемь, и дальше всё почти, как в армии, и свет выключают в одиннадцать. Телевизор висел на стене, и его удобно смотреть и лёжа. Семён включил программу Евро-спорт, но смотреть одним глазом было плохо, он выключил телевизор, закрыл глаза и отключился сам. Ночью проснулся и первое мгновение не мог сообразить, где он находится, но вспомнил вчерашние события, и сон мгновенно улетучился. Открыл глаза. В комнате, а вернее в тюремной камере, горел ночник. На душе стало омерзительно и страх неизвестности обволок душу. Семён даже задрожал, но сказал себе:
— Не трусь, Котик. Держи себя в руках. Ничего страшного не произошло. Ну, отсидишь пяток лет…
Но эти слова перепугали его опять. Что будет с Верой и дочкой?
Ему что, в такой тюрьме можно сидеть, а им позор от людей. Скрыть это, ведь, невозможно. А как Рита без своего папки будет? И Семён заплакал. Слёзы облегчили душу, он вытер пододеяльником слёзы, тяжело вздохнул и вспомнил причину всех неприятностей. Соколов, сосед, ровесник, товарищ детских игр, соученик. Всю жизнь Семён за него заступался и вот результат. И за что? За то что одолжил ему деньги. Может в деньгах заключена магическая сила зла? Но ведь это только бумажки. Зло в людях. Вот и Фимка, с детства хитрил, лебезил, искал прикрытия. Его надо было раскусить раньше. Кто как не он пришёл с рэкетом к ним в кооператив? После того и пошли все неприятности. Эх, дурак ты, Котик, дурак. От этого все неприятности.
Что дальше делать? Посмотрим. Надо спать. Разбудил его громкий оклик из репродуктора, вмонтированного в стенку: "Aufstieg!" (Подъём!)
Семён вскочил и начал делать зарядку, но некоторые движения вызывали боль и пришлось их избегать, но двадцать минут, отведенных на зарядку использовал полностью и осмотрелся уже при дневном свете.
Через решётку в окне просматривался двор с зелёной лужайкой и асфальтированной дорожкой по краям, и Семён подумал, что похоже на стадион, но поменьше. С противоположной стороны стояло здание кирхи с часами на башне и просматривались цветные витражи окон. Осматривая комнату, Семён обнаружил в тумбочке стола Библию и стопку бумаги.
Ручки не нашёл, и подумал, что её и не может быть, так как она может быть применена, как колющий предмет.
Щёлкнул запор двери, она открылась и новый надзиратель, поздоровавшись, отдал Семёну его портмоне и часы. Семён спросил, что будет с ним дальше.
— В девять Вас вызовут к следователю и тот решит, что будет дальше и какую изберут для Вас меру пресечения.
— Могут освободить? — как-то заискивающе спросил Семён и удивился своему тону.
— Ничего не знаю. Решает следователь.
Семён обратил внимание на то, как разговаривают надзиратели.
Никакого высокомерия или насмешки в их интонации не слышалось.
Просто говорят так, как говорят люди обращаясь к друг другу по делу.
Семён подумал, что это пока он подчиняется. Стоит ему не подчиниться и тон изменится, и под другим глазом фингал, наверное, появится. В восемь часов щёлкнул замок и по радио объявили, что надо выходить на завтрак. Семён открыл дверь и увидел, что из других камер выходят люди, совсем не похожие на зэков, и двое надзирателей приказали стать каждому у своей двери. Затем сказали, что разговаривать между собой запрещено и повели в столовую.
Завтрак был достаточно разнообразным. Семён положил на поднос яичницу из двух яиц, салат и кофе. Человек, с длинными до плеч волосами, стоящий перед Семёном, обратился к повару, накладывающему порции:
— Hallo Arnold! (Привет, Арнольд!)
— Привет, Курт! Недолго ты отсутствовал.
— Почему пива нет? — весело спросил Курт.
— Придёшь ко мне на Рождество, налью, — не то в шутку, не то всерьёз, в тон Курту ответил повар.
Семён сел за стол, прикрученный как и стулья к полу, напротив Курта.
— Что это у тебя на глазу? — спросил Курт у Семёна.
— Бандитская пуля, — шутя ответил Семён?
— А ты что, полицейский? — засмеялся Курт.
К ним подошёл надзиратель.
— Разговаривать запрещено, — спокойно сказал он.
— Я только спросил, вкусная яичница или нет? — дурачился Курт.
— Ты, доиграешься, Руперт, что я доложу о твоём поведении.
— Молчу, как кролик, — и когда надзиратель отошёл, сказал: — он неплохой парень, не доложит, — а ты что, первый раз?
— Мг, — боясь разговаривать, промычал Семён.
— Повезло тебе, парень. В центре города, возле суда, старая тюрьма, как в средневековье. Наверное, забита до отказа, поэтому тебя сюда привезли.
После завтрака опять завели в камеру, а ровно в девять повели к следователю. Небольшая светлая комната. За столом сидит пожилой, лет пятидесяти шести мужчина с простым, как у крестьянина лицом, но молодыми глазами, с интересом смотревшими на Котика. Пригласил сесть и разглядывал своего подследственного, как будто хотел разгадать чем тот дышит. Минуты через три спросил:
— Вы Котик? — дальше все стандартные вопросы, уточняющие анкетные данные.
Когда с ними закончили, следователь, назвался Михаилом Шумахером, но улыбнувшись добавил, что к Формуле он не имеет отношения, и продолжил:
— Против Вас, Котик, возбуждено уголовное дело в вымогательстве.
Расскажите, пожалуйста, почему Вы пошли требовать у господина Соколова деньги?
— Я бы хотел говорить в присутствии адвоката.
— Насмотрелись криминальных фильмов? У вас есть адвокатская страховка?
— Да.
— Удивительно, у русских её никогда не бывает. Какая страховая касса?
— Я точно не помню, из Гамбурга, зелёная обложка.
— Hamburg-Mannheimer Rechtsschutzversicherung?
— Да, точно, — обрадовался Семён.
— У Вас есть постоянный адвокат?
— Нет, но я попросил вчера жену найти.
— Мы могли бы предложить Вам адвоката, но это в случае, если бы Вы получали социальную помощь, а так можете подбирать сами. Давайте договоримся, что Вы мне расскажете, я только запишу на диктофон, а подписывать Вы ничего без адвоката не будете. Я решу, какую меру пресечения к Вам применить, и может быть, Вы и сами подберёте себе адвоката. Согласны?