– Я имею в виду – на вашей работе, – уточнил Петр Алексеевич.
– О, у меня теперь такая работа – никакой кризис не потопит. Я теперь на свадьбах Сердючкой пою. Только вот от друзей жениха приходится отбиваться – у меня для этого специальная звезда на голове. Ею так шандарахнуть можно, что сразу всякое желание порочить честную девушку пропадет. Они же, быдлы эти колхозные, нувориши, гопники, считают: если одеваешься женщиной, значит, ты – пассивный, и тебя спьяну можно всякими словами называть и даже бесчестить! А я совсем не пассивная! У меня активная жизненная позиция! Я на все марши с геями хожу, хотя сама я не пидор.
– У вас, может быть, даже дама сердца имеется? – невинно поинтересовалась Вера.
– Сейчас нет, сейчас я в поиске. Активном – прошу заметить. Но я дважды был… женат. То есть жената… Нет, женат.
– А развелись зачем? Когда они прознали о ваших склонностях? – уточнил Савицкий.
– Прознали! Да они меня за эти муки, можно сказать, и полюбили. Первая, конечно, засранка, не любила меня. Она на мой богатый гардероб позарилась. И потом, при разводе, половину платьев оттяпала – больше-то у меня ничего не было, мы тогда еще у ее родителей жили. Родители думали, что у дочери мужик работает по ночам, а по вечерам к ним в гости подружка приходит. Ну, я на прощание глаза-то им раскрыла. Когда змеища эта, дочура ихняя, прошмандовка, мои вот этими самыми руками платья пошитые в свой гардероб запихивала, я им все сказала! Они меня в дверь выталкивают – а я блажу на всю лестницу! Соседи понабежали, такой красивый скандал был, пальчики оближешь! А вот со второй женой мы на свадьбе познакомились. Обе были подружками невесты и в четыре руки букет поймали. Невеста была дородная, букетище у нее был такой, что мне одной не удержать, а вдвоем мы кое-как справились. Ну и решили, что это – судьба.
– Зачем же развелись, если судьба? – удивилась Вера.
– Так ведь эта кикимора меня закодировать пыталась! От пьянства, понимаешь? Чтобы я, значит, не пил и не кроссдрессничал. Решила, что пора нам ребеночка завести, а ребенку, говорит, нужны папа и мама, а если у него, говорит, такая папа, как ты, будет, то у него образуется травма детства. А о моей травме кто подумает? У меня знаете, какая душа нежная? Короче, повязала меня эта гнида бесстыжая, с санитарами, со скорой помощью – караул, у мужа любимого запой!
– Приезжают, а муж-то – в платьице. Все, белая горячка налицо! – живо представил ситуацию Петр Алексеевич.
– А вот хрен вам по всей морде! Я как раз была в элегантном таком брючном костюме, Лайму Вайкуле представляла, они и не поняли ничего. Схватили и волокут, а я вся на измене такая, ору, уже всякую элегантность растеряла – лишь бы спастись от этих инквизиторов от медицины. Спасибо вот Пашка, друг настоящий, на тот момент в Питере проездом случился, выкрал меня, практически из-под иглы вытащил. Тут и сказке конец. Вернулась я домой грустная, но решительная, и мы развелись.
– А дальше? Дальше?! – воскликнула Вера.
– А дальше я уже решила не сочетаться законным браком. Я же влюбчивая. Вот, например, ты, Верочка, мне уже очень симпатичная стала.
– Давайте вздрогнем, тяпнем и будем здоровы! – быстро наполнила рюмки Мурка.
Вздрогнув и тяпнув, хозяйка вновь удалилась в свою гримуборную.
– Концерт окончен? Можно поговорить о делах? – спросил у Живого Савицкий.
– Не думаю, – покачал головой Паша.
В следующем образе Жозефина Павловна стала как будто выше ростом – вероятно, благодаря босоножкам на высокой платформе. На ней был то ли длинный свитер, то ли короткое платье, перетянутое по талии черным поясом. Ноги, оказавшиеся довольно-таки стройными, обтягивали блестящие черные брюки. Длинные пальцы чуть выступали за кромку обуви, но это смотрелось трогательно, беззащитно и вместе с тем – продуманно.
– Рената Литвинова, что ли? – опознал Савицкий.
Жозефина поглядела на него огромными сумасшедшими глазами и несколько раз едва заметно кивнула.
– Ну, вот, – присаживаясь на краешек стула, произнесла она. – Просто если чувствуешь так, как чувствую я, то слова не нужны. Вы, наверное, подумали тут себе: клоунесса, чудик. И да, и нет. А я живая, понимаете? Люди сейчас такие, что не поймешь – из пластика они или из мяса, а у меня еще и душа. Я могу повеселить людей, нет, мне не сложно, но хочется другого. Вы меня понимаете, Петр?
– Стараюсь, – пробормотал Савицкий. – Но вы так стремительно меняетесь…
– Это потому, что у меня совсем нет духовного общения. Люди приходят и уходят, и мы не успеваем узнать друг друга, не успеваем понять, как сразу надо прощаться. От этого я замыкаюсь в себе, в своей скорлупе. И от скуки раскрашиваю эту скорлупу в разные цвета. Вера, вы меня понимаете?
– Да, конечно, есть такая русская традиция – красить яйца, – блеснула знаниями княжна. – Мы дома тоже красим. Но ведь православная Пасха уже прошла.
– Верно, – вздохнула Жозефина.
Из какого-то едва заметного кармана она достала тонкую сигарету и замерла, ожидая, что к ней потянутся с зажигалками. Но никто не потянулся: Савицкий и Вера не курили, а Паша Живой забыл, где лежат реквизированные у Савицкого спички. Эта драматическая пауза могла продолжаться бесконечно, но тут раздался громкий стук в дверь. Стучали, по-видимому, ногой.
– Жопа, ты сегодня в каком образе? – спросил из коридора мужской голос. – Выпить дашь?
– Вован вернулся, – уронила сигарету Жозефина. – Это он меня таким словом зовет, потому что я Жозефина Павловна. Сволочь грубиянская! Он как на меня наедет – так я сразу и развоплощаюсь. Реакция организма такая.
– Может быть, поговорить с ним по-мужски? – поднялся с места Петр Алексеевич.
– Не стоит. Вы уедете, а я тут с ним останусь. Я должна сама, сама! Но я такая слабая… Он каждый день дарит мне во-от такой букет неприятностей, – тихо пожаловалась Жозефина.
Она выпила залпом сто грамм и исчезла в своей комнате.
Сообразив, что сегодня ему не нальют, Вован пнул дверь еще раз и ушел. Казалось, что на этом все и закончится. Но тут хозяйка вышла к гостям в последний раз. На ней была шелковая темно-коричневая блузка с бантиком, шерстяная юбка до колена, волосы были скромно заколоты, макияж почти отсутствовал.
– Дорогие ребята, я забыла сказать, чтобы вы располагались как дома. Выбирайте себе спальные места. Очень мило с вашей стороны, что вы меня посетили. Запасные ключи я оставляю на подоконнике. Завтрак приготовите себе сами. А я пойду к себе, проверять тетради. Может быть, сегодня ночью он явится.
– Кто явится? – испуганно спросила Вера.
– Сашенька… Пушкин… – вздохнула Жозефина Павловна и исчезла в гримуборной. Повернулся ключ в замке. Представление было окончено.
– Какой Пушкин? – встревожено спросил Савицкий. – Белая горячка, что ли?
– До горячки еще далеко, – успокоил его Живой. – Она сейчас в образе нашей училки русского и литературы. В таком состоянии она проверяет тетради и хочет, чтобы к ней явился Пушкин.
– Зачем?
– Чтобы полюбить ее страстно.
– Она проверяет тетради? – удивилась Вера. – Она в самом деле учительница?
– Тетради у Сени свои, старые, школьные. Живого места там не осталось уже, а он их проверяет и проверяет. А Пушкин все не идет… – как-то вдруг очень по-человечески пожалел друга Паша, раздвинул тарелки и аккуратно положил голову на стол.
Глава 9
Бабст
– Широко жил Дмитрий Иваныч! Домик элитный, построен явно по голландскому проекту. Квартирка, правда, на первом этаже, да и капремонт, наверно, делали еще при Бойле-Мариотте. Но локейшен знатный!
Искатели эликсира князя Собакина стояли перед главным зданием Петербургского университета – знаменитыми «Двенадцатью коллегиями». Как выяснил Паша, именно здесь, в квартире, расположенной слева от входа, Дмитрий Иванович Менделеев прожил почти сорок лет и увидел во сне свою таблицу. Теперь здесь был музей-архив, и в нем мог отыскаться заветный прибор. Троица прибыла на место в одиннадцать утра, точно к открытию.
Дав оценку уровню жизни профессора химии, Живой подошел к высокой чугунной ограде, окружавшей здание, пощелкал по ней пальцем и заглянул сквозь прутья в окна музея.
– Рамы двойные, решетки тоже двойные, при входе наверняка круглосуточный пост охраны. Господ грабителей просят не беспокоиться.
– А мы что, собирались воровать музей? – изумилась княжна. – Пьер, что говорит этот бандит?
– Сестренка, ну что ты, что ты… – поспешил успокоить ее Савицкий. – Конечно, мы не будем грабить Менделеева. Паша шутит.
– Шутки шутками, – откликнулся тот, – а добыть агрегат нам как-то надо. А как его добыть – фиг знает. Ну что, пойдем внутрь, сориентируемся на местности?
За массивными дверями обнаружился пост охраны с вертушкой.
– Что и требовалось доказать, – заметил Паша. – Здрасьте, мы в музей!
Погруженный в чтение охранник ответил, не поднимая головы:
– Музей летом не работает. Только экскурсионные группы. По предварительной записи.
– Да что вы говорите? – расстроился Живой. – Как же так – по предварительной? А мы как раз экскурсионная группа. Студенты-химики из Москвы. А вот эта мадемуазель – французский специалист по наследию Дмитрия Ивановича. Пишет диссертацию, смешивает растворы, изучает творческий путь. Прямо из Парижа.
Княжна улыбнулась и сказала: «Бонжур!»
Охранник оторвался от журнала «Максим» и посмотрел на нее.
– Специально приехали поклониться праху, – продолжал Паша. – В преддверии стосорокалетия гениальной таблицы. Может быть, пустите нас? Есть там кто-нибудь из сотрудников? Если есть, мы немедленно предварительно запишемся.
Охранник оглядел его дреды и намотанные на шею амулеты, потом снова посмотрел на Веру и открыл вертушку.
На мраморной плите над входом в музей были высечены золотые буквы:
Кабинетъ Дмитрiя Ивановича Менделеева
Савицкий вдавил кнопку звонка.
Примерно минуту никто не отзывался, а потом дверь отворилась, и перед студентами-химиками предстал совсем не музейного вида персонаж.
Это был крепкий, плотный дядя не старше тридцати пяти лет, но уже с изрядным пузом и хорошо обрисовавшейся лысиной. Впрочем, недостаток волос на его круглой голове компенсировала почти менделеевских габаритов борода. Одет сотрудник архива был в свитер крупной вязки и тренировочные штаны. Глаза у него были красные, мутные и припухшие, а рука крепко сжимала стакан с какой-то желтой жидкостью на дне. В целом он был похож на сильно обросшего кота Базилио.
– Здравствуйте, коллега! – затараторил Живой. – Мы из Москвы, хотим показать музей иностранному профессору-неорганику. Вы представляете, какая неприятность: ну не знали мы, что надо записываться! Я надеюсь, что в преддверии славного юбилея вы, как представитель петербургской интеллигенции, не откажете гостям из дальнего зарубежья, которые…
– Да проходите вы, ребята, чего языком молоть, – прервал его бородатый и посторонился, пропуская их в предбанник. – Тапочки только надевайте.
Экскурсионная группа прошла внутрь и приступила к сложному процессу надевания музейных тапочек. Савицкий помогал княжне.
– Вы это, короче, осматривайте там сами, – сказал сотрудник. – Кабинет у нас очень интересный, все вещи подлинные, из пробирной палатки. Руками только не трогайте, а то не ровен час – сигнализация сработает.
– А почему из пробирной палатки? – спросил Савицкий.
– Ну то есть из Палаты мер и весов, – объяснил ученый. – Он там жил последние годы.
– Может быть, вы проведете для нас экскурсию? Мы бы заплатили.
– Не могу я, парни, сейчас ничего, – замотал головой бородатый. – Эксперимент у меня идет. Вы уж там сами как-нибудь. Дверь только потом за собой захлопните. Лады?
Сказав это, кот Базилио скрылся за дверью с надписью «Администрация».
– Какой славный человек, – улыбнулась княжна. – А почему он называл нас «парни»? Он меня не заметил?
– А чего ему на тебя смотреть? – нагло ответил Живой. – Бодун у мужчины, разве не видно? Тут и на Мэрилин Монро смотреть не захочешь.
Маша обиделась так, что даже забыла изобразить на лице удивление при слове «бодун». «А Мэрилин Монро я тебе припомню отдельно», – подумала она, но тут же одернула себя: «Не выходить из роли!» – и поправила очки.
Экскурсанты прошли в кабинет. Здесь сразу бросались в глаза две вещи – множество одинаковых на вид книг в высоких шкафах и обилие совершенно не похожих друг на друга приборов. Обращали на себя внимание старинный фотоаппарат на треноге и огромный письменный стол. С картин и фотографий на пришельцев с подозрением смотрели господа в сюртуках и дамы в кринолинах.
– Ништяк! – сказал Паша, плюхаясь в кресло ученого, стоявшее рядом с письменным столом.
– Что ты делаешь?! – вскрикнула княжна. – Может завывать сирена!
– Какая сирена, Верунчик? Учреждение явно недофинансируется, – беспечно ответил Живой. – При желании мы могли бы вынести отсюда все, что захотим. Только мы ничего не хотим.
Он цапнул со стола очки Менделеева, водрузил их себе на нос и, приняв ученый вид, завершил мысль:
– Потому что искомого аппарата тут быть не может.
– Откуда ты знаешь, что его здесь нет? – спросил Савицкий.
– Петенька! Когда в твоем офисе устроят музей, почтительные потомки первым делом уберут из кабинета все бутылки. Я уже не говорю про самогонный аппарат.
Савицкий с тех пор, как начались финансовые неудачи, иногда действительно попивал у себя в кабинете. Он покосился на проницательного наглеца и сухо ответил:
– Никакого самогонного аппарата у меня нет. И у Дмитрия Ивановича его тоже не было. Сколько раз тебе объяснять: мы ищем прибор, который производил совершенно особый напиток. Скорее всего безалкогольный.
Паша положил правую ногу на стол и поднял вверх указательный палец:
– Короче! Какое бы пойло ни гнал академик, без помощи специалистов нам не обойтись. Приборов в этой лавке древностей столько, что с них за два года всю пыль не оботрешь. Где здесь искать наш аппарат? Вот то-то. Придется обратиться к жрецу науки. Эх, раньше бы знать, что встретим тут такого занемогшего дядю! Я бы водочки зацепил, и мы бы с ним быстро закорешились.
Он аккуратно положил очки ученого на прежнее место и встал.
– В общем, давай ориентировку, – обратился он к Савицкому. – Что мы знаем об аппарате?
– Только то, что он вырабатывал какой-то «отрезвит». Может быть, «отрезвитель».
– Стоило из-за какого-то вытрезвителя огород городить, – пожал плечами Живой. – Россия все равно не отрезвеет, даже если Дмитрий Иваныч воскреснет и изобретет еще тысячу аппаратов. Ладно, ждите меня здесь, а я поговорю с этим лешим.
В коридорчике, куда вела дверь с надписью «Администрация», оказалось несколько кабинетов. На первом значилось «Директор» – и туда Живой даже не стал стучать: было ясно, что кот Базилио не является руководящим работником. На следующем висела табличка «Главный хранитель», и мимо нее Паша тоже прошел спокойно. А вот в третью дверь – с надписью «Завхоз» – он постучал. Оттуда никто не отозвался, зато из кабинета главного хранителя послышался голос: «Заходи!»
Паша зашел.
Он оказался в просторной комнате, заставленной шкафами с книгами и папками. На стене висели три большие фотографии: Менделеев в кресле, подсвеченная Эйфелева башня (на ней было написано авторучкой: «Мешает жить Париж?») и автор-исполнитель Юрий Визбор на фоне сияющих горных массивов. Под портретом Визбора висела потрепанная гитара.
За большим письменным столом сидел знакомый бородач. Впрочем, в его облике произошло два существенных изменения: стакан, который он раньше держал в руке, теперь стоял на столе и был пуст, а лицо хранителя значительно порозовело.
Живой мигом оценил обстановку и поспешил взять быка за рога. Он широко улыбнулся и начал:
– Здравствуйте еще раз! Извините, что отрываю от эксперимента. Мы с вами, коллега, так и не познакомились. Позвольте представиться: Сергей Середа, комиссия по празднованию стасорокалетия нашей великой таблицы. Ну, комиссия – это громко сказано. Я, собственно, практикант. Студент химфака МГУ, пятый курс. Вам звонили насчет меня? Шеф обещал, что позвонит…