И рядом с этой изменчивостью во всем ее существе жила и торжествовала в каждом движении, слове и взгляде крепкая, неистребимая, молодая сила жизни.
— И не скучаете? — спросил он.
— После салюта на минуту стало грустно. А теперь, даже радостно. Поеду. Уже идет на нерест сима. Взойдешь на сопки — видны кораблики: промысловики трепанга ловят. Вот-вот горы станут пестрыми, как букеты. Изюбр закричит. Ух, как он трубит! И форель серебрится в ручьях.
— Правда, красиво, — сказал он, представив все это. — Слушайте, а туда всех пускают?
— Всех, кто не станет ловить симу и кусать медведей.
— Я, наверное, не буду.
— Вы что, в самом деле? — она взглянула на него чуть настороженно.
— А почему бы и нет? Время у меня есть.
— Я же говорила: «Вот человек, который не спешит».
Его и на самом деле будто осенила внезапная возможность и осуществимость этого, своя несвязанность, своя полная свобода. И мгновенная, от реальности этого, радость. Почему бы и нет? Вот взять и поехать. Навряд ли поможет, но и большой беды не будет. Все же перемена места, глушь, дебри. Он еще не видел здесь первозданных дебрей. Можно было бы поехать сейчас же, но это примут как нескромность, нетактичность, назойливость. Да и собраться надо, и деньги взять.
«Точно поеду. Ей-богу, поеду».
Она, видно, и на грош не поверила ему.
— Быстро придумано — быстро и раздумано.
— Как добраться в Тигровую?
— Раз в неделю туда ходит наш катер. Чаще всего в воскресенье.
«Послезавтра воскресенье», — мысленно отметил он.
— С этого же причала, с которого еду я. А там еще большая дорога по берегу и тайге.
— Вылить воду через кокпит, — сказал он. — Переставляй щупальца берегом и тайгой, салага.
— Я же говорю, что несерьезный вы человек, — с укором сказала она.
— Я легкий человек. Легкий на подъем. «Кажется, это была мина?» — спросил боцман у капитана.
«Буль-буль-буль», — ответил капитан. Я — морской волк.
— И решения у вас несерьезные, — тихо засмеялась она. — Ну, вот мы и здесь. И катер собирается отчаливать.
На катере, что тускло чернел у причала, действительно кончалась суматоха.
«Поеду, — в предчувствии необычайного, того, за чем он всю жизнь гнался, подумал Будрнс. — Обязательно поеду. И может, жизнь приобретет новый смысл».
— Ну хорошо, — сказал он. — Скажите хоть на прощанье ваше имя.
— Разве что для того, чтобы прочно забыть его навсегда?
Так вот вам для «забыть». Северин Будрис.
— Возьмите и мое на кладбище имен. Гражина Арсайло.
— Подождите, — сказал он. — Что за имя?
— Сама знаю, что необычное. Но имена — то малое, что осталось от семейной традиции. Да еще несколько названий домашней утвари. И присказок несколько.
— Нет, нет, — сказал он. — Это здесь оно необычное. У меня на родине оно… ну самое обыкновенное имя. Имя как имя.
— Мы ссыльные, — сказала она. — Давно, до революции. Очень давно. Был какой-то большой бунт. Все бунтовали… Скажите, есть где-нибудь такой городок — Миловид?
— Миловиды, — сказал он. — Это не городок. Это деревня. Во время того, как вы говорите, «бунта», возле нее произошло одно из самых больших сражений.
— Видите, значит, правда. А у нас многие считали, что рассказы прадеда — выдумка, а он — хвастун. Я совсем маленькая была, а ему было девяносто лет, и он заговаривался, почти совсем из ума выжил.
— Слова, — сказал Северин. — Слова, которые остались.
Она наморщила лоб. И после паузы, с несказанно милым, детским акцентом стала называть: Здзенцинеу-ув… Это про него… Гаршчэк… Верацидала… На рагули тапор направяць… О, чэсь вам панове-магаци.
— Здзяцiнеу, — поправлял он. — Гаршчэчак… Варацiдла… На paгyлi сякеру напрауляць… О, чэсць вам, панове-магнацi.
— Да… Да…
— Милая моя, — сказал он. — Милая вы моя. Мы же из одних краев… Вы понимаете, что мы из одних краев… И подумать только, что, если бы не эта толчея, я не знал бы вас, а вы не знали бы, откуда вы, да еще бы считали покойного деда лгуном…. Потом, когда катер отчалил, Северин долго еще стоял на причале и смотрел в море. Сначала он еще видел женский силуэт на борту, затем только темные очертания посудины, потом — огоньки. Вскоре исчезли и они, и осталось море.
III. КОРОТКАЯ ПЕСНЯ О СНАХ ПРОБУЖДЕНИИ И ШТОРМЕ
Те два дня, что оставались до воскресенья, он провел будто в тумане. Он сам не ожидал, что случайная встреча пробудит в нем такую счастливую, наряженную, как струна, тревогу, такое волнующее, удивительное ожидание. И это было, конечно, не по-тому, что ждала женщина (она его не ждала, да и не могла ждать), а оттого, что впереди были дороги, перемены, дебри джунглей и надежда, что станет легче.
Даже страшные ночные кошмары не так терзали его: то, что происходило днем, тоже было похоже на сон. Он чувствовал себя сейчас как рыба-луна. Круглая, неуклюжая, плавать сама эта рыба почти не умеет. Морские теплые течения несут ее то под солнцем, под звездами, и она лениво мечтает о каких-то неизвестных золотых странах. Временами ей кажется, что ее подхватил именно тот ветер, который отнесет ее в эти страны. Тогда она выбрасывает из воды огромный, как парус, спинной плавник, ловит им ветер, и тот гонит ее к пальмовым островам, к радужным коралловым рифам, в счастье.
Северин признался себе, что он как рыба-луна: отдался ласковому, теплому течению, которое несет его, и мечтает он о красных закатах, о домиках, вход в которые заплели лианы, о вечернем дыме очага, о ком-то, с кем можно смотреть в огонь.
Океан жизни нес его в неизвестное.
Пробуждение было скверным. В воскресенье Будрис набил тяжелый рюкзак, двинулся к третьему причалу и там узнал, что катера с Пади сегодня не было и не будет, а другим путем добраться туда нельзя.
Ждать еще неделю — это было мукой. Он убеждал себя, что просто настроился на сегодняшнее путешествие. И ни за что не признался бы даже себе в настоящей причине своего отчаяния.
А причина была в том, что за эту неделю женщина могла перебраться куда-нибудь в другое место.
Нет, не она была главным в дебрях, куда он хотел забраться, но эти дебри многое бы потеряли в его глазах без нее. Душу. Аромат. Радость. Свет.
«Все-таки знакомый человек. Много знает. Хорошо было бы ходить с ней по тайге, слушать, смотреть. А так приедешь — черт знает что там за люди. Захочется ли идти с ними? Да и захотят ли они?»
Будрис в последнее время трудно сходился с людьми. И, не зная, как быть, Северин отправился на слип искать Павлова: а вдруг что-то посоветует.
Василь, к счастью, был в «хлеву» (так он называл зимнее помещение для яхт). Стоял возле своего шкафа и переодевался в черный вечерний костюм. «Хлев» для него был вторым домом.
Он оглядел грубые черные Севериновы штаны, каменной твердости морские ботинки, клетчатую, красную с черным, ковбойку, рюкзак. Свистнул.
— Зовет муза странствий. Северин Бавтрук снарядился искать экспедицию Ливингстона… «Из дальних странствий возвратясь, какой-то дворянин, а может быть и князь…»
— Не паясничай, — устало сказал Будрис.
— В военторге купил?
— Ага.
— А я хотел тебя с собой пригласить. У Верочки танцы. «Шарики за ролики — все наоборот». Да что с тобой?
— А что?
Павлов прицеплял «линкольн».
— Да вид такой, вроде ты… А ну рассказывай.
Северин рассказал.
— Ясно, — сказал Павлов. — Северин Бахрим имели честь влюбиться. «Ты, держащая море и сушу неподвижно тонкой рукой».
— Брось. Честное слово. Какая там любовь. Неудобно. Пообещал. Сочтет вруном.
— А мне что за дело, если меня случайная знакомая окрестит вруном? — Прозрачные, наивно-си-ние глаза смотрели в сторону.
— Честное слово, ни о чем таком и не думал.
Голос у Северина задрожал. Василь внимательно посмотрел на приятеля, вздохнул и начал снимать «линкольн».
— «Дрова в вагоны грузим мы — на трудовом субботнике»… Наши дрова… Наши вагоны… Высокая социалистическая сознательность масс… После работы отдадим силы полезному труду. Усталые, но довольные, возвращались они домой. Над головами витали веселые песни. Начал снимать брюки.
— Ты что?
— Раздевайся. Заворачивай барахло в брезент, Поплывем.
— Ты что? Говорили, шторм может быть.
— Ну и штормяга, — сказал Павлов. — «Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг».
— Я не поеду.
— Тогда я доставлю вместо тебя рюкзак. Ей даже интересней будет.
— А Вера? Я же знаю…
— Ничего ты не знаешь. Вера в сторону. Не видал я этих танцев… Слушай, сук-кин ты кот, не тяни резину. И на самом деле попадем в шторм, и… «будет плакать моя молодая любовь».
Они спустили яхту на воду. Василь придержал ее у причала, чтобы Северин мог вскочить. И только когда они уже отчалили, сказал:
— Это важнее. — Серьезности у него хватило только на эти слова: — Нет, не умерла еще любовь. «Горячей и нежней, чем Ромео Джульетту». Интересно, почему при такой постановке дела наши вузы поставляют специалистов, а не сырье для кладбищ? Я понимаю вас, я, правнук жандармского полковника, сосланного за любовь. «Через бури и мрак на огонь любви». «Клотиков треск и китов плеск».
— Балаболка ты, — сказал Будрис. — Ты просто обычный паршивый трепач.
Ветер наполнил парус. Яхта полетела, словно спущенная с тетивы стрела.
— Слушай команду, — сказал Павлов, — ты, дохлый осьминог, которого вышвырнул цунами. А ну на борт!
— Есть.
— …сэр.
— Есть, сэр.
— Колючую живородящую акулу тебе в зад. Все 125 сантиметров ее колючек, ты, протухлая морская капуста… А шторм будет… Хорошо, если успеем спрятаться за остров Рогвольд.
— Но оттуда еще…
— Я не повезу вас дальше, вы, синий краб… Тонуть вместе — моя дружба не заходит так далеко… Откинься…
— Есть.
— …сэр.
— Есть, сэр.
Действительно, было похоже, что собирается шторм.
— Я отвезу вас на Рогвольд и вышвырну, как паршивый улов. Сегодня у меня был капитан малого рыболовного сейнера Иван Непейпиво. Запорожский казак. — Синие бесстрашные глаза смотрели на грозный закат, который обещал опасность. — Рыболовная фирма «Непейпиво энд корпорейшн». Колени в трепангах, дно в охотских крабах. Завтра он должен был идти как раз на Тигровую. Я вспомнил и подумал, что он может доставить туда и этот мешок с сvхопутным мусором… А я пережду на острове. Кода они вышли из залива в море, Будрис почувствовал тревогу. Море было вздыбленное, все в бороздах и заковыринах, как крокодилья кожа. И над этим графитовым морем далеко лежали лиловые, как сливы на блюде, острова.
В это мрачное море садилось тревожное солнце.
Будрис ничего не понимал в мастерстве вождения яхт. Но сейчас даже он почувствовал что-то необычное и рискованное в поведении друга.
Павлов ловил не очень послушный ветер, шел зигзагами («галсами» это называется, что ли?). Временами на этих поворотах яхта чуть не цеплялась парусом за волну, и тогда они всей тяжестью наваливались на вздыбленный над пучиной борт. Но зато они летели! Такой бешеной скорости Северин еще никогда не испытывал.
В водовороте, в кипении пены, в ветре. Сильно била в дно вода.
— Выжимаешь все, что возможно? — спросил Будрис.
Пауза.
— Очень боюсь, — неожиданно сказал Василь. — Будет шторм. Большой. А нам еще часа три ходу…
— Вернуться?
— Возвращаться поздно. И… стыдно.
Вода у борта была более свирепой, чем в отдалении. Потоки ее летели на людей.
— Спасибо, брате, — сказал Северин.
— …сэр, — сквозь зубы сказал Павлов.
— Спасибо, сэр.
Странно было видеть над этим взбунтовавшимся, страшным морем спокойное небо и далекие сопки берега, над которыми висела гряда нежно-белых облаков. Как балдахин из горностая. Как лента, которую прикрепляли к старинным гравюрам. Так и хотелось написать на ней, что именно изображает этот пейзаж.
— Давай, милая. Давай, любименькая… Ну… Ну… — сквозь зубы цедил Василь. — Кальмары и зубастые киты!.. Бавтромей, тюлень-акиба… Если не повезет, если перевернемся — яхту не бросай. Держись за нее. Тогда найдут. Она как погибающая чайка. А человеческая голова на воде — тьфу! Плевок. Большой стеклянный поплавок от невода. Слышишь?
Солнце в свинцовом закате напоминало просто мазок. Красный мазок. И этот его последний взгляд был неизъяснимо грустный и дикий.
На море легла тьма. Левей, где-то далеко, мигал маяк. С ровными интервалами. И в мигании также были и тревога и предостережение.
Будрис не помнил, как прошли следующие часы. Пару раз их чуть не перевернуло. Мокрые, ослепленные мраком и водой, они рвались вперед почти только по звездам. И страшно было подумать, что звезды вот-вот закроет череда туч, что наползала с юга. Яхта трепыхалась в безбрежном море, как бабочка-однодневка, и казалось, шансов на жизнь у нее не больше, чем у бабочки. И все же она отчаянно дралась жизнь.
Когда ветер неожиданно утих, Будрис не сразу понял что все кончено, что они в безопасности, что это остров Рогвольд прикрыл их от шторма своим скалистым телом.
Он просто видел контур острова. Остров лежал в море как кит. Горели у этого кита глаза — два огонька у самого берега. А над головой, будто вскинутый фонтан воды, струями клубился Млечный Путь.
IV. СИНЯЯ ПЕСНЯ, КОТОРУЮ ПЕЛИ ЛЮДИ КОТОРОЙ ПОДПЕВАЛИ РЫБЫ И ОСЬМИНОГ
Шторм гремел всю ночь и к рассвету исчерпал всю свою ярость. Море, правда, еще тяжело дышало, но успокаивалось на глазах, как будто кто-то лил в него масло. В вялом утреннем свете волны и на самом деле казались маслеными.
Малый Рыболовецкий Сейнер вышел в море задолго до солнца. Маленькая скорлупка, а на ней девять человек: шесть матросов-рыболовов, моторист, капитан и — бесплатное приложение — Северин Будрис. Кроме сейнера, в море виднелись еще два судна. По правому борту шел сейнер-напарник. По левому — порхала белой бабочкой яхта Василя. Павлов дурачился: то отставал, то без видимого напряжения перегонял сейнер. Капитан стоял на спардеке и недовольно бурчал:
— Морской бог… Скотина безрогая… Смотри, что вытворяет… С мотором наперегонки бегает… Это ему игра в горипни… «Гори-гори пень…»
Будрис стоял у борта, и всякий раз Василь кричал ему, перегоняя сейнер:
— Рыцарь бедный!.. Чрез смерть и ураган плывет! Принцесса Греза… Чуть не утонул с верным оруженосцем… Чтобы я еще когда… Дудки! «За дикой розой лети сквозь туман».
Наконец ему это надоело:
— Беру курс на Владивосток!.. Помогай бог!.. Не посрами землю белорусскую!
— А ну тебя! Прощай! Спасибо! Белый мотылек паруса быстро исчез. Море все больше синело.
— Так, — сказал Непейпиво. — Якщо б у нас вси такия моряки — черта с два мы японцам уступили б.
Накануне Будрис думал, что действительно встречи седоусого «казака», и даже немного разочаровался. Иван Непейпиво оказался молодым бритым парнем небольшого роста. Загорелое лицо, серые глаза, красивые твердые скулы. Ничего от традионного капитана в нем не было, кроме разве умения заковыристо ругаться. Да и это умение смягчал типично украинский юмор.
Потомок переселенца. Один из миллионов. Едешь по краю и слышишь в одной деревне — белорусский язык, в другой — украинский, в третьей — русский или мордовский. Обыкновенные люди. Но глянешь на упрямый подбородок такого—и понимаешь, что пришли сюда самые предприимчивые, самые, в добром значении этого слова, авантюристичные.
И эти русские, украинцы, белорусы не швыряли слов на ветер, оживили этот забытый, «бросовый» край, настроили в нем городов, деревень, заводов, провели железную дорогу, вгрызлись в скалы рудниками, спустили в море корабли и, однако, в первозданной чистоте сберегли свои языки, свои обычаи. Своими руками построили себе новую родину. И никуда с нее не уйдут. Побратались с коренными жителями: удэ, нанайцами, тазами; как кедры, пустили корни в эту землю. И не дали ее в обиду никому. И не дадут.