— Где-то во второй половине дня будем у Тигровой, — сказал Непейпиво. — Чего тебя туда несет?
— Дела.
— Дывысь, як далэко дило кидае людыну. Аж з Билоруси.
— Ничего не поделаешь.
Море было уже совсем синим, но легкая болтанка все же колыхала сейнер, когда начали спускать сеть. На сейнере-напарнике подобрали другой ее конец, растянули и пошли параллельным курсом, словно боронуя и процеживая море.
— Что мне делать? — спросил у капитана Будрис.
— Теперь около часу ничего. А писля воны свий кинець сети передадуть нам, и тут держись… Разве что рыбу будешь сортировать.
— А что же им?
— А в следующий раз ихний будэ улов. Мы ии кинець передамо. И вот так, чэргуясь. Так що, розибравшися с рыбой, можно и перекусить, и в шахы сыграть, и подремать.
— Курорт.
— Ну колы б тут був курорт, то вси дармоиды тут булы б. Усих классов и наций. Добре, що море спокойне сьогодня, ось и курорт.
Северин чуть не сгорел со стыда. Через час напарник подошел к сейнеру борт в боре. Бросили конец. Закрепили оба конца вместе. С грохотом начала работать лебедка.
Чувствуя собственную неприспособленность и никчемность, Будрис следил, как ползет под водой змея сети, как она карабкается на борт и тянется вверх, как, вытащив очередную порцию сети, схватывают ее петлей из каната, и держат крючками за эту петлю, и отпускают лебедку, и вытравленная сеть, тяжело падает на палубу. А крюк лебедки цепляет за новую петлю, и сеть снова ползет вверх.
— Техника на грани фантастики, — сказал Непейпивo. — Знаешь, как осьминогов корейцы ловили? Замечают место, где он в скэли сыдыть, ныряють по длинной слеге. Одын дражнить. Други ждэ. А воно миролюбнэ. Ось раз ныряють, други, трэтьи. Ну человичого нахальства и осьминог не выдэрживае, нападае. И як тильки обовье чоловика усими восьмью — други кидаеться и наносить осьминогу «поцилунок смерти». Прокусвае зубами воздушный. Присоски враз отпадают. Щупальца виснут. Тут бери его, раба, за шкирку и выныривай.
Один огромный осьминог как раз каким-то чудом выкорабкался из сети и упал у Будрисовых ног. Смотрел большими глазами, шевелился, меняя окраску то втягивал, то выпускал попугайский клюв.
— Дотронься подошвой. До головы.
Будрис послушался. В мгновение ока щупальца обвили ногу, прилипли.
— Не шевелись.
Через пару минут осьминог понял, что нет смысла держаться черт знает за что, когда речь идет о шкуре, отпустил ногу и снова зашевелился. Северин закатил штанину и увидел на ноге ряды темных пятен.
— Насосал, — засмеялся Непейпиво. — Чувствует, дьявол, как мы его вечером вкусно исты будэм.
— Эту дрянь?
— Эта дрянь — самэ смачнэ в море.
Грохотала лебедка, шлепала о палубу мокрая сеть. Веселая, похожая на азартную игру, кипела на палубе работа. Из чьей-то глотки вырвалась хрипловатая, залихватская, хмельная песня: Тяни, подтягивай лебедку, Тяни, подтягивай на водку. Пружинили мокрые медные спины. На руках и лицах сверкали капли воды. Звенела, билась в сети, пела рыба. И шлепал, тужился, словно тоже хотел подпевать, да не хватало голоса, изменчиво-радужный осьминог.
«Господи, — подумал Будрис, — как было бы здорово, если бы я мог показать это ей! Какое были бы счастье стоять здесь, на палубе, между синим небом и аквамариновым морем! Как прекрасен мир!» Под водой вдруг появился жемчужно-голубой огромный куль, подтянулся к борту. Волна подбросила его, и он повис над морем. Некоторые рыбы вырывались из него, падали в воду, какое-то время лежали, оглушенные, а потом рывком исчезали в бездне. Перламутрово-синий и серебристый, размером с добрую комнату куль уже висел над палубой. Как огромнейшая виноградная гроздь.
Подскочил рыбак, одним рывком расшнуровал ему дно и бросился прочь, чтобы не придавило. И на палубу хлынул многотонный «рыбопад»: синие минтаи, камбала, морской окунь, терпуг, треска, бычки. Хлынул, затопил все, расплылся, затрепетал… Снова завели сеть, снова начали бороновать море. Капитан сунул Будрису в руки палку с загнутым острым длинным гвоздем на конце.
— Багор, — сказал Непейпиво. — Голой рукой его не возьмешь. Цепляй гвоздем и бросай. Бач, хлопци засеки з дошок змайструвалы. В той — минтая, в той — камбалу. Крабов — в той, около спардека.
Северин принялся за работу. Труднее всего было с камбалой. Она плохо срывалась с гвоздя. Приходилось, бить правой рукой, что держала багор, о предплечье левой. И только тогда, сорванная силой инерции, камбала отлетала и, как блин, шмякалась в свой отсек. Трудно было сначала, но потом он наловчился.
Минтай — камбала — терпуг. Камбала — бычек минтай. Лясь — лясь — плех. Треска — минтай. — А ты кто? Такой вопрос приходилось задавать часто. Вот какой-то чудной бычок с брюхом, похожим на большой шар.
— Директор цирка, — усмехнулся кок, который трудился изо всех сил.
Радуга судорожно переливалась под ногами («Вот бы ей увидеть!»): длинномордые морские лисицы, красные щекастые морские собаки, какие-то малиновые подводные яйца (и не поймешь, животное или растение; ударишь багром — изнутри фонтаном бьет вода), зеленые морские раки, мохнатые шримсы. И еще морские петушки с плавниками как у окуня, но радужными и очень длинными. Кок держал одного.
— Мы в детстве, бывало, обклеим их плавники бумагой, подождем, пока высохнут, и такие они у нас красивые возле лампы или на окне висят. Я тебе покажу, как это делается. Девушке отвезешь.
Крутились и падали за борт морские звезды размером с блюдо, летела в разные стороны рыба. Северин старался, и ребята начали смотреть на него даже с уважением. Камбала морская — собака-минтай. Краба переворачиваешь на спину и гвоздем багра чуть приподнимаешь панцирный щиток на его животе.
«Икра, похожая на мелкую кетовую, — ага, самка. Хватай ее за клешни, блином в воду. Опускается, все больше темнея в лазури, шевельнулась, исчезла. Нет икры — щиток более плоский — отправляйся в загон. Такова уж наша мужская доля». Мелкого морского паука — просто лопатой и борт. И мелочь. И водоросли. И красивые ракушки, Вот только десятка два, взобравшись на спардек положить на кожух трубы, в горячее место. Пусть мясо отстанет от них. Тогда отдели — и в руках радужная черепашка, похожая на чашу или цветок! И вот ты по колено в слизи, и шелуха блестит на ногах. Смыть палубу фонтаном воды. И ждать. Теперь улов напарников, и работать напарникам. Будрис держал огромного краба за клешню. Круглое тело сантиметров пятьдесят в диаметре. Ноги толщиной и длиной с человеческую руку.
— Викинг, — сказал капитан.
— А что, если ему палец сунуть? — В смысле «поздороваться по-английски»? Ну, поздоровайся.
Непейпиво взял толстого сонного минтая, всунул его в клешню и начал дразнить. Краб долго не хотел злиться, потом неожиданно щелкнул клешней и… перерезал рыбину на две части, будто ножницами для жести — бумагу.
— Поздоровайся. Сила рукопожатия — восемьдесят атмосфер.
— Ну-ну…
— Вот тебе и ну. Печально было бы, если бы сунул… Неси коку. Помогай.
Бороновали и бороновали море. Работали до резкой боли в спине, а рассортировав очередной улов, лежали на палубе, варили еду, пели или заготавливали на зиму мелкую камбалу под пиво, потрошили, чуть солили и развешивали вялиться на снасти. Как сотни причудливых овальных флажков.
А над всем этим были солнце и ветер. А подо всем этим были синее море и волны. Прыгали на волнах, радовались, что вырвались из сети обмытые, чистенькие шарики из синего стекла, поплавки. Сверкали, подпрыгивали маленькие голубые солнца. На закате, когда сопки стали золотыми, Северин вдруг увидел, что чайки гонят над морем какую-то маленькую птичку. Старые, белоснежные чайки и годовалые, коричневые. Птичка изворачивалась, чайки промахивались и горланили, как будто их кто-то нахально, среди белого дня обокрал.
— Кого это они?
— А синичку, — ответил Непейпиво. — Откуда в море синичка?
— У нас на носу живэ. Вон там старый ватник лэжить. То пид ним гнездо. И птенцы там булы.
— Намучились с ними, пока улетилы. А эта полэтила, еще как ошвартовывались. И вот, бач, блыжэй до ночи отыскала хату. Морская синица. Это же мы скильки миль отпахали? И откуда вона знае, дэ мы?
Чайки возмущались, жаловались на нахальное нарушение сухопутной птичкой их морских границ. Гнались за малышкой, но она всякий раз увертывалась и вдруг… нырнула прямо в рубку. Погоня разочарованно улетела в море. Синица выпорхнула из рубки и села в гнездо.
…На закате стали на якорь.
— Вон там Тигровая, — сказал Непейпиво. — Сегодня тебе на берег высаживаться — дило дурное. Ночь скоро. Ужинай. А завтра с солнцем…
— Не хотелось бы.
— А ночной тайги хочешь? Отсюда до бухты километра три. Там узкоколейка. Может, повезэ захватить дрезину. Верст восемь, а там хребет. Бач, золотится над морем. И оттуда — налево через горы. Вон, видишь, пальчик?
Через лесистую шкуру хребта, словно разодрав ее, действительно торчало что-то похожее на палец. И такое же маленькое.
— В этом «маленьком» метров двести. Это Янгунлаза — Скала Печной Трубы. Вот от нее увидишь заповедник. Ну как?
— Подожду. И впрямь далековато.
— Тогда мы будем сейнеру маникюр наводить, а ты иды до кока. Учись.
Учиться было интересней, чем драить палубу. Положили в котел четырех крабов да несколько раков и шримсов, хотя пользоваться котлом для кулинарных целей не рекомендовалось. Затем кок начал готовить «терпуг а-ля Непейпиво». Отрезал головы у нескольких терпугов с самой толстой частью горбыля, подержал их в морской воде, потом положил на противень — голова в голову. Добавил перец, воды, чуть жиру (остальной пустят сами) и — в духовку.
Часом позже все сидели и лежали на палубе, черпали с противня густую коричневую подливу, скребли ложками, доставали терпужьи головы, сосали их, плевались костями за борт, макали хлеб. Горели мускулы от работы, лица — от солнца и соли. И было так вкусно — проглотишь язык.
Ломали горячие клешни крабов, разгрызали их — с риском разодрать рот до ушей, — вынимали оттуда толстые волокна белого мяса.
И радовались, что день прошел удачно, а завтрашний снова будет хорошим. Солнечным, соленым, морским. И догорал над ними, над сопками золотой закат.
«Как жаль, что нельзя показать этого ей, — опять подумал Будрис. — Она бы радовалась… А так, без, нее… это все-таки не полное счастье».
V. ОДА ДОРОГАМ И СТУКУ САНДАЛИЙ
На берегу было совсем безлюдно, да он и не надеялся, что его кто-то встретит.
Сейнер дал прощальный гудок, отходя от берега. Эхо заколыхалось в скалах, в сопках, не озаренных еще солнцем, в туманных лесах на склонах гор.
Ботинки Северин бросил в рюкзак. Надел легкие сандалии и помахал рукой вдогонку сейнеру. Двинулся берегом.
За сопками еще стояла мгла. Солнце только-толь-ro собиралось народиться. Мягко пружинили под ногами сухие груды водорослей. Набегал легкий прибой. Лакированные, зелено-коричневые ленты морской капусты будто лениво мели, будто лизали у ног тропинку — полоску укатанного твердого песка.
«Шш-шшщ-шш», — забаюкивал, дышал ласковый прибой. Прозрачно-синяя вода, кружевные коробочки морских ежей, стеклянные поплавки.
Поднялось солнце. Еще низкое. Море ежеминутно меняло окраску: падала на него тень деревьев, скал, снова прорывались солнечные лучи. Было оно, как осьминог, то синеватое, то слегка красноватое, то ярко-зеленое, то желтовато-серое. По чем дальше, тем больше воцарялась в нем глубокая синь.
Тропинка начала отдаляться от воды, поползла на скалы, и сандалии стали петь по-другому.
«Клик-кляк, клик-кляк».
Удивительно было идти лесом, где большинство деревьев — незнакомцы, где только по воспоминаниям о прочитанном догадываешься, кто есть кто.
«Здорово, братец, ты, кажется, маньчжурский орех? Вон висят и пачкаются, как грецкие. А ты
Солнце начинало клониться к закату. Длинные рмые тени стволов легли на малахит листвы. Лицо подавала приятная трепетная прохлада.
Северин уже испугался, что идет не той дорогой, когда вдруг тропинка вывела его к столбу с прибитой табличкой. На табличке было написано: «Граница».
Приободрившись, Будрис ускорил шаг. Временами будто легкий вздох пролетал над вершинами кедров — отзвук бриза.
Хвоя кедров темнела, затаенно шумела в золотистой и голубой вышине. Тропинка пошла с хребта вниз, в тень, на дно огромной пади.
Над головой Будриса оранжевая в лучах заката высилась голая Янтунлаза. С хребта, на котором он стоял, устремлялись на дно пади многочисленные ручейки, речушки, криницы. С другого, далекого, хребта также тянулись серебряные нити, И все они сливались на дне долины с небольшой быстрой речкой.
«Ага, значит, это корыто и есть Тигровая Падь. Ничего себе. Ложбина. Два хребта. Наверное, аж до тех вон гор слева, черных от пихты. А вправо — до моря. Километров сто по периметру. Ничего. Жилья не видно. Только вон там дымок, наверное, егерский кордон. И вон там, километрах в двадцати, еще дымок. Ну, а центральный поселок? Он где? Вот. Почти под ним. На самом дне Пади Тигровой. Приткнулся к речушке. Что-то вроде десятка маленьких домиков. Сараи. Еще что-то. Что ж, надо идти».
Будрис начал спускаться. Сразу его окутали тень и прохлада. Временами тихо вздыхали над головой кедры. Цеплялась за ноги какая-то дрянь, он не знал что, да и не хотел знать: уж очень устал.
Когда он спустился на дно распадка, на левом хребте лежала уже глубокая тень, и только правый хребет краснел в последних лучах солнца.
Перешел речку. Она была на удивление прозрачной для Приморья, и он понял почему: вся вме-cie с притоками лежит в лесу. Корни цепко держат грунт, не дают дождям вымывать гумус. Возможно, в дождь замутится ненадолго — и снова как слеза. Вот строение у берега. Баня. Какой-то сарай. Возле него две грузовые машины. Бревенчатые домики. А тот, наверное, дом директора. «Физиономия» у дома такая… внушительная.