Сергей Снегов
Повесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВСТРЕЧА В КРАСНОЯРСКЕ
1
Перед нею лежала клубящаяся туманом неспокойная река. Оля спустилась с высокого берегового обрыва и поставила свой чемодан на песок возле большого тюка. Кто-то грозно заворчал: «Куда лезешь, разиня?» Она не ответила и не ушла — везде прогоняли от своих вещей, везде называли разиней. Выпрямив ноющую спину, Оля глядела на дышавший холодом водный простор. И хоть она очень устала, и была голодна, и всего час назад в отчаянии от неудач дошла до самых черных мыслей, она на минуту забыла о всех своих горестях, очарованная хмурым величием катившейся у ее ног широкой воды.
Оля отошла от чемодана, наклонилась к набежавшей волне и ухватила ее ладонями. Волна с тихим плеском покрыла кисти рук и скользнула меж пальцев, замочив рукава пальто. Вода была холодна, но Оле показалась мягкой и ласковой, и, если бы Оле не было стыдно перед людьми, густо заполнившими береговой пляж, она протянула бы вперед руки и закричала звонко и торжественно, как кричали в древности казаки, осаживавшие своих коней на краю обрыва: «Здравствуй, батюшка Енисей!» Но Оля не протянула рук и ничего не крикнула.
— Дура! — снова послышался голос человека, назвавшего ее разиней. — Ну и дура! Оставила вещи ворам на разживу!
Из-за тюка вылез невысокий, заросший до глаз черной бородой мужчина. Он показал рукой на чемодан и прохрипел:
— Что, лишку добра завела? Тут мигом облегчат, голову отвороти — и готово: нет твоего чемодана.
— Мне теперь все равно! — ответила Оля и присела на чемодан.
Грубый окрик снова поднял в ней ощущение случившегося несчастья. Она всхлипнула и утерла рукой набежавшие слезы.
— Не реви! — сурово сказал мужчина. — Этим не проймешь! Понятно?
— А я никого не хочу пронимать! — возразила Оля.
Мужчина стоял и ждал объяснений. И Оле тотчас же захотелось рассказать ему все. Она в последний раз всхлипнула и пожаловалась:
— У меня в поезде украли рейсовые карточки и документы, утром хватилась — ничего нет. Как теперь быть, не знаю.
— Гони ее, Павел! — закричал злой женский голос. — Чего со всякими проходимками лясы точишь? Много их тут шляется, которые без карточек!
Около мужчины выросла здоровенная женщина, закутанная сразу в три пальто — только нижнее, летнее, было застегнуто на пуговицы, остальные покрывали ее, как капустные листья, от этого она казалась пространнее в ширину, чем в высоту. Она сердито накинулась на Олю:
— Шагай, шагай отсюда! Берег большой, пристраивайся в другом месте.
Оля схватила чемодан и отошла в сторону. Берег, вправду, был большой, но свободного места отыскать не удалось. Все было заставлено тюками, мешками, чемоданами. Пробродив полчаса, она возвратилась назад — здесь все же было немного свободнее. Оля села подальше от чужих вещей, у самого края воды, — каждое ее движение было теперь видно хозяевам тюка. Они скосили на нее глаза, опять заворчали, но Оля твердо решила больше не уступать. Мужчина и женщина на этот раз оставили ее в покое. Женщина громко вздыхала и говорила:
— Господи, господи, ну сколько же еще — восьмой день маемся у воды!
А мужчина, мрачно матерясь, дополнял:
— Они, дьяволы, еще месяц продержат. Чего им, по распредам прикреплены, не на своем!
Оля сначала вслушивалась в их бормотание, думая, что речь пойдет о ней, потом перестала. Кругом на берегу люди жаловались, ругались, необычного в этом ничего не было.
На реке показался буксирный пароходишко, тащивший две маленькие баржи. И тотчас же толпу, заполнившую берег, обежал слух, что баржи идут к причалу принимать пассажиров. Весь берег, хватая вещи, ругаясь и крича, ринулся к причалам. Людской поток подхватил Олю и потащил за собой. Она обеими руками вцепилась в ручку своего объемистого чемодана, а чемодан несся вперед, как живой, и тянул ее. Оля успела увидеть бешеные глаза соседа, навалившегося на тюк и толкавшего его к реке, и очутилась на деревянных мостках — под ними рокотала темная быстрая вода. Оля в страхе крикнула и закрыла глаза. В голове у ней пронеслась мысль: «Не выплыву! Пустить чемодан — погибну!» Но она не выпустила чемодана, хоть голова и плечи ее уже наклонились над рекой. Из толпы, захватившей мостки, понеслись крики:
— Осади назад! Куда прете!
Между тем пароходик, таща свои баржи, проплыл мимо причала и, не развернувшись, ушел в туманную даль. Некоторое время все следили за ним тоскующими глазами, тщетно надеясь, что он еще вернется, потом толпа стала разваливаться.
— Обратно ничего! — мрачно сказал чей-то громкий голос.
Оля возвратилась на старое место. Сосед все возился с тюком. Оля уселась прямо на песок. Ее тряс нервный озноб, грызло отчаяние.
Она вспомнила неприятный разговор с крайоно. Узнав, что у Оли украдены направление и паспорт, заведующая отделом кадров потребовала доказательств, что она та самая Ольга Ивановна Журавская, за которую пытается себя выдать. Без них ее на работу не примут: хорошее место нынче вещь завидная, командировочные деньги тоже на улице не валяются.
Этого Оля не снесла.
— А у вас имеются места хуже Авамского района, куда меня направили? — спросила она с горечью. — Думаете, я не знаю? Это полярная ночь, вечная пурга, вечная нехватка самого необходимого, начиная с солнца и кончая едой. Как у вас хватает совести называть место моего назначения завидным!
Она была так возмущена, что даже хлопнула дверью, выходя из крайоно. Заведующая крикнула ей вдогонку, что посоветуется с начальником, может, что-нибудь придумают. Но Оля решила больше сюда не ходить. Не нужно ей никаких направлений и бесед с начальниками. Она доберется сама до Авамского района. С голову она не умрет, а на пароход проберется зайцем. Сейчас многие так едут — зайцами, об этом все говорят. План этот сгоряча показался убедительным, но, приплетясь со своим чемоданчиком на пристань, Оля узнала, что нет самого важного — пароходов. И по мрачным прогнозам людей, неделями живших на берегу, надежды на скорое их появление не было — вся свободная речная посуда отдавалась под грузы крупного северного строительства. Правда, на стене сарая, называвшегося речным вокзалом, висело расписание пассажирского движения, но к нему никто даже не подходил.
И сейчас, сидя на песке, Оля перебирала в памяти неудачи и горести этого скверного дня. Ей казалось, что выхода нет. Она еще раз посмотрела на реку и содрогнулась. Серый полдень переходил в мглистый вечер, река становилась шире и холодней. Оля устало закрыла глаза. Все тело ее ныло, в голове шумело, мысли путались. Она недолго боролась с внезапно охватившим ее сном, потом привалилась головой к чемодану и раскинула на нем руки. Но спать так было трудно, тело само искало более удобного ложа. Оля не слышала голосов, не видела, как над нею наклонилась женщина, охранявшая свой тюк.
— Господи, молоденькая какая! — бормотала женщина, жалостливо всматриваясь в Олино лицо и посиневшие подергивающиеся губы. — Дите, впрямь дите, как таких пускают одних в дорогу!
Она пыталась поднять Олину голову, потом стащила с себя верхнее меховое пальто. Скоро все тело Оли наполнила теплота. Оля распрямилась, перестала дрожать, на лице ее появился румянец.
— Мотя, чего ты с девкой возжаешься? — крикнул мужчина. — Иди посторожи, я в город сбегаю — может, чего достану.
Он подошел к Оле и тоже наклонился над ней. Оля улыбнулась ему сонной блаженной улыбкой. Мужчина сердито засопел и отвернулся.
— Не жрамши заснула, — сказал он, с ненавистью всматриваясь в реку. — Вот до чего людей доводят!
2
Оля спала недолго. На лицо упали холодные капли дождя, и она вскочила. Чемодана не было, люди разбрелись, она одна лежала на влажном песке у самой воды. Со сна она даже не заметила накрывавшего ее пальто. Потрясенная, она шарила рукой вокруг себя, словно чемодан мог затеряться в песке. Это новое несчастье было тяжелей, чем прежние, — в чемодане лежали книги, платье, белье, фотографии подруг, письма умершей матери — все, что казалось ей сейчас единственно дорогим в жизни.
— Иди сюда, девонька! — окликнула Олю женщина. — И дощку мою прихвати, а чемоданчик твой у нас.
Только сейчас Оля увидела, что она была накрыта овчинной шубой, мех еще сохранил теплоту ее тела — видимо, от этого ей так удобно спалось. Пристыженная, она подняла пальто и хорошенько встряхнула его. Ей было стыдно, что еще недавно она плохо думала об этой женщине. Она пробормотала благодарность.
— Вот он, твой чемоданчик, у Павла, — сказала женщина. Мужчина лежал на песке, положив голову на чемодан, как на подушку, тюк защищал его спину от ветра. — Тебя как звать-то? Оля? Поешь, Оленька, картошки, мужик мой с базара притащил.
Она протянула Оле чугунок с остатками картошки. От чугунка пахло так вкусно, что у Оли вдруг что-то заболело внутри. Она любила жареный лук — картошка была обильно сдобрена им. Оля с трудом отвела взгляд от еды. Нет, нет, она совсем не голодна. Кроме того, у нее нет денег. Женщина нахмурилась.
— Ешь, говорю, какие там деньги!
Павел тоже сказал:
— Ешь, не кочевряжься!
Оля ела, поглядывая на обоих. Женщина рассказывала. Они едут в Игарку, на лесопильный завод, там у них свояк, пишет — ничего, жить можно. Павел, муж ее, вернулся с фронта, семь месяцев валялся в госпитале, думали, уж не жилец на свете, нет, вывернулся. А сейчас нужно искать работу полегче, чтоб нутро не перетруждать, вот они и надумали податься на север, собрали барахлишко и поехали. А в Красноярске застряли. Главное — неизвестно, когда будут пароходы. У них еще горе — вещей много, тяжесть страшная, а Павел не хочет понимать, что прежней силы нету, — никого на подмогу не просит. Если пароход появится, другие сядут, а им пропадать на берегу.
— Хватит, Мотя! — недовольно сказал Павел. — За подмогу сотенных три выложить, а они на улице не валяются.
Оля несмело поддержала Мотю. Да, без помощи такой тюк не погрузить. Она подсобит им, если они разрешат. Это ничего, что она худенькая, сил у нее много. Оля говорила горячо. Ей хотелось чем-нибудь отблагодарить этих людей. Павел хмуро взглянул на ее раскрасневшееся лицо и усмехнулся.
— Сиди уж, — сказал он невесело. — Не такой я слабый: в грузчики не пойду, а добро свое потащу, когда припрет. — И, продолжая бесконечный спор с женой, он сказал: — Баба ты, Мотя, сути не понимаешь. Разве я скуплюсь? Да ведь кого наймешь? Дать кому деньжата, а в нужный момент — где он? Вот чего боюсь.
Они продолжали обсуждать возможности отъезда. И хоть сам разговор был нерадостен, Оле с каждой минутой делалось легче. От вкусной и сытной еды ей стало теплее. Час назад она чувствовала себя одинокой, а сейчас все словно менялось к лучшему. Оля твердо знала, что нового было только одно — ее приласкали чужие люди, остальное осталось таким же скверным. Но в ней уже не было прежнего отчаяния и неудачи не казались невыносимыми, в конце концов время военное, все теперь страдают.
— Ага, усталая девочка проснулась! — сказал кто-то весело. — Крепко же вы спали, сударыня!
К ним подошел высокий мужчина лет тридцати. Он был одет непохоже на других: в американских военных ботинках, в овчинной дохе внакидку, открывавшей летние желтые брючишки, в хорошей цигейковой шапке. Он бесцеремонно присел около Оли и взглянул ей в лицо. Глаза его, быстрые и ласковые, обежали ее всю, словно руки слепого, — Оля ощущала прикосновение этих глаз. Смущенная, она отодвинулась. Он громко рассмеялся.
— Испугались, девочка? Не бойтесь, я уже не кусаюсь, зубы выпали, — он показал на верхнюю челюсть: там не хватало, двух передних зубов, и продолжал еще веселее: — Вы, конечно, удивляетесь — зачем пристаю? Просто поражен! Вы единственная, кому удалось заснуть на сыром месте, да еще под ветром, да еще в час, когда мимо пристани проходил лихтер с баржами. Я хотел разбудить вас, чтоб не простудились, да очень уж хорошо вы спали. А потом чья-то добрая душа пожертвовала вам шубу. Вы хоть выяснили, кто это?
— Вот кто меня пожалел, — ответила Оля, показав на Мотю.
Мужчина дружески кивнул головой Моте.
— Очень хорошо. Разрешите около вас отдохнуть, весь день мотаюсь по городу. — Он уселся еще удобнее, вытянув на песке ноги. — Ходил в крайком партии и в газету — выяснял, будет ли какая-нибудь посуда. Мне ведь тоже на север, как, вероятно, и вам.
— А чего в газете выяснять? — недоверчиво поинтересовался Павел. — Пароходы по реке ходят, тут нужно выглядывать — у начальника пристани.
— Ну, не совсем так! Пароходы ходят, когда им прикажут. А начальник пристани шишка небольшая. Приказывают другие. Я начальников делю на ответственных, безответственных и безответных. По этой номенклатуре он в третьей графе, максимум его возможностей — посадить по блату десяток лишних пассажиров. Кстати, могу вас порадовать и огорчить. Завтра отправляется в Дудинку пароход «Спартак» — это радость. Попасть на него удастся немногим, а после него ничего две недели не будет — это огорчение. Сам я на «Спартаке» не поеду — договорился на грузовые баржи, они топают вниз больше месяца, но меня это устраивает.
— Что же это? — заволновался Павел. — Или впрямь нам зимовать в Красноярске? А может, вы, простите, не знаю имени-отчества, чего-нибудь не так?
— Вполне так. Точные сведения. Зовут меня Анатолий Сергеевич Сероцкий, по профессии — журналист. Был военным корреспондентом, получил ранения, сейчас специализируюсь по тылу. Выбрал север, все-таки романтика, с детства мечтал о белых медведях. Объеду все поселки на Енисее, соберу материал для книги «Сибирские реки — фронту».
На песке Сероцкому было холодно. Оля видела теперь, что мех его пышной дохи основательно потерт. Он, улыбаясь, выругался. Черт его знает что, чуть маленькая сырость — кости ноют. Прямо как в песенке «Болят мои раны глубоки». После того как Сероцкий два раза менял место, Оля предложила ему сесть на чемодан. Сероцкий не заставил себя вторично просить. Он изрядно потеснил Олю к самому краю чемодана. Она потихоньку пересела к Моте на тряпье — Сероцкий даже не заметил этого. Он набил махоркой огромную уродливую трубку, шумно выдыхал дым и рассказывал о том, что делается в местах, куда Оле предстояло ехать. Он, оказывается, хорошо знал и любил север. Нет, если правду сказать, это потрясающе. Война — величайшее бедствие для страны, но для этих отсталых краев, для всей Сибири в целом, она явится небывалым толчком вперед. В Сибирь эвакуируются заводы, культурные силы, наука, старая таежная земля возрождается к новой жизни. Возьмите Норильск, город в тундре, ведь это места, куда Макар телят не гоняет и где, уж конечно, раки не зимуют. А там строятся заводы, шахты, рудники, электростанции, театры, многоэтажные дома. Весь Енисей работает на Норильск, туда идут баржи и пароходы с грузами и рабочими, именно поэтому неорганизованному люду приходится плохо: для них не хватает судов. Он, Сероцкий, считает своим долгом детально ознакомиться с этим замечательным городом, чудом на севере. И в районе, куда едет Оля, он, Сероцкий, обязательно побывает. Дальше авамской тундры он не поедет, сами снега его мало интересуют, но Авам посетит. Нет ничего интересней этих поразительных мест, там несметные стада северных оленей, гуси, песцы, пронзительные ветры и потрясающее полярное сияние! Ради одного полярного сияния стоит поехать, нигде в мире нет ничего похожего. Нет, честное слово, даже лучше, что земля эта дикая — тем она удивительнее! Вам понравится, девушка, вот сами увидите!
Сероцкий с жаром размахивал трубкой, пуская прямо в лицо Оли облачка дыма, наклонялся к ней, то толкал ее коленом, то хватал за руку. Она еще не встречала человека, так увлеченно рассказывающего. Сероцкий был некрасив — крупный нос нависал над губами, на щеке темнела родинка. Но это некрасивое лицо так воодушевлялось при разговоре, что казалось необыкновенно привлекательным. Оля была захвачена яркой речью Сероцкого, она уже боялась глядеть на него, чтоб он не истолковал как-нибудь плохо ее состояние.
Моте и Павлу тоже понравился рассказ Сероцкого. Они ехали на север с опасением — покидать насиженное место было нелегко. Если в Игарке еще так-сяк, то за ней бог его знает что. Но, оказывается, и дальше Игарки люди живут и там идет строительство, возводятся новые города, бояться нечего. Павел, вдруг рассердился: чтоб черт побрал всех начальников на свете, хочется работать, а не валяться на мокром песке! Мотя тут же подхватила его жалобу. Она с надеждой смотрела в живое лицо Сероцкого — может, что-нибудь им можно присоветовать? И вот девушка тоже — без денег, без бумаг, как ей на пароход попасть. В ответ на спрашивающий взгляд Сероцкого Оля рассказала, покраснев, о своих злоключениях. Сероцкому, видимо, понравилось, что к нему обращаются за советом. Он сразу загорелся, даже привскочил на чемодане.