— Что за чепуха! Ходишь и подбираешь всякие сплетни и слухи,— говорю я и поскорей ухожу из кухни. Но, конечно, хотя нельзя верить всему, что болтают слуги, я все-таки волнуюсь в ожидании завтрашней гостьи.
На другое утро я надеваю свое лучшее платье, очень дорогое, оно досталось мне еще от свекрови. Из брабантского сукна цвета корицы и по подолу и вороту отделано рытым бархатом. И я убираю волосы под головную повязку из самого тонкого полотна и располагаю ее красивыми складками так, чтобы они прикрыли мне лоб, и подбородок, и шею. Потому что я не такая, как некоторые дуры и неряхи, у которых волосы торчат из-под покрывала, и ворот рубашки вылезает из-под ворота платья, и все так измято, что противно смотреть. А когда им укажешь на это, они отвечают, что так они заняты, и прилежны, и работящи, и скромны, что некогда им заботиться о своей внешности. Но всё это ложь, и просто они лентяйки, и нет у них чувства собственного достоинства. Моё хозяйство не меньше их, а я никогда не забываю помыть руки и лицо, и причесаться, и надеть кольца на пальцы.
И тут я слышу конский топот под окном, и хотя мне очень хочется выглянуть, но я сдержала себя, потому что я не из тех, которые вечно торчат у окон приплюснув нос к стеклу.
Я выхожу в залу и стою, сложив руки на поясе в ожидании гостей.
Они вошли, и сперва мне показалось, что никакой девушки среди них нет. А впереди шел молодой человек в серых чулках и камзоле, а поверх камзола черный кафтанчик, и волосы у него были подстрижены по шею и голова не покрыта. Но, присмотревшись, я поняла, что это и есть девушка Жанна из Домреми.
Она подошла и протянула мне руки, и я сразу полюбила ее.
За ужином она ела умеренно и вежливо, изящно держала ложку и не клала локти на стол. Ей всё понравилось — и угри в соусе, и черный кровяной пудинг, и говядина, тушенная с гвоздикой, перцем, имбирем, корицей и миндальными зернами. И бланманже, и тоненькие сладкие вафли, и варенье из моркови в меду.
После ужина я отвела ее в комнату Дамы с собачкой и, собравшись с духом, спросила:
— Прошу вас извинить меня, я спрашиваю без намерения обидеть. Верно ли, что вы слышите голоса с неба?
Она ответила:
— Истинно это так! И они повелели мне идти к дофину, чтобы он дал мне войска, и я освободила бы Орлеан, и короновала дофина в Реймсе, и изгнала англичан из нашей земли.
Я опять спросила:
— Прошу вас, если это не тайна, откройте мне: вы их только слышали или видели тоже? И какие они из себя?
На это она ответила:
— Милая дама, не могу вам ответить подробно, потому что это мне запрещено. Скажу только, что я видела их так ясно, как вижу ваше лицо.
Тогда, собравшись с духом, я снова спросила:
— Прошу вас, не взыщите за мой нескромный вопрос: почему вы ходите в мужской одежде?
И она ответила:
— Я понимаю, что это кажется вам странным. Но так мне следует делать, потому что я должна носить оружие и вооруженной служить моему дофину, и поэтому я принуждена соответственно одеваться. И также, когда я буду среди мужчин в мужской одежде, они не станут обращать на меня внимание и я верней сохраню мою скромность и в мыслях и на деле.
Я поняла, что она права, и больше ни о чем не спрашивала.
Позже, когда я села чинить рубашку моего мужа, она присела на скамью подле меня и сказала:
— Милая дама, дайте и мне работу, чтобы я могла помочь вам. Не бойтесь, что я не сумею. Моя мать учила меня шить, и я думаю, что не найдется женщины в Пуатье, которая смогла бы научить меня лучше.
Я дала ей иглу и нитки, и, по правде сказать, ни разу не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь делал такие ровные и мелкие стежки.
От этого я полюбила ее еще больше и подумала: «Я хотела бы, чтобы она была моя родная сестричка».
На другое утро пришли ученые господа, и мой супруг встретил их, а я направилась на кухню позаботиться об угощении. Но Томазины на кухне не было, и служанок я тоже не могла найти.
Наконец я увидела их всех в проходе около комнаты Дамы с собачкой.
Они теснились у щелки дверей, прикладывая к ней кто глаз, кто ухо.
Я возмутилась — подслушивать, подглядывать в порядочном доме!
Я шепотом сделала служанкам внушение, и они смущенно удалились. Но Томазина не двинулась с места.
Я шепотом приказала:
— Томазина, ступай на кухню.
Но она зашептала мне на ухо, обдавая меня жаром своего дыхания и запахом кушаний:
— Ничего-то вы, хозяйка, не знаете...
Я повторила:
— Томазина, сейчас же ступай на кухню!
Она нехотя ушла, и я осталась одна у закрытой двери.
Дверь была прикрыта неплотно, и я, хоть и боролась с собой, не сумела удержаться от искушения и тоже прильнула глазом к щелке. Что же я увидела...
В креслах сидели полукругом духовные и светские ученые господа: и Сегэн, монах-доминиканец из Лимузина, и другой Сегэн, монах-францисканец, и Эймери — доминиканец, лектор теологии в нашем университете, и Ломбар, профессор юриспруденции, и многие другие, и многих из них я знала в лицо, но никогда еще они не бывали в нашем доме.
Я понимала, что мне приличней уйти, но любопытство приковало меня к месту, и я стала слушать.
Толстый Сегэн-лимузинец вел допрос, и смешно было слушать его неправильный южный говор, как он скрипел, и свистел, и щелкал, и так длинно растягивал свои «о».
Он расспрашивал Жанну про ее голоса:
— А на како-о-ом языке о-они го-о-оворят?
А Жанна отвечает:
—Да на более чистом, чем вы.
И Эймери-домпниканец говорит ей:
— Вы уверяете, что бог хочет спасти Францию от гибели. Но если это так, то нет ему необходимости в войске.
А она отвечает:
— Войска будут сражаться, а бог пошлет победу.
И было удивительно слушать, как она откровенно и смело отвечает этим ученым господам, а сама, простая крестьянская девушка, грамотна не больше меня, «А» от «Б» не может отличить.
Я еще немного послушала, а потом вспомнила, как много дел не сделано по хозяйству, и тихо ушла.
Еще несколько дней прожила она в нашем доме, и каждый день ее допрашивали и даже послали гонца в Домреми, на ее родину: нет ли за ней каких-нибудь дурных поступков или речей? Но оттуда пришли самые благоприятные известия.
Наконец судьи признали, что ни в чем не могут ее обвинить, и постановили, что ей можно доверить войска и действует она от добра, а не от зла.
И она покинула наш дом и, счастливая, вернулась в Шинон.
А нам никогда не забыть ее доброты, и ласки, и тихой радости, и приветливой речи. О, милая Жанна!
Я — старик из Пуатье. Я такой старый, что уже никто не помнит моего имени, но некоторые называют меня «старик, который видел счастье». А покороче просто «Эй, Видел-Счастье».
Это было очень давно, но я уже тогда был совсем старенький. В солнечный весенний денёк я вышел погулять. Но не успел немного пройти, у меня занылиноги.
Дай, думаю, пройду до угла улицы Сент-этьен. Там есть невысокая каменная тумба. Дойду до нее, сяду и отдохну.
Добрался я до этого угла, вижу: перед домом Роз конюхи держат под уздцы оседланных коней.
Дай, думаю, постою немного. Может быть, я еще что-нибудь увижу.
Я стою, оперся на свой посох. Вижу, открываются двери в доме Роз, и оттуда выходят господа в дорожной одежде. А впереди молодой человек вроде пажа, в сером камзоле и чулках и черном коротком кафтанчике, а голова непокрытая. И лицо у него такое счастливое, сияет, все золотое от солнца и счастья.
И я сразу понял, что это не паж, а девушка Жанна, которая спасет нашу страну.
Она ступила ногой на тумбу, вскочила в седло и ускакала, и все господа за ней.
А я стою, и сам я такой счастливый. Будто ее счастье коснулось меня мимоходом и оставило во мне свой след.
И этого счастья мне хватило на всю жизнь. За прошлое, и на будущее, и еще дольше.
Я — Жан Розье, оружейник из Тура. Это у меня Жанна заказала свои доспехи.
К тому времени уже повсюду шла молва, что явилась девушка, которая спасет страну. И поэтому, когда она приехала из Шинона в наш город Тур, за ней по всем улицам катила следом толпа горожан.
Она пришла ко мне с одним своим спутником, и мне пришлось, впустив ее, запереть двери, чтобы любопытные не ввалились за ней в мастерскую.
Она сказала:
— Привет вам, мастер Розье. Вот мой оруженосец, Жан д'Олон. Он лучше меня знает толк в доспехах и поможет мне в выборе.
Я осмотрел ее с ног до головы, вроде как бы мысленно снял с нее мерку, и увидел, что плечи у нее широкие и росту она для девушки высокого, но, конечно, пониже взрослого мужчины, так примерно с пажа. Я сказал:
— У меня большой выбор готовых нагрудников, и налокотников, и наколенников, и стальных перчаток, и башмаков, и шлемов с забралом, и стальных шапок без забрала. Но все они будут вам велики, и придется сделать на заказ. У меня трое подмастерьев, я отложу все дела и сделаю в кратчайший срок.
Она поблагодарила и стала с любопытством рассматривать мои изделия. И там были одни латы на миланский манер, очень нарядные, из вороненой стали с серебряными насечками. Я подумал, что она закажет подобные, потому что девушки любят украшения.
Но она сказала:
— Такие мне не годятся. Это латы парадные, для турнира, а мне нужны боевые латы, гладкие и прочные, чтобы выдержали удары врагов. Сделайте мне латы белые, гладкие, из толстых пластин.
— Для девушки будет, пожалуй, тяжеловато,— сказал я.— А утончать нельзя, чтобы не ослабить прочность. И не знаю, вынесете ли вы такую тяжесть.
— Женщины выносливей мужчин,— ответила она.— Я пришла сражаться за моего дофина, и надо мне быть хорошо вооруженной.
Жан д'Олон согласился с ней, и я понял, что ни в каких советах она не нуждается и очень хорошо знает, что ей нужно.
Еще она заказала мне щит — по голубому полю летящая голубка, и я спросил, какой она выберет меч.
Она ответила:
— Мне хочется меч из Фьербуа.
Я подумал, что она шутит, засмеялся и спросил:
— Который же вам хочется? Тот ли, которым некогда храбрый Дюгесклен одним ударом выгнал англичан из двухсот тридцати городов и местечек. Или тот, которым Роланд бился с сарацинами под Ронсевалем?
Она ответила:
— Не было у меня в мыслях коснуться одного из этих священных мечей, помещенных в часовню на вечную память и славу. А есть там безымянный меч, зарытый неглубоко в землю позади алтаря. Этот меч я попрошу вас привезти мне.
— Ох-ох-о! — воскликнул я.— Да кто же мне позволит рыться в часовне, да еще за алтарем, да еще уносить оттуда меч?
— Позволят,— сказала она.— Мой духовник брат Пакерель, напишет письмо, а я подпишу «Жанна». Я умею подписывать свое имя. По письму позволят.
Я подумал, что действительно такая о ней идет молва, что, пожалуй, позволят. К тому же мне давно хотелось съездить в Фьербуа, посмотреть там на мечи, да все времени не было. Однако же откуда она могла знать, что там зарыто за алтарем? Я так и спросил её.
— Мои голоса сказали мне,— ответила она.
Я про эти голоса уже слыхал и не стал расспрашивать подробней, а в тот же день поехал в Фьербуа.
Когда я прибыл туда и показал письмо, меня провели в часовню, и действительно совсем неглубоко в земле я нашел этот меч, и никто не мог объяснить мне, кто и когда закопал его. Все очень удивлялись и говорили, что это чудо. Но я так думаю, что гвоздь, на котором висел, этот меч, от времени заржавел и переломился, а меч упал. Никто его в этом темном углу не заметил, и постепенно занесло его пылью и землей. Слой земли был совсем тонкий, едва прикрывал его.
Меч оказался никуда не годный, весь изъеденный ржавчиной. Я полировал его, пока он заблестел, но предупредил Жанну, что металл поражен и меч непрочный — от удара может сломаться.
Она ответила, что нет у нее намерения ни убивать, ни ранить, но не бывает вооруженного рыцаря без меча. И меч будет висеть у нее на боку, а в руке она будет держать свое белое знамя. И я уже знал, что с ней не стоит спорить, и не стал настаивать.
Жители Фьербуа, восхищенные чудом, заказали мне для этого меча двое ножен. Одни из красного бархата для каждого дня, а другие из золотого сукна для праздников. И послали их в дар Жанне. А я, сомневаясь, как бы меч невзначай не сломался еще в пути, сделал ему в защиту третьи ножны, из крепкой кожи.
За мою работу мне заплатили доходом с трехсот акров доброй земли, цену десяти боевых коней.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Октябрь 1428 года —
17 июля 1429 года
Глава первая
ГОВОРИТ
УИЛЬЯМ ЭПЛЬБАЙ
Я — Уильям Эпльбай, главный бомбардир английского войска, идущего на Орлеан, и со мной мои бомбарды — бочоночки, толстые и короткие, настоящие красотки и послушные, как ягнята. Куда я их наведу, тотчас начнут плевать огнем и каменными ядрами — прямо огнедышащие драконы. Но я мало надеюсь, что придется мне пострелять в свое удовольствие. Эти арманьяки, как только увидят наше войско, наших рыцарей, закованных в сталь, наших знаменитых лучников и в руках у них луки, длинные, в человеческий рост,— как только увидят нас, душа у них шмыгнет в пятки и они тотчас откроют ворота и вынесут нам на блюде ключи от города: покорно-де просим пожаловать.
И вот мы идем на Орлеан.
Мы идем левым берегом реки, чтобы отрезать Орлеан от юга, откуда он может ждать помощи. Северная сторона и без того им опасна. Там наши гарнизоны в Божанси, и в Мэне, и в Жарго и длинный ряд наших крепостей до самого Парижа.
И вот мы подходим к Орлеану, и тут нас ждет непредвиденное.
Нам известно, что на левом берегу против самого моста есть предместье Портеро, где нам удобно будет расположиться. И вот так штука... Нет Портеро. Нигде нет. Ни тут, ни дальше по реке. Сами, не дожидаясь нас, разрушили его, сожгли, сровняли с землей. Что же нам теперь, спать под открытым небом? Ну, погодите-ка, мы вам покажем.
И мало того. У входа на мост крепость Турель, а на самом мосту, между тринадцатой и семнадцатой арками, башня. А они укрепили вал и бойницы крепости и сняли каменный настил моста между крепостью и башней, а провал перекрыли досками, узкими мостками. А, так-то вы приготовились к нашей встрече. Ничего, встретимся!
Я выбираю позиции, с которых удобно простреливать город. Мои люди устанавливают там пушки и бомбарды, огромные, грозные чудовища, бронзовые драконы с отверстой пастью. Приходится расположить их на самом берегу реки. Почва здесь рыхлая, и окованные железом колеса до самых ступиц увязают в земле. Под них подкладывают бревна, приподнимают колеса рычагами — пиками и шестами. Подвозят телеги с ядрами и порохом.
В воскресенье утром из города доносится перезвон со всех колоколен. А, трусишки, небось все побежали по церквам, на коленях бьют лбом об пол, вымаливают у всех святых избавление от погибели?..