Так говорил г-н Гильом, не приняв еще решения, говорил наобум. Заключительные его слова привели влюбленного приказчика в восторг, он уже думал и о судьбе Виргинии, проча ее за одного из своих друзей; выходя из закопченной конторы и пожимая руку будущему тестю, он шепнул ему с видом заговорщика, что все устроится к лучшему.
«А что скажет госпожа Гильом?» Эта мысль несказанно мучила почтенного торговца, когда он остался один.
За завтраком г-жа Гильом и Виргиния, от которых суконщик на время скрыл свою неудачу, довольно лукаво посматривали на Жозефа Леба, охваченного великим смущением. Стыдливость приказчика снискала ему расположение будущей тещи. Г-жа Гильом пришла в столь веселое настроение, что с улыбкой посматривала на мужа и позволила себе несколько шуточек, бывших в ходу с незапамятных времен в патриархальных семействах такого рода. Она подняла спор о том, кто выше ростом — Виргиния или Жозеф, и попросила их примериться друг к другу. Эта простодушная подготовительная игра немного омрачила главу семейства, и он проявил такую любовь к внешней благопристойности, что приказал Августине во время шествия в церковь св. Луппа взять под руку старшего приказчика. Г-жа Гильом, удивленная такой мужской утонченностью, почтила своего супруга кивком головы, выражавшим одобрение. Таким образом, шествие выступило из дома в том порядке, который не мог вызвать никаких кривотолков соседей.
— Не находите ли вы, мадемуазель Августина, — сказал приказчик, весь дрожа от волнения, — что жена солидного купца, как, например, госпожа Гильом, могла бы позволить себе больше развлечений, чем ваша уважаемая матушка, могла бы носить бриллианты и выезжать в карете? О, если бы я женился, я бы уж приложил все старания, чтобы моя жена была счастлива. Я не позволил бы ей стоять за прилавком. Видите ли, в торговле сукном женщины теперь не так необходимы, как раньше. У господина Гильома было основание поступать так, как он счел нужным, и, кстати, это было по вкусу его супруге. Но если женщина, чтобы не сидеть сложа руки, немного займется счетоводством, перепиской, всякими мелочами, заказами, домашним хозяйством, то этого вполне достаточно. В семь часов, когда лавка закрывается, я бы стал развлекаться — ездить в театр, бывать в гостях... Но вы меня не слушаете?
— Как же, слушаю, господин Жозеф. А что вы скажете о живописи? Вот прекрасное занятие!
— Да, я знаю одного маляра-подрядчнка, господина Лурдуа; у него водятся деньжонки.
Шествуя таким образом, семейство прибыло в церковь св. Луппа. Там г-жа Гильом снова обрела свою власть и в первый раз посадила Августину рядом с собой. Виргиния заняла место в четвертом ряду скамей, возле Жозефа Леба. Во время проповеди между Августиной и Теодором, который, стоя за решеткой, с жаром молился на свою мадонну, все шло хорошо, но во время возношения святых даров г-жа Гильом заметила — с некоторым опозданием, — что ее дочь Августина держит молитвенник вверх ногами. Она уже собралась как следует ее отчитать, но в это время, прервав чтение и опустив свою вуаль, посмотрела в ту сторону, куда упорно устремлялись взоры ее дочери. Через очки она увидела молодого художника, светским изяществом напоминавшего скорее отставного кавалерийского офицера, чем торговца из их квартала. Трудно представить ярость, овладевшую г-жой Гильом, которая гордилась тем, что безукоризненно воспитала своих дочерей: она угадала в сердце Августины скрытую любовь и по своему ханжеству и невежеству сильно преувеличила ее опасность. Она решила, что ее дочь испорчена до мозга костей.
— Извольте держать молитвенник как следует! — прошептала она тихо, но дрожа от гнева.
Быстро вырвав у дочери обличивший ее молитвенник, она перевернула его, чтобы буквы приняли должное положение.
— Не смейте смотреть по сторонам, читайте молитвы, — прибавила она, — иначе будете иметь дело со мной. После обедни мы с отцом поговорим с вами.
Для бедной Августины эти слова были все равно что внезапный удар грома. Она едва не лишилась чувств, но, терзаясь и страданиями любви, и боязнью скандала в церкви, все же имела мужество скрыть свои мучения. Тем не менее было нетрудно догадаться о душевном ее состоянии — стоило только взглянуть на молитвенник, дрожавший в ее руках, и увидеть слезы, падавшие на страницы, которые она переворачивала. По негодующему взгляду, брошенному на него г-жой Гильом, художник заметил опасность, угрожавшую его любви, и ушел взбешенный, решившись на все.
— Отправляйтесь в свою комнату, моя милая, — сказала г-жа Гильом, возвратившись домой, — мы велим вас позвать; не смейте никуда выходить.
Совещание супругов происходило в такой тайне, что сначала нельзя было ничего разузнать. Однако Виргиния, которая утешала и нежно ласкала сестру, из сострадания к ней даже прокралась к спальне матери, где происходил разговор, чтобы уловить хотя бы несколько слов. В первое же путешествие с третьего этажа на второй она услышала, как отец воскликнул:
— Сударыня, значит, вы хотите убить свою дочь?
— Дорогая моя, — сказала Виргиния своей безутешной сестре, — отец на твоей стороне.
— А что они хотят сделать с Теодором? — спросило это невинное существо.
Тогда любопытная Виргиния спустилась снова, но на этот раз оставалась дольше: она узнала, что Леба любит Августину.
В книге судеб было написано, что в этот памятный день дом, обычно столь спокойный, превратился в ад. Г-н Гильом привел в отчаяние Леба, поведав ему о любви Августины к другому. Леба, уже склонивший своего товарища просить руку Виргинии, увидел, что его надежды рухнули. Виргиния, удрученная тем, что Жозеф в некотором роде отказался от нее, заболела мигренью. После объяснения супругов с глазу на глаз, когда они третий раз в жизни разошлись во мнениях, между ними возникла ужасная ссора. Наконец в четвертом часу пополудни Августина, бледная, трепещущая, с покрасневшими глазами, предстала перед отцом и матерью. Бедная девушка простодушно рассказала краткую историю своей любви. Ободренная словами отца, обещавшего спокойно выслушать ее, она немного осмелела и произнесла перед родителями имя своего дорогого Теодора де Сомервье, лукаво подчеркнув аристократическую приставку «де». Отдавшись неиспытанному наслаждению говорить о своих чувствах, она нашла в себе достаточно мужества, чтобы заявить с целомудренной твердостью, что любит де Сомервье, писала ему об этом, и прибавила со слезами на глазах:
— Если вы выдадите меня за другого, вы сделаете меня несчастной на всю жизнь.
— Но, Августина, ты, вероятно, не знаешь, что такое живописцы? — с ужасом воскликнула ее мать.
— Жена!.. — остановил ее старик-отец. — Августина, — продолжал он, — художники, почти все без исключения, — нищие. Они слишком расточительны и потому всегда оказываются негодными людьми. Я был поставщиком у покойного Жозефа Верне[13], покойного Лекена[14] и покойного Новера[15]. Ах, если бы ты знала, какие штуки откалывали с беднягой Шеврелем, твоим дедушкой, и господин Новер, и кавалер де Сен-Жорж[16], и в особенности господин Филидор[17]! Все они шутники, знаю, все они прельщают болтовней, манерами... Ах, никогда твой Сюмер... Сом...
— Де Сомервье, папенька.
— Ну, хорошо, пусть де Сомервье. Никогда он не будет так любезен с тобой в обхождении, как кавалер де Сен-Жорж был любезен со мной в тот день, когда я добился в торговом суде приговора против него. Таковы были знатные господа в былое время.
— Но, папенька, Теодор из благородных, и он мне писал, что богат. Его отец носил до революции звание шевалье де Сомервье.
Услышав это, Гильом посмотрел на свою грозную супругу, раздраженно постукивавшую носком ботинка по полу и хранившую гробовое молчание. Она даже старалась не бросать негодующих, взоров на Августину и, казалось, всю ответственность за столь важное дело возложила на г-на Гильома, раз уж ее советы не принимались во внимание. Но, несмотря на внешнее безразличие, она прекрасно заметила, что ее муж кротко готов перенести катастрофу, не имеющую ничего общего с торговлей, и воскликнула:
— Право, сударь, вы слишком снисходительны к своим дочерям... но...
Грохот кареты, остановившейся у подъезда, сразу прервал это судейское заседание, которого старый торговец уже начал побаиваться. В одно мгновение г-жа Роген очутилась посреди комнаты и, глядя на трех действующих лиц этой домашней сцены, произнесла покровительственным тоном:
— Мне все известно, сестрица!
У госпожи Роген был один недостаток: она думала, что жена парижского нотариуса может разыгрывать роль светской женщины.
— Мне все известно, — повторила она. — Я явилась к вам с оливковой ветвью, как голубица в Ноев ковчег. Я вычитала эту аллегорию в «Гении христианства»[18], — сказала она, обратившись к г-же Гильом, — такое сравнение должно вам понравиться, сестрица. Знаете ли вы, — прибавила она, улыбаясь Августине, — что господин де Сомервье — очаровательный человек? Нынче утром он преподнес мне мой портрет, написанный мастерски. Он стоит по меньшей мере шесть тысяч франков.
При этих словах она легонько ударила по руке г-на Гильома. Старый торговец не мог удержаться от привычной гримасы — он скривил губы.
— Я хорошо знаю господина де Сомервье, — продолжала «голубица». — Уже две недели, как он бывает у меня на вечерах, и все от него в восторге. Он рассказал мне о своих горестях и попросил меня быть его заступницей. Сегодня утром я узнала, что он обожает Августину. Вы должны отдать ее за него. Ах, сестрица, не мотайте головой! Вы отказываете? Знайте же, что ему дадут титул барона и что сам император в Салоне пожаловал его орденом Почетного легиона. Роген стал его нотариусом и знает все его дела. И что же? Де Сомервье получает от своих земель двенадцать тысяч ливров дохода. Знаете ли вы, что тесть такого человека может стать видной особой — мэром своего округа, например? Разве вам не известно, что господин Дюпон[19] сделан графом Империи и сенатором за то, что явился в качестве мэра приветствовать императора по случаю его вступления в Вену? О, Августина выйдет за него замуж! Я сама обожаю этого прекрасного молодого человека. Такая любовь, как у него к Августине, встречается только в романах. Ничего, моя милая, ты будешь счастлива, и все были бы рады оказаться на твоем месте. У меня на вечерах бывает герцогиня де Карильяно; она без ума от него. Некоторые злые языки утверждают, что она бывает у меня только из-за него, как будто новоиспеченная герцогиня может чувствовать себя неловко в доме Шеврелей, принадлежащих уже сотню лет к почтенной буржуазии! Августина, — воскликнула г-жа Роген после небольшой паузы, — я видела твой портрет! Боже, как он прекрасен! Знаешь ли ты, что сам император пожелал на него посмотреть? Он сказал, смеясь, вице-коннетаблю, что если бы при его дворе, в то время когда туда стекалось столько королей, было много таких женщин, как ты, то он сумел бы навсегда утвердить мир в Европе. Ну, не лестно ли это?
Буря, которой начался этот день, уподобилась бурям самой природы и сменилась спокойной и ясной погодой. Г-жа Роген так заворожила чету Гнльомов своими речами, затронула в их сухих сердцах столько струн, что в конце концов задела самую слабую струнку и выиграла дело. В ту странную эпоху торговцы и финансисты отличались более чем когда-либо манией родниться со знатью, и наполеоновские генералы довольно удачно пользовались такой склонностью. Г-н Гильом особенно восставал против этого пагубного увлечения. Он считал бесспорными следующие истины: женщина, если она хочет быть счастлива, должна выйти замуж за человека своего сословия; тот, кто взбирается слишком высоко, рано или поздно будет наказан; любовь так плохо выносит домашние дрязги, что для прочного счастья нужно найти друг у друга выдающиеся качества; не следует, чтобы один из супругов был образованнее другого, так как прежде всего необходимо взаимное понимание; если муж будет говорить по-гречески, а жена по-латыни, то оба рискуют умереть с голода, — он сам выдумал эту поговорку. Купец Гильом сравнивал подобные браки со старинными тканями из шелка и шерсти, где в конце концов шелк перетирает шерсть. И, несмотря на это, в человеческом сердце заключено столько тщеславия, что осторожность кормчего, который так хорошо управлял «Кошкой, играющей в мяч», начала уступать настойчивой болтовне г-жи Роген. Суровая его супруга тоже нашла возможность отступить от своих принципов ввиду склонности дочери и согласилась принять г-на де Сомервье, втайне решив подвергнуть его строгому допросу.
Старый торговец разыскал Жозефа Леба и сообщил ему о положении вещей. В половине седьмого в столовой, прославленной художником, соединились под застекленным потолком г-жа Роген, молодой художник, его очаровательная Августина, Жозеф Леба, безропотно переносивший свое несчастье, и Виргиния, у которой прекратилась мигрень. Супругам Гильомам уже виделось в мечтах, что дети их устроены, а судьбы «Кошки, играющей в мяч» вручены в надежные руки... Их удовольствие достигло предела, когда за десертом Теодор преподнес им свою изумительную картину, которую они еще не видели; на ней была изображена внутренняя обстановка лавки, которой все были обязаны таким необыкновенным счастьем.
— Как мило! — воскликнул Гильом. — Подумать только, что за это давали тридцать тысяч франков!
— Да ведь здесь нарисован мой чепец с лентами! — в свою очередь, вскричала г-жа Гильом.
— А эти развернутые сукна, — прибавил Леба, — их хочется потрогать рукой.
— Драпировки всегда выходят хорошо, — ответил художник. — Но мы, современные художники, были бы очень счастливы, если бы сравнялись в этом умении с древними.
— Значит, вы любите драпировки? — воскликнул папаша Гильом. — Отлично, черт побери! По рукам, мой юный друг. Раз вы уважаете торговлю, мы поймем друг друга. А почему бы ее презирать? Мир начался с торговли, раз Адам продал рай за яблоко. Кстати сказать, это было не такое уж выгодное дельце!
И старый торговец захохотал громким, добродушным смехом, возбужденный шампанским, которым он щедро угощал всех. На глазах молодого художника была такая плотная повязка, что он нашел своих будущих родственников милыми. Снисходя к ним, он развеселил их несколькими шутками хорошего тона, благодаря чему всем понравился. Вечером, когда гостиная, обставленная, если пользоваться выражением самого Гильома, богатейшей мебелью, опустела, а г-жа Гильом переходила от стола к камину, от канделябров к свечам, быстро задувая огни, предприимчивый торговец, всегда прекрасно понимавший все, что касается коммерческих дел или денег, привлек к себе Августину и, посадив ее на колени, сказал:
— Дорогая моя, ты можешь выйти замуж за своего Сомервье, раз ты этого хочешь; ты вольна поставить на карту свой капитал счастья. Но меня не поймаешь этими тридцатью тысячами франков, которые зарабатывают порчей хороших холстов. Кто легко наживает, тот легко и проматывает. Разве я не слыхал, как этот молодой сорванец говорил, что деньги круглы, оттого и катятся! Они катятся только у мотов, а у людей бережливых лежат да приумножаются. Так вот, дитя мое, этот красивый юнец обещает тебе кареты, бриллианты. У него есть деньги: пусть он израсходует их на тебя — bene sit[20]. Меня это не касается. Но что до твоего приданого, то я не желаю, чтобы деньги, с таким трудом сколоченные, ушли на коляски или безделушки. Кто тратит не считая, тому богатым не бывать. На сто тысяч экю твоего приданого не купишь всего Парижа. Придет день, когда ты получишь еще несколько сот тысяч франков, но, черт побери, я заставлю тебя ждать этого как можно дольше. Я поговорил в сторонке с твоим женихом, и уж мне-то, который вел дело о несостоятельности Лекока, нетрудно было заставить художника согласиться на раздельное владение имуществом со своей женой. Я сам как следует присмотрю, чтобы в контракте по всей форме была оговорена дарственная запись, которую он тебе обещает. Знаешь ли, милая, ведь я надеюсь быть дедушкой и, черт побери, хочу уже заранее позаботиться о своих внуках. Поклянись же мне не подписывать, пока я жив, никаких денежных документов без моего совета, а если мне скоро придется отправиться на свидание с Шеврелем, то поклянись мне советоваться с молодым Леба, твоим зятем. Обещай мне это.