— Видите, что мне внушила любовь, — сказал художник на ухо робкому созданию, до смерти перепугав ее этими словами.
Августина нашла в себе сверхъестественное мужество пробиться сквозь стену зрителей и присоединилась к своей тетушке, которая все еще силилась прорваться сквозь толпу, мешавшую ей приблизиться к картине.
— Вас тут задавят, — вскричала Августина, — идемте!
Но в Салоне иногда бывает так тесно, что вдвоем немыслимо пройти по галерее. Беспорядочным движением толпы обеих женщин отнесло ко второй картине. Благодаря случайности они вдруг вместе очутились у полотна, по заслугам отмеченного всеобщим признанием. Крик удивления, вырвавшийся у жены нотариуса, потонул в гомоне и шуме толпы; Августина невольно заплакала, увидев чудную сцену, и по какому-то почти неизъяснимому чувству приложила палец к губам, заметив в двух шагах от себя восторженное лицо молодого художника. Незнакомец ответил кивком головы, указав на г-жу Роген как на помеху, и тем самым подал Августине знак, что понял ее. Эта пантомима подействовала на девушку как прикосновение к раскаленному железу: она чувствовала себя преступницей, вообразив, что между нею и художником заключен какой-то договор. Удушливая жара, непрерывное мелькание ослепительных туалетов и ошеломляющее впечатление, которое произвели на Августину яркие краски, множество живых и нарисованных лиц, обилие золотых рам — все это вызвало в ней нечто вроде опьянения, усилившего ее страхи. Быть может, она упала бы в обморок, если бы, несмотря на этот хаос впечатлений, из глубины души не поднималась неведомая радость, оживлявшая все ее существо. Тем не менее она чувствовала себя во власти того демона, чьи ужасные козни были предсказаны ей в громоносных речах проповедников. Это было для нее мгновение безумия. Она заметила, что молодой человек, сияющий любовью и счастьем, проводил ее до самой коляски тетушки. Охваченная жарким волнением, никогда не испытанным ею, во власти упоения, подчинявшего ее каким-то неведомым путем природе, Августина послушалась убедительного голоса сердца и несколько раз взглянула на молодого художника, не скрывая своего смятения. Никогда еще ее румянец не представлял такого яркого контраста с белизной кожи; влюбленный художник увидел красоту девушки во всем расцвете, невинность во всей чистоте. Августина испытывала и радость и ужас, думая о том, что ее присутствие приносит счастье тому, чье имя у всех на устах, чье дарование сообщает бессмертие мимолетным образам. Она любима. Сомневаться в этом невозможно. Когда художника уже не было подле нее, простые его слова все еще отдавались в ее сердце: «Видите, что мне внушила любовь». И волнение чувств, ставшее еще более глубоким, почти причиняло ей боль, пламень крови разбудил в ней неведомые силы. Чтобы избежать ответов на расспросы родственницы по поводу картин, она притворилась, что у нее болит голова; но, возвратившись, г-жа Роген не удержалась и рассказала г-же Гильом о том, как прославилась «Кошка, играющая в мяч»; Августина задрожала всем телом, услышав, что мать ее собирается на выставку «посмотреть на свой дом». Девушка еще раз настойчиво повторила, что ей нездоровится, и получила позволение лечь в постель.
— Вот и вся прибыль от этих зрелищ — головная боль! — воскликнула г-жа Гильом. — Что же тут интересного — видеть нарисованным то, что каждый день у тебя перед глазами? Как ни толкуйте, а что художник, что писатель — все голь перекатная. На кой черт им понадобилось малевать мой дом на картинах?
— Быть может, это нам на руку — мы продадим больше сукна, — сказал Жозеф Леба.
Несмотря на это замечание, искусство и мысль еще раз были прокляты в судилище торговли. Легко понять, что такие рассуждения не слишком ободряли Августину, когда она в ночной тишине впервые предалась думам о любви. События этого дня походили на сон, который ей было приятно воскрешать в своих мыслях. Она вступила в мир опасений, надежд, угрызений совести — всех этих наплывающих волн чувства, баюкавших столь простое и робкое сердце. Какую пустоту она ощутила в этом мрачном доме и какое сокровище обрела в своей душе! Быть женой талантливого человека, разделять его славу! Какие опустошения должна была произвести эта мысль в сердце ребенка, воспитанного в такой семье! Какие надежды она должна была пробудить у девушки, которую сковывали пошлыми правилами, в то время как она жаждала жизни! Луч света проник в темницу. Августина полюбила сразу. Это льстило стольким ее чувствам одновременно, что она покорилась, не рассуждая. Разве в восемнадцать лет любовь не ставит свою призму между миром и глазами девушки? Могла ли Августина предугадать тяжелые столкновения, которыми заканчивается союз любящей женщины с человеком воображения? Она верила, что призвана составить его счастье, не замечала неравенства между собой и им. Для нее в настоящем заключалось все будущее.
На следующий день ее родители посетили Салон и возвратились оттуда с удрученными физиономиями: видно было, что их постигло какое-то разочарование. Во-первых, оба полотна были сняты художником, во-вторых, г-жа Гильом потеряла свою кашемировую шаль. То, что картины исчезли после посещения Салона Августиной, девушка сочла проявлением утонченности чувства, а все женщины, хотя бы и бессознательно, всегда умеют это оценить.
В то утро, когда приказчик из «Дома кошки, играющей в мяч» обрызгал мыльной пеной Теодора Сомервье, — это имя занесла в сердце Августины молва, — когда художник, возвращаясь с бала, поджидал свою простодушную подругу, вероятно, не подозревавшую о его присутствии, влюбленные увиделись после встречи в Салоне лишь четвертый раз. Легко понять, что препятствия, которые дом Гильомов с его закоснелыми обычаями ставил перед пылким художником, придавали его страсти к Августине особую силу. Как подступиться к девушке, сидящей за прилавком рядом с такими двумя женщинами, как Виргиния и г-жа Гильом? Как сообщаться с ней, если мать ни на минуту не оставляет ее одну? Искусный, как все влюбленные, в изобретении терзаний сердца, Теодор выдумал соперника в лице одного из приказчиков и заподозрил остальных в сочувствии ему. Если и удавалось ускользнуть от этих аргусов[11], то приходилось терпеть неудачи из-за суровой бдительности старого торговца и его жены. Всюду препятствия, всюду безнадежность! Самая сила страсти мешала молодому художнику найти те хитроумные уловки, которые и у заключенных и у влюбленных кажутся последним усилием разума, воспламененного неистовой потребностью в свободе или огнем любви. Теодор бродил поблизости от дома с настойчивостью сумасшедшего, как будто движение могло подсказать ему необходимую хитрость. Измученный до последней степени собственным воображением, он решил подкупить толстощекую служанку. А потому после злосчастного утра, когда г-н Гильом и Теодор так хорошо разглядели друг друга, влюбленным удалось в продолжение двух недель обменяться несколькими письмами. Молодые люди условились встречаться в определенный час по воскресеньям — во время обедни или вечерни в церкви св. Луппа. Августина послала своему Теодору список родственников и друзей семейства, к которым молодому художнику следовало проникнуть и, если возможно, заинтересовать своими любовными планами кого-либо из этих людей, занятых деньгами, торговлей, людей, которым настоящая страсть должна была казаться самой чудовищной, неслыханной причудой.
Впрочем, в обычаях «Дома кошки, играющей в мяч» ничто не изменилось. Если Августина бывала рассеянной, если, вопреки всем правилам домашнего распорядка, она поднималась к себе в комнату, чтобы с помощью горшка с цветами подать сигнал, если она вздыхала, если задумывалась, — никто, даже ее мать, ничего не замечал. Такая странность должна удивить тех, кто понял дух этого дома, где всякая мысль, отмеченная печатью поэзии, противоречила и людям и вещам, где никто не мог позволить себе ни одного лишнего движения и даже взгляда, зная, что они будут замечены и подвергнуты обсуждению. Однако все объяснялось просто: спокойное судно, плававшее по бурному морю Парижа под флагом «Кошки, играющей в мяч», стало добычей одного из тех штормов, которые можно бы назвать равноденственными по причине их периодического возвращения. В продолжение двух недель четыре человека его экипажа и г-жа Гильом с Виргинией были поглощены той исключительной работой, которая обозначается словами «учет товаров». Перетряхивали все кипы, проверяли длину каждой штуки, чтобы установить стоимость оставшегося отреза. Внимательно изучали ярлыки, приклеенные к каждому свертку, чтобы знать, когда было куплено сукно, устанавливали текущую цену. Г-н Гильом, всегда стоявший с аршином в руках и пером за ухом, походил на капитана, командующего маневрами. Его резкий голос, проникая сквозь окошечко, строго вопрошал глубину люков товарного склада и произносил те варварские торговые словечки, которые воспринимаются как загадки: «Сколько Г. Н. 3.?» — «Раскуплено». — «Сколько осталось К. С.?» — «Два аршина». — «Какая цена?» — «Пять-пять три». — «Положить к трем А. все И. И., все М. Г. и остаток В. Д. О.». И еще множество других фраз, столь же непонятных, гремело над прилавком, подобно современным стихам, которые декламируют романтики, чтобы поддержать энтузиазм к одному из их поэтов. Вечером Гильом, запершись с приказчиком и женой, сводил счеты, начинал новые, писал должникам и составлял накладные. Они втроем совершали тот огромный труд, итог которого, умещавшийся на одном листе лучшей «министерской бумаги», доказывал торговому дому Гильомов, что его положение выражается в такой-то сумме наличных денег, в таком-то количестве товаров, в таких-то цифрах имеющихся векселей и обязательств, что он не должен ни одного су, что ему должны сто или двести тысяч франков, что капитал увеличился, доходы от ферм, домов и рент округлились, приведены в порядок или удвоились. Отсюда возникала необходимость еще с большим рвением чем когда-либо накоплять новые экю, причем этим трудолюбивым муравьям даже не приходило в голову спросить себя: зачем все это?
Благодаря этой ежегодно повторявшейся суматохе счастливая Августина освобождалась от бдительности своих аргусов. Наконец в субботу вечером учет был закончен. В цифрах оборотного капитала было так много нулей, что Гильом снял строгий запрет на десерт для приказчиков, соблюдавшийся весь год. Угрюмый суконщик, потирая себе руки, позволил им остаться за столом. Едва только его подначальные успели допить стаканчик домашней наливки, как послышался грохот кареты. Вся семья отправилась в театр Варьете смотреть «Сандрильону», а два младших приказчика получили по шестифранковой монете и позволение идти куда им заблагорассудится, с тем чтобы к полуночи вернуться домой.
Несмотря на этот кутеж, в воскресенье, в шесть часов утра, старый торговец уже причесался, надел свой коричневый фрак с великолепными отливами, всегда доставлявшими ему одинаковое удовлетворение, прицепил золотые пряжки к своим широким шелковым панталонам и к семи часам, когда в доме все еще спали, направился в маленькую контору, помещавшуюся в первом этаже и прилегавшую к лавке. Свет проникал в нее через окно, защищенное основательной железной решеткой и выходившее на квадратный дворик, обнесенный стенами столь черными, что он походил на колодезь. Старый торговец сам открыл хорошо знакомые ему внутренние ставни, обитые листовым железом, и поднял нижнюю половину оконной рамы, скользнувшей в своих пазах. Ледяной воздух, хлынув со двора, освежил удушливую атмосферу комнатки, пропитанную специфическим запахом канцелярии. Старик стоял, положив руку на грязный локотник камышового кресла, обитого выцветшим сафьяном, и как будто раздумывал, сесть ли ему. Нежным взором он окинул двустороннюю конторку: против занимаемого им места под небольшим сводом в нише было устроено место для его жены. Он созерцал перенумерованные папки, связки бечевок, инструменты, железные клейма для сукна, кассу, сделанную в незапамятные времена, — и как будто снова видел себя перед вызванной им тенью г-на Шевреля. Он пододвинул к себе тот самый табурет, на котором сидел когда-то в присутствии своего покойного хозяина; он взял дрожащей рукой этот табурет, обитый черной кожею, из-под которой на углах давно выбивался, хотя и не выпадал, конский волос, и поставил его на то же место, куда его ставил прежний владелец; потом, в неописуемом волнении, он дернул шнурок звонка, проведенного к изголовью кровати Жозефа Леба. Приняв окончательное решение, старик, для которого давние воспоминания были, по-видимому, слишком тяжелы, взял полученные три или четыре векселя, но смотрел на них невидящими глазами, когда вошел Жозеф Леба.
— Садитесь сюда, — сказал ему Гильом, указывая на табурет.
Жозеф Леба затрясся: еще никогда до сих пор старый хозяин не предлагал приказчику сесть в своем присутствии.
— Что вы думаете об этих векселях? — спросил Гильом.
— По ним мы ничего не получим.
— Почему?
— Ведь я же знаю, что третьего дня фирма «Этьен и Компания» расплачивалась золотом.
— О-о! — воскликнул суконщик. — Плохо дело. Значит, залихорадило у них. Поговорим о другом, Жозеф, учет окончен.
— Да, хозяин, и дивиденд самый крупный из всех, какие у нас были.
— Не употребляйте, пожалуйста, этих новых слов. Говорите просто прибыль, Жозеф. Знаете ли вы, мой милый, что таким итогом мы обязаны отчасти вам? Поэтому я не хочу больше держать вас на жалованье. Госпожа Гильом подала мне мысль принять вас в дело. Право, Жозеф... Гильом и Леба — разве это не прекрасная будет фирма? Можно прибавить: и Компания, чтобы придать вывеске законченный вид.
Слезы навернулись на глаза Жозефа Леба; он старался их скрыть.
— Ах, господин Гильом, чем я заслужил столько милостей? Я только исполнил свой долг. Уже то, что вы приняли такое участие в судьбе бедного сиро...
Он чистил обшлагом левого рукава обшлаг на правом рукаве и не смел поднять глаз на старика, который посмеивался, думая о том, что этот скромный молодой человек, без сомнения, так же, как и он в свое время, не смеет объясниться, нуждается в ободрении.
— Тем не менее, — продолжал отец Виргинии, — вы не очень-то заслужили эту благосклонность, Жозеф. Вы не так доверяли мне, как я вам. (Приказчик быстро поднял голову.) Вы знаете состояние кассы. В продолжение двух лет я посвящал вас почти во все свои дела. Я посылал вас на фабрику. Скажу прямо: у меня нет от вас тайн. А у вас? У вас есть сердечная склонность, вы же ни разу не обмолвились о ней ни одним словом. (Жозеф Леба покраснел.) Так, так! — воскликнул Гильом. — И вы думали провести такую старую лису, как я? Меня, который у вас на глазах догадался о несостоятельности Лекока!
— Как, сударь! — воскликнул Жозеф Леба, присматриваясь к своему хозяину столь же внимательно, как и тот к нему. — Как! Вы узнали, что я люблю?
— О, я знаю все, плутишка! — ответил почтенный и хитроумный торговец, теребя ему кончик уха. — И я прощаю: в свое время я поступил таким же образом.
— Вы дадите согласие?
— Да, и, кроме того, пятьдесят тысяч экю и столько же оставлю тебе по завещанию. Мы расширим наши обороты, откроем новую фирму. Мы еще наделаем дел, приятель! — воскликнул старый торговец, вставая и размахивая руками. — Видишь ли, зятек, торговля — это торговля. Те, которые спрашивают, какое удовольствие можно в ней найти, — дураки. Быть в курсе всех дел, уметь вовремя распорядиться, беспокойно выжидать, как в игре, не разорятся ли «Этьен и Компания», видеть, как полк императорской гвардии марширует на параде в мундирах из нашего сукна, подставить ножку соседу (законно, конечно), выпускать товар дешевле других, развивать дело, которое только зарождается, начинается, растет, колеблется и крепнет, знать не хуже начальника полиции все пружины торговых домов, дабы не сделать ложного шага, стойко держаться во время кораблекрушения, иметь друзей во всех мануфактурных городах и переписываться с ними — разве это не вечная игра, Жозеф? Да ведь это значит жить — вот что! Я умру в этой суете, как старый Шеврель, и все-таки скажу: я делал то, что было мне по сердцу.
В пылу своей оживленной импровизации старик Гильом почти не замечал приказчика, плакавшего горючими слезами.
— Ну, что с тобой, Жозеф, бедняга?
— Ах, я ее так люблю, так люблю, господин Гильом, просто сил нет! Я думаю...
— Ну и что же, мой милый, — сказал растроганный торговец. — Ты счастливее, чем думаешь, черт побери! Ведь и она тебя любит. Я-то уж это знаю, да! — И он прищурил свои зеленые глазки, посматривая на приказчика.
— Августина, Августина! — в порыве восторга воскликнул Жозеф Леба.
Он рванулся из кабинета, как вдруг почувствовал на своем плече железную руку, и хозяин, остолбеневший от удивления, свирепо привлек его к себе.
— При чем тут Августина? — спросил Гильом голосом, мгновенно заморозившим Жозефа Леба.
— Да ведь ее-то я и люблю! — заикаясь, пролепетал приказчик.
Смущенный своей близорукостью, Гильом снова уселся и сжал свою остроконечную голову обеими руками, чтобы поразмыслить о дурацком положении, в которое он попал. Жозеф, пристыженный, отчаявшийся, молча стоял перед ним.
— Жозеф, — проговорил наконец с холодным достоинством торговец, — я имел в виду Виргинию. Полюбить по заказу нельзя — это я знаю. Мне известна ваша скромность, забудем обо всем этом. Я ни за что не выдам Августину раньше Виргинии. Вы будете получать десять процентов с барыша.
Приказчик, в которого любовь вдохнула и храбрость и красноречие, умоляюще скрестил на груди руки, обратился к Гильому и говорил четверть часа с таким жаром и чувствительностью, что положение изменилось. Если бы речь шла о коммерческом деле, старый торговец нашел бы твердые правила, чтобы принять то или иное решение; но, выброшенный за тысячу лье от торговли, в море чувств, без компаса, он плыл наугад, растерявшись перед столь необычайным, как он говорил самому себе, происшествием. Увлеченный добротой, он понемногу начал сдаваться.
— Эх, чудак ты, Жозеф! Ведь знаешь, что между моими двумя дочерьми десять лет разницы. Мадемуазель Шеврель была некрасива, и все-таки ей не приходилось жаловаться на меня. Поступай так же, как я. Да перестань же плакать! Дурак ты, что ли? Чего ты! Быть может, все устроится; посмотрим. Из любого положения можно найти выход. Мы, мужчины, не всегда бываем селадонами[12] для наших жен. Понимаешь? Госпожа Гильом набожна, и... Ладно, черт побери... Милый мой, предложи сегодня Августине руку, когда пойдешь к обедне.