Игоряху Яков узнал сразу, хоть и не был он похож ни на Емельяна, ни на Анюту. «На дядьку Климентия похож». Был у Якова дядька Климентий, брат его матери. «На Климентия похож. Большая голова, рост невысокий, а волосы курчавые. Климентий любил книжки церковные читать». Игоряха приехал с книжками в потертом чемодане.
Поужинали обильно свининой жареной и пирогом с вишнями, который Яков сам печь научился. Что поделаешь — бобыль. Поужинали, и Игорь сразу сел книжки читать.
— Про что книжки? — спрашивает Яков, чтоб начать разговор.
— Научная фантастика, — отвечает Игоряха.
— Хорошее дело, — говорит Яков, — значит, по научной части пойдешь. Учись, я помогать буду. А отец-мать как?
— Отца давно не видел. В прошлом году последний раз.
— Это почему же?
— Пьет он и дерется. К матери приходил деньги требовать. Но его дядя Паша-мясник побил, и он с тех пор не ходит.
— Какой мясник?
— Который с мамой в магазине работает. Только она в бакалейном, а он в мясном.
И горечь поползла от гортани Якова вниз по кишкам. Никогда он не забывал Анюту, а если и забывал, то как забывал, что живет и дышит.
— Мама что ж… за этого мясника замуж вышла?
— Нет… Она с ним так живет.
— Как так? Ты что такое говоришь? На мать такое… Ты откуда знаешь?
— А я видел, — отвечает Игоряха, не отрываясь от книжки.
— Как видел? Ты свою книжечку брось, когда с тобой родной дед говорит.
— Глазами видел, — отвечает Игоряха, — я урок не выучил, географию, домой раньше ушел и в окошко заглянул, есть ли мать. Если есть, я еще погуляю, чтобы не ругалась… Мы на первом этаже в коммуналке… Заглянул, а мама с дядей Пашей на кровати оба голые… Борьбу устроили… То мама сверху, то дядя Паша… Я понял, не первый раз это… Прихожу, стучу, не отпирают долго, а откроют, за столом сидят усталые и вино пьют… Сейчас занавеска была плохо задвинута…
— Мама что, тоже пьет?
— Пьет, но не так, как отец… Она не дерется, только разок ущипнула меня. Чаще выпьет — спит или плачет.
— А сейчас где мать?
— Отдыхать под Москву уехала, в Рузу.
— С дядей Пашей?
— Нет, с дядей Витей.
— Каким дядей Витей?
— Художником.
Больше ни о чем не стал Яков внука расспрашивать. Каждое слово, как раскаленными клещами кусок мяса от тела рвет. Пришел Ефим Гармата глянуть на внука.
— Ну как?
Поделился с ним Яков. С кем же еще поговорить — единственный старый друг.
— Да, — отвечает Ефим Гармата, — дают еще себя чувствовать пережитки, болячки, унаследованные от прошлого… А внук как?
— Внук хороший, книжки читает.
— Это главное. Молодежь — это гвардия будущего. Ты только проследи, какие книжки, а то теперь пишут… Читал, в газете пишут про идеологические шатания?
— Он по научной части читает, фантастику.
— Это хорошо. Это про космонавтику. Хорошо.
И книжки одобрил, и внука одобрил Ефим Гармата. А у него глаз наметан, старый общественник. Поговорили и о деле.
Изменения в составе Политбюро редко бывали, но все же случались. Кого-то введут, кого-то выведут. Значит, надо новый портрет заказывать. И расположение по левую и правую стороны от Центрового может быть новое. Райком указывал Ефиму Гармате, как должен висеть каждый портрет, а Гармата в номерном порядке слева и справа от Центрового указывал расположение портретов Якову. Яков же у себя заметки делал: «Болезненный — справа третий, Николай Иванович Подметайло — слева второй, Худощавый — справа четвертый и т. д.»
До очередного праздника далеко, но все должно быть заранее проверено. Наглядная агитация и пропаганда — дело серьезное. Недаром село Геройское, бывшая деревня Перегнои, неоднократно отмечалось за оформление дома культуры в праздничные дни и районной газетой и в райкоме.
Игоряхе село Геройское понравилось, и с дедом он подружился. Начал приезжать в год по разу. И сроднились они, как могут сродниться одинокие люди. Каждый год теперь Яков считал дни, считал недели, считал месяцы до приезда внука.
— Три месяца четырнадцать дней осталось, — говорил он Ефиму Гармате, — месяц остался, полторы недели осталось…
А проводит Игоряху в Москву, домой придет и сразу заметку делает, новый счет открывает к новой встрече, и горечь разлуки не так печет.
Когда повзрослел Игоряха, начались у него с дедом противоречия, хоть и любовь осталась прежней. Начались насмешки, ибо Игоряха смешливым вырос.
— Ты, — говорит, — у меня, дед, Распутин. Бороду только побольше заведи.
— Это как же Распутин? Который такой?
— Распутин, — смеется Игоряха, — мужик, который при царе министров снимал и назначал… И ты здесь, в селе Геройском, бывшая деревня Перегнои, руководителей партии и государства снимаешь и назначаешь…
Недаром Ефим Гармата предвидел. Книжки дело хорошее, но книжки книжкам рознь. Начал Игоряха привозить какие-то другие книжки, не показывает их и что-то пишет, выписывает оттуда. А в последний раз с крестом на груди приехал.
— Ты что, верующий?
— Верующий.
— Как же так? Дед твой с молодых лет комсомолец, а ты, значит, другой путь выбрал.
— У каждого, дед, свой путь.
— Знаю я, — говорит Яков, — ваш Христос за что агитирует. Поцелуй врага своего… Так?
— Ну, допустим, — смеется Игоряха.
— А разве это реально? Кто же врага своего поцелует, кроме сумасшедшего? Меня хоть режь, хоть жги, я никогда американского банкира не поцелую.
— Ну, пойди, секретаря райкома поцелуй, — смеется Игоряха.
Задумался Яков. «Что-то мы в молодежи не поняли и где-то допустили ошибку», — поделился на рыбалке своими сомнениями с Ефимом Гарматой Яков.
— Сироты они у нас, — после долгого молчания, глядя на речную воду, ответил Ефим Гармата, — умер отец наш, Иосиф Виссарионович…
И заплакал вдруг, дыша свежей ухой и водкой, привалился к плечу Якова. Оторопело сидел Яков. Всегда его Ефим утешал, а тут Ефима утешать приходится. Слышал он, что какие-то неприятности у Ефима в райкоме. Новый секретарь райкома Клещ с Губко дружен и Таращука, выкормыша Губко, хочет в секретари партбюро протащить. А старую сталинскую гвардию на пенсию.
— Но мы еще поборемся, — доверительно сказал Ефим Гармата, — у меня повыше опора есть. Я на обком обопрусь… Я Алексею Степановичу, лично…
И они снова долго сидели, глядя на багровый закат.
— На живодерню скоро меня, — с горечью говорил Гармата, — как старую клячу… И шкуру обдерут… Теперь на партийной работе другие нужны… В спинжаках.
— Не простая стала жизнь, не простая, — ответил Яков, — но, может, так и надо… Чем выше в гору, тем тяжелей. А коммунизм ведь как называют — вершина… Я в профсоюзной санатории когда был — красота… Горы, как сахарные головки… Сахар в голубом небе… Не лизнешь, а во рту сладко от одного вида… Вот так, может, и коммунизм, рафинад наш небесный… Не лизнешь, а во рту сладко…
— Во рту-то сладко, да в животе урчит, — ответил Ефим Гармата, — давай-ка лучше ушицы… Хороша получилась ушица, с жирком.
Так ушицей и успокоился старый товарищ. Товарищ — дело хорошее, испытанное. Потому обрадовался Яков, когда Игорь приходит, говорит:
— Друг мой ко мне едет, товарищ мой.
— Какой товарищ?
— Валерка Товстых. Мы на исторический факультет в университет вместе намерены.
«Хорошо, — думает Яков, — сам я безграмотный, сын с дороги сбился, да внук радует… Хорошо».
Приезжает Валерка. Рыжий парень, увалень и спорщик. Ходят с Игоряхой по селу и спорят. Да как спорят, о чем? Про то, про что враги народа шептались на заре индустриализации и коллективизации, они в голос кричат. Игоряха, оказывается, за эсеров, а Валерка за монархию. Забеспокоился Яков, плохо стал спать. Как сказать Игоряхе, что дурной товарищ хуже татарина. Но само уладилось — поругались. Шли лесопосадкой, там хорошие молодые дубки вдоль узкой колеи, по которой гранит с карьера возят. И навалился Валерка на Чернова, покойного лидера эсеров. Игоряха хочет защитить, привести веские аргументы, а Валерка не дает, наседает и наседает, разгорячился. Тогда Игоряха останавливается и говорит:
— Можно, между прочим, разогнаться и удариться головой вон об то дерево.
Валерка тоже останавливается и отвечает:
— Раз ты так, то ладно… Мы шли по дороге, теряя друзей, а женщины наши ушли на панель.
А Валерка был, оказывается, не только монархист, но и крепкий бабник.
— Из всех видов спорта, — говорил он, — я предпочитаю бабенбол. По сути, это комплекс ГТО. Тренируется дыхание не хуже бега, пресс и мышцы спины не хуже гимнастики, есть борцовские захваты, есть ситуации, близкие к прыжку, есть как тактическое, так и стратегическое мышление, необходимое любому спортсмену от футболиста до шахматиста.
Не столько на почве политической дискуссии, сколько на почве эроса держалась дружба Игоряхи и Валерки. Ведь Дон Жуан любого калибра может обойтись без высокого роста, мужественной внешности, светлых, как лен, либо черных, как смоль, кудрей. Но он не может обойтись без мужского нахальства. Нахальства этого Игоряхе и не доставало, а у Валерки столько было, что мог бескорыстно поделиться. Однако в дубовой роще произошел разрыв на политической почве. Взял Валерка свой чемодан и ушел на станцию. Яков радости своей скрыть не может.
— По такому поводу, Игоряха, выпить надо… Плохой друг, как зверь лесной, — спиной не поворачивайся.
Но Игоряха сидит у стола мрачный, не отвечает. Выпил наливки, нехотя пожевал пирог. Вдруг через час примерно свист с улицы. Как встрепенется Игоряха, как вскочит, засиял весь и выбежал. Узнал Валеркин свист. Валерка у забора с чемоданом стоит, а рядом с ним две молодухи.
— Вот, — говорит Валерка, — арестовали они меня на станции, назад привели.
А молодухи: ха-ха-ха, — смеются дуэтом. О этот женский смех в полутьме, кто может устоять перед ним. О этот развратный смех незнакомых женщин в сумерках.
Стемнело уже, где-то на карьере ухала дробилка, за соседним забором мычала корова перед вечерней дойкой, и волнующе тянуло сыростью. Кто может помешать тому, что должно свершиться в вакхической тьме.
Яков выглянул из калитки, и Игоряха сказал ему грубо, как никогда ранее:
— Дед, чего лезешь не в свое дело?
Яков обиделся, но старался себя утешить: «Вырос Игоряха… Забыл ты, Яков, как сам молодой был. Про Полину забыл, бабку Игоряхи, и про Анюту, мать Игоряхи. Эх Анюта, Анюта…»
Бывают особые вечера, когда в воздухе растворено томление, сладко, как в горячей бане, ноют кости, и по животу скользит вниз от пупа та самая щекотка, застывая в напряжении.
Одна молодуха была соломенная вдова лет 23, тяжелая, грудастая, разведенная месяц с небольшим. Ее облюбовал для себя Валерка. Вторая была дважды разведенная Зинка Чепурная, которая своей подружке в матери годилась и у которой действительно подрастала пятнадцатилетняя дочь. Зинка Чепурная, благодаря миниатюрному сложению и чернявости, сохранила себя и казалась гораздо моложе своих лет. Впрочем, Игоряхе, как всякому девственнику, нравились женщины старше и опытнее его. Наконец должно было свершиться в жизни Игоряхи событие, равное второму рождению. Много раз не получалось, а сейчас, он понял, получится.
Мигом отнесен был чемодан Валерки, мигом надет был праздничный пиджак, а волосы, шея, подмышки сбрызнуты одеколоном «Шипр». Видя такое возбуждение и суету, Яков не препятствовал. Чем раньше Игоряха познает, тем раньше поймет, что жизнь обманывает нас сильнее всего там, где мы более всего ждем от нее удовольствий.
Вчетвером дошли до дома культуры, а там разошлись.
— Ни пуха, ни хера, — игриво крикнул Валерка вслед Игоряхе.
Зинка знала, чего не знал о ней Игоряха, знала, что это сын ее прошлого ухажора Емельяна. Гармониста, с которым у нее так все ладно получалось в молодости. Может, выйди она замуж за Емельяна, по-другому сложилась бы жизнь и у нее и у него. Говорят, спился где-то в Москве. Какой парень был. Сын, конечно, не то, хлипкий. Но и хлипкий, если разбежится да разойдется…
Зинка повела его к реке. Здесь стукались бортами и гремели цепями несколько рыбачьих лодок-плоскодонок и чернело какое-то строение. То был небольшой сарайчик, сколоченный рыбаками для своих нужд. У Зинки был с собой ключ, она отперла и сказала Игоряхе:
— Нагнись, головой треснешься… Штаны сюда, на жердочку повесь.
Она знала, что первый раз снять штаны перед малознакомой женщиной для девственника самое трудное. Действительно, Игоряха начал стаскивать штаны лихорадочно, стараясь быстрее от них освободиться и в то же время пугаясь этого.
— Что ты суетишься, точно я на тебя ружье навела, — сказала Зинка, шагнула к нему и помогла. И Игоряха ухватился за ее тело, как утопающий за умелого пловца. Пересохший рот вновь наполнился слюной, и к нему пришло ощущение человека, который первый раз поднимается в воздух. Он тщательно изготовился и вдруг понял, что уже давно летит… Было именно ощущение полета, но не во сне, а наяву… Такое чувство возможно только в первый раз в ранней молодости, почти мальчишестве и с умелой женщиной, не сверстницей. И был момент, когда никаких преград и углубление в самые кишки дьяволу…
Так, конечно, не думалось тогда Игоряхе, но так пелось без звука, так играл он собой, и так играла им ночь и женщина.
Потом Игоряха сидел с Зинкой, обнявшись, до утра, на лодке, накинув ей на плечи свой пиджак. Поднялось холодное еще солнце, озарило реку, листву деревьев, ослепило… Стадо мыча спускалось к воде. Пора было уходить.
6
Яков Каша узнал о случившемся быстро. От пастухов распространилось по селу.
— С Зинкой Чепурной! Да она тебе в матери годится! Отец ее бабку твою Полину трактором задавил. А сама Зинка, знаешь, кто? Она семью нашу развалила. Она с Емельяном, отцом твоим…
Сказал и пожалел, что сказал. Глянул на него Игоряха и узнал Яков Емельянов взгляд в момент ненависти. Но не мог уже удержаться Яков.
— Гаденыш ты!
Бегают руки, бегают, и поясница ломит, точно тяжесть несет. Как побили его много лет назад в милиции, с тех пор разволнуется Яков — ломит поясницу.
Ничего не ответил Игоряха, собрал свои вещи, вышел, и к дому Зинки. Она ему перед расставанием сказала, что дочь ее в пионерлагере. Нашел дом, но заперто. Хорошо Валерку встретил. Идет веселый.
— Ну, как?
— К твоей можно чемодан поставить?
— С дедом поругался? Ладно, я тоже свой перенесу.
Нажарила Надька, соломенная вдова, сковородку картошки, моченых яблок поставила, соленых огурцов, самогонки. Выпил Игоряха. Впервые напился, упал на лежанку. К вечеру проснулся, выпил рассольчику, полегчало.
— К своей пойдешь? — спрашивает Валерка.
— Пойду, — отвечает Игоряха, а сердце колотится, колотится…
Прическу поправил, вынул из чемодана «Шипр», надушился, пошел. У Зины в хате свет горит. Значит, дома. Только бы дочери не было. Через забор Игоряха и огородом к окнам. Вдруг видит, мужик в кальсонах руку к выключателю протянул, и погас свет. Темно стало внутри и снаружи. Но залаяла собака, и опомнился Игоряха — через забор и бегом к реке. Возле реки, возле рыбачьего сарая, упал в траву и плакал, плакал, придавив с затылка руками свою голову к земле… Утром Игоряха уехал, не повидав деда, а Валерка еще неделю пожил в селе Геройское, бывшая деревня Перегнои, у Надюхи, соломенной вдовы. Правда, прогуливаться по деревне не решался и деду Якову на глаза старался не попадаться. Но дед Яков и сам на улицу не показывался, совсем плох стал. Тоска такая, словно в гробу лежит. Однако тоска дело личное, а работа дело общественное.
Наступила осень, приближалась очередная годовщина Октябрьской революции, и встретить ее надо было Якову Каше с полной мерой ответственности. К тому времени произошли хоть и небольшие, но существенные изменения в составе политбюро. Портрет, обозначенный «от Центрового номер два слева — Пристяжной», убирался вовсе, вместо него заказано было в райизо два новых портрета, номерной знак которых должен был быть уточнен райкомом. А следовательно, предстояла общая перестановка руководящего состава политбюро на фасаде дома культуры села Геройское, бывшая деревня Перегнои. И Яков Каша решил воспользоваться перестановкой в своих целях, т. е. заодно заказать второй комплект портретов членов политбюро. Хоть портреты, полученные по безналичному расчету от кондитерско-макаронной фабрики, содержались Яковом образцово, однако окончательно сырые пятна на холстах и трещины в рамках преодолеть не удалось.