— Я позабочусь, чтобы мои люди не беспокоили вас.
— Вы удивительный трактирщик! Я предсказываю вам, что вы быстро разбогатеете, потому что очень хорошо понимаете ваши интересы.
— Я стараюсь угодить тем, кто удостаивает своим присутствием мою гостиницу.
— Прекрасное рассуждение. Вот вам две обещанные унции и два пиастра в придачу за ту закуску, которую вы нам подадите. Прикажите поставить лошадей этих кабальеро в конюшню и оставьте нас.
Трактирщик поклонился, сделал гримасу в виде улыбки, принес с проворством — не весьма обыкновенным в людях его звания — заказанную закуску и низко поклонился охотнику.
— Теперь, — сказал он, — никто не войдет сюда без моего приказания.
Он вышел.
Пока Валентин уговаривался с трактирщиком, присутствующие молчали, внутренне смеясь над странным способом действия охотника и над неопровержимыми аргументами, которые он употребил для того, чтобы избавиться от шпионства, которого всегда должно опасаться в подобных местах, где хозяева обыкновенно служат нескольким сторонам сразу, и нисколько не совестятся изменять тем, кто дорого им платит.
— Теперь, — сказал Валентин, как только дверь затворилась за трактирщиком, — мы по крайней мере будем разговаривать безопасно.
— Говорите по-испански, друг мой, — отвечал Ралье.
— Зачем же? Так приятно разговаривать на своем языке, когда редко находишь случай, как, например, я. Уверяю вас, Курумилла этим не оскорбится.
— Я вам говорю это не для вождя, дружба которого к вам мне известна.
— Для кого же?
— Для дона Марсьяля, который приехал со мной и имеет сообщить вам что-то важное.
— О-о! Это меняет положение, — сказал охотник, тотчас заменив французский язык испанским. — Вы здесь, любезный дон Марсьяль?
— Да, сеньор, — отвечал Тигреро, выходя из тени, в которой он стоял до сих пор, и сделал несколько шагов вперед. — Я очень рад увидеться с вами.
— Кого вы еще привезли с собой, любезный Антуан?
— Меня, друг мой, — сказал третий человек, сбрасывая с себя плащ. — Брат мой думал, что в случае тревоги лучше, если он будет не один.
— Брат был прав, любезный Эдуард, и я благодарю его за прекрасную мысль, которая доставила мне удовольствие пожать вам руку. Теперь, сеньоры, если вам угодно, мы сядем и поговорим, потому что, если я не ошибаюсь, нам надо пересказать друг другу вещи очень важные, в особенности для меня.
— Действительно, так, — отвечал Антуан Ралье, садясь, и его примеру немедленно последовали остальные.
— Если вы хотите, — начал Валентин, — мы начнем по порядку, таким образом, мы кончим гораздо скорее — вы знаете, что минуты драгоценны.
— Прежде всего, друг мой, — сказал Антуан Ралье, — позвольте мне от имени всех моих родных и от меня самого поблагодарить вас еще раз за услуги, которые вы оказали нам во время нашего путешествия по Скалистым горам; без вас, без вашей разумной дружбы и вашей мужественной преданности, мы никогда 6ы не выбрались из ущелий, где погибли бы самым жалким образом.
— К чему, друг мой, напоминать в эту минуту?
— К тому, — с живостью перебил Антуан Ралье, -чтобы вы убедились, что можете располагать всеми нами, как вам заблагорассудится: руки, кошелек и сердце — все вам принадлежит.
— Я это знаю, друг мой: вы видите, что я, не колеблясь, обратился к вам, рискуя даже скомпрометировать вас. Оставим же это и приступим к делу. Что вы сделали?
— Я исполнил ваше приказание, друг мой: по вашему желанию я нанял и меблировал дом на улице Такуба.
— Извините, вам известно, что я очень мало знаю Мехико: я приезжал сюда редко и никогда не оставался надолго.
— Улица Такуба одна из главных в Мехико; она напротив дворца и в двух шагах от той улицы, где я сам живу с моими родными.
— Прекрасно! Под каким именем нанят этот дом для меня?
— Под именем дона Серапио де-ла-Ронда. Ваши слуги уже два дня, как приехали.
— То есть?
— То есть, Весельчак и Черный Лось: первый — ваш мажордом, а второй ваш камердинер; они все привели в порядок, и вы можете переехать, когда хотите.
— Сегодня же.
— Я сам вас провожу.
— Благодарю! А потом?
— Потом брат мой Эдуард нанял от своего имени у заставы Сан-Лазаро небольшой домик, где десять лошадей тотчас будут помещены в великолепной конюшне.
— Хорошо — это касается Курумиллы: он будет жить в этом доме с вашим братом.
— Теперь приступим к другому, друг мой.
— Говорите!
— Вы не будете на меня сердиться?
— На вас? Полноте! — сказал Валентин, протягивая ему руку.
— Не зная, довольно ли у вас денег — а вы знаете, друг мой, что денег понадобится вам много…
— Знаю; ну так что ж?
— Ну…
— Я вижу, что я должен прийти к вам на помощь, любезный Антуан; так как вы считаете меня бедным охотником без копейки за душой и так как сердце ваше полно деликатности, то в каком-нибудь уголку моей спальни, в каком-нибудь ящике, от которого вы дадите мне ключ, вы положили пятьдесят, а может быть, и сто тысяч пиастров с намерением, если эта сумма окажется недостаточной, предложить мне более — не правда ли?
— Вы будете сердиться на меня за это?
— Напротив, я очень вам признателен, друг мой.
— О благодарю!
— Вы за что благодарите меня, любезный Антуан?
— За то, что вы принимаете сто тысяч пиастров.
Валентин улыбнулся.
— Вы именно таковы, каким я считал вас! Только, благодаря вас от глубины всего сердца за услугу, которую вы хотели мне оказать, я не принимаю ее.
— Вы отказываете мне, Валентин? — сказал Ралье печально.
— Я вам не отказываю, друг мой, я просто вам говорю, что мне не нужны эти деньги, и вот вам доказательство, — прибавил он, вынимая из портфеля бумагу, сложенную вчетверо, которую он подал своему соотечественнику. — Вы банкир, следовательно, вы знаете дом Торнуда Дэвидсона и К°.
— Это самый богатый банкирский дом в Сан-Франциско.
— Разверните же эту бумагу и прочтите.
Ралье повиновался.
— Неограниченный кредит открыт на меня Торнудом, — вскричал он голосом, дрожащим от радости.
— Это вам не нравится? — спросил Валентин, улыбаясь.
— Напротив, стало быть, вы богаты?
Облако печали пробежало по лицу охотника.
— Я вас огорчаю, друг мой?
— Ах! Вы знаете, некоторые раны не закрываются никогда. Да, друг мой, я богат; Курумилла, Весельчак и я, после смерти моего молочного брата, мы одни знаем в Апачерии самые богатые прииски, какие только существуют на свете. Я не поехал с вами в Мехико, для того, чтобы съездить на эти прииски. Теперь вы понимаете? Но что значит для меня это несметное богатство, когда сердце мое умерло и все радости моей жизни уничтожены навсегда!
Под тяжестью глубокого волнения, охотник опустил голову на грудь и подавил рыдание.
Курумилла встал среди всеобщей тишины, потому что никто не решался сказать слов утешения видя столь сильное горе и, положив руку на плечо Валентина, сказал мрачным голосом:
— Искатель Следов помни, что ты поклялся отмстить за нашего брата.
Охотник выпрямился, как будто его ужалила змея, и, крепко пожав руку, протянутую ему индейцем, смотрел на него с минуту со странной пристальностью.
— Только одни женщины плачут по мертвым, потому что не могут за них отмстить, — продолжал индеец тем же резким тоном.
— Да, вы правы, — отвечал охотник с лихорадочной энергией. — Благодарю вас, вождь, вы заставили меня опомниться.
Курумилла приложил к своему сердцу руку друга и оставался с минуту неподвижен; наконец, он выпустил руку Валентина, сел и, завернувшись в свой плащ, впал в прежнюю немоту, из которой могло его вывести только такое важное обстоятельство. Валентин два раза провел рукой по лбу, орошенному холодным потом, и силился улыбнуться.
— Простите мне, что я на минуту забыл возложенную на себя роль, друзья, — сказал он кротким голосом.
Три руки молча были протянуты к нему.
— Теперь, — продолжал он твердым голосом, но в звуках которого еще слышался отголосок бури, — поговорим о бедной донне Аните Торрес.
— Увы! — отвечал Антуан Ралье. — Я ничего не могу сказать о ней, хотя сестра моя Елена — ее подруга в монастыре бернардинок, куда я ее отдал по вашему желанию — дала мне знать, что через несколько дней сообщит мне важное известие.
— Если вы позволите, это известие сообщу вам я, — сказал дон Марьсяль, вдруг вмешавшись в разговор, который до сих пор он слушал с видом довольно равнодушным.
— Вы знаете что-нибудь? — спросил его Валентин.
— Да, я знаю вещи очень важные, вот почему у меня было такое сильное желание видеться с вами.
— Говорите же, друг мой, говорите, мы вас слушаем!
Тигреро, не заставляя себя просить, тотчас пересказал со всеми подробностями свое свидание с капатацем дона Себастьяна Герреро; три француза выслушали его с самым серьезным вниманием; когда он кончил свой рассказ, Валентин встал.
— Пойдемте, сеньоры, — сказал он, — нам нельзя терять времени, может быть, Бог представляет нам в эту минуту случай, которого мы ждали напрасно так давно.
Присутствующие встали, не спрашивая у охотника объяснения его слов, и через несколько минут Валентин со своими товарищами скакал в город.
«Я не знаю, какой дьявольский план замышляют они, — бормотал трактирщик, смотря, как они исчезали вдали, — но это предостойные сеньоры, у них в руках унции текут, как вода».
И он воротился в свой трактир, на этот раз не затворив двери, потому что начало рассветать.
Глава XV
МОНАСТЫРЬ БЕРНАРДИНОК
Монастырь бернардинок возвышается недалеко от Букарели; ни один женский монастырь в Мексике не может сравниться с ним в богатстве; испанские короли и самые знатные вельможи вносили в него щедрые вклады, которые со временем составили огромное богатство.
Обширное помещение, занимаемое монастырем бернардинок, толстые стены, которыми он окружен, многочисленные купола, венчающие его, достаточно показывают важность, какой он пользуется еще и ныне.
Как и все мексиканские монастыри, монастырь бернардинок обведен толстыми стенами с контрфорсами, придающими ему вид крепости.
Однако высокие колокольни и три купола показывают благочестивое назначение постройки. Обширный двор, вымощенный плитами, ведет к главной капелле, украшенной с роскошью, о которой в Европе трудно составить себе представление.
За этим первым двором находится ограда, окружающая бассейны из белой яшмы, в которых бьют фонтаны прозрачной воды; потом идут тенистые аллеи, широкие дворы, богатая и драгоценная библиотека, заключающая ученые сокровища Мексики, восемь дортуаров, обширные, спокойные четыреста келий для монахинь, трапезная, где легко могут поместиться все четыреста человек.
Поэтому всякий посетитель, даже наименее благочестивый, невольно почувствует восторг при виде этого величественного зрелища, которое превосходит все, что воображение может создать фантастически невозможного.
В тот день, когда мы вводим читателя в монастырь бернардинок, около пяти часов вечера, три особы, собравшись в беседке почти в конце сада, разговаривали между собой с некоторым воодушевлением.
Из этих трех особ самая старшая была монахиней, две другие — молодые девушки, от шестнадцати до восемнадцати лет, носили одежду послушниц.
Первая была настоятельница монастыря, женщина лет пятидесяти, с тонкими аристократическими чертами, с кротким обращением, с движениями благородными и величественными, лицо ее дышало добротой и умом.
Вторая была донна Анита; мы не будем писать ее портрета, читатель уже давно ее знает 4; бедная девушка была бледна, как труп, глаза ее, лихорадочно блестели.
Третья была Елена Ралье, белокурая девушка с голубыми глазами, гибким станом, с лукавым взглядом, благородные и хорошо обрисованные черты которой дышали чистосердечием и невинностью молодости, с веселым выражением пансионерки, избалованной снисходительной наставницей.
Елена стояла, прислонившись к дереву возле беседки. Она как будто наблюдала, чтобы никто не прервал разговора настоятельницы с ее подругой.
Донна Анита, сидя на каменной скамье возле настоятельницы, положив руку в ее руку, а голову на ее плечо, говорила с ней шепотом прерывистыми фразами, с трудом вырывавшимися из ее полуоткрытых губ, между тем, как слезы текли по ее щекам.
— Добрая матушка, — говорила она голосом гармоничным, как вздох эоловой арфы, — я не знаю, как вас благодарить за вашу бесконечную доброту ко мне. Увы! Вы теперь заменяете мне всех моих родных, отчего мне нельзя всегда оставаться с вами? Я была бы так счастлива, если бы могла постричься и провести жизнь в этом монастыре под вашим благосклонным покровительством.
— Милое дитя, — ласково отвечала настоятельница, — Бог велик, могущество Его безгранично, зачем отчаиваться? Увы! Вы почти дитя, кто знает, сколько радостей и сколько счастья готовит для вас будущее?
Молодая девушка печально вздохнула.
— Ах! — прошептала она. — Будущего не существует для меня, добрая матушка, я бедная, брошенная сирота, без покровительства, во власти жестокого родственника, я должна переносить ужасную муку и под его железным игом вести жизнь горестную и страдальческую.
— Дитя, — с кроткой строгостью отвечала настоятельница, — повторяю вам, что вы еще не знаете, что хранит для вас будущее, вы неблагодарны в эту минуту…
— Неблагодарна я, матушка? — вскричала молодая девушка.
— Да, вы неблагодарны, Анита, и к нам и к себе самой; разве вы считаете ни за что, после ужасного несчастья, поразившего вас, что вы воротились в этот монастырь, где протекло ваше детство, и нашли между нами тех родных, в которых отказывает вам свет? Разве вы считаете ни во что, что имеете возле себя сердца, сожалеющие о вас, голоса, беспрерывно ободряющие вас к мужеству?
— Вооружитесь мужеством, сестра моя, — подтвердил нежный голос Елены.
Донна Анита скрыла на груди настоятельницы свое прекрасное лицо, залитое слезами.
— Извините меня, матушка, — прошептала она. — Извините меня, но я разбита этой борьбой, которую так давно выдерживаю без надежды; это мужество, которое вы стараетесь мне придать, не может, несмотря на мои усилия, проникнуть в мое сердце, потому что я имею роковое убеждение, что, несмотря на все ваши старания, вам не удастся отвратить ужасного несчастья, нависшего над моей головой.
— Будем рассуждать, дитя мое: до сих пор нам удавалось скрыть от всех ваше счастливое возвращение к рассудку.
— Счастливое! — сказала донна Анита со вздохом.
— Да, счастливое, потому что с разумом к вам возвратилась вера, то есть сила. Между тем как сам ваш опекун считает вас еще помешанной и принужден, против воли, приостановить свои планы на вас; я, пользуясь влиянием моего положения, и, в особенности, высокими связями моих родных, подала просьбу президенту республики в вашу пользу, эту просьбу поддерживают знатнейшие имена в Мехико; я прошу, чтобы свадьба, угрожающая вам, не была совершенно против вашей води — словом, чтобы она была отложена до тех пор, пока вы будете в состоянии отвечать вашему опекуну: да или нет.
— Вы это сделали, добрая матушка? — вскричала молодая девушка, бросившись на шею настоятельнице с безумной радостью.
— Да, я это сделала, дитя мое, и каждую минуту жду ответа, который, по моему мнению, будет благоприятен.
— О матушка! Если это удастся, я буду спасена!
— Не переходите от одной крайности к другой, дитя мое: это все еще одни проекты, одному Богу известно успеем ли мы.
— О! Бог не захочет оставить бедную сироту,
— Уповайте на Него — и десница Его поддержит вас в несчастье.
— Сестра Мария подходит сюда, матушка, — сказала Елена.
Настоятельница сделала движение рукой, донна Анита отодвинулась на конец скамейки, на которой она сидела, скрестила руки и опустила голову на грудь.
— Вы ищете матушку, сестра моя? — спросила Елена у послушницы довольно пожилой, которая приближалась к ней, осматриваясь направо и налево, как будто действительно искала кого-нибудь.