– Почти по пути… За что «За боевые» получил? – поинтересовался «синий», не повернув головы: он был занят, выруливая между тесно поставленными машинами. – Стальной плацдарм?
– Я на плацдарм не успел. – Рой поймал себя на том, что будто извиняется перед этим жестким и прямым, как офицерский стек, человеком. – Нас уже под Мугелу перебросили.
– Резервный корпус? Тоже славно задали перцу хонтийцам. Я-то на плацдарме клешню оставил, а про ваши подвиги уже в госпитале по радио слышал да в газетах читал. Двадцать вторая?
– Двадцать четвертая! – Рою хотелось добавить «господин», но он не знал ни имени, ни чина собеседника.
– Военные тайны выдаешь первому встречному, солдат? – улыбнулся углом рта гвардеец, метнув на пассажира цепкий взгляд. – Впрочем, расслабься – какие теперь тайны?
– А кто вы по званию? – стесняясь, спросил Рой.
– Ротмистр Лоос, – улыбнулся водитель. – К твоим услугам… Э-э! Только крышу мне не пробей макушкой! Тоже мне придумал: строевую стойку в автомобиле! Да и не в форме я…
– Виноват, господин ротмистр!
– Ты, парень, – бывший офицер внимательно посмотрел на Роя, – эти свои «виноват» брось. Нет сейчас ротмистров.
– Неужто Боевая Гвардия запрещена? Я слышал…
– Слышал он… Нет, Гвардия не под запретом. Мы под запретом. Все, кто ее опорой был… Я ведь, солдат, еще в ту войну начинал, при императоре… Зеленым сопляком, моложе тебя…
Ротмистр замолчал, вытащил из пачки, валяющейся у ветрового стекла, погнутую сигарету и долго пытался чиркнуть спичкой, прижав коробок ребром ладони, пока Рой не взял их у него и не помог закурить.
– Благодарю, солдат… И вообще: все изменилось. Раньше мы выродков гоняли… Ты, часом, не выродок? Хотя откуда: кто выродков, кроме штрафников, в армии встречал?.. А теперь они все под себя подмяли. Видел того борова за прилавком?
– Ви… видел… А он что – тоже выродок, господин…
– Забудь про господ! – гаркнул ротмистр. – За решетку меня решил упечь? И сам сесть рядом за пособничество?
– Никак нет, э-э…
– Вот именно, что «э-э». Первостатейный выродок этот господин Суук. И папаша его выродок, и мамаша… Все выродки. До седьмого колена. Но помнят, крысиная порода, что я в свое время на перевоспитание их не упек всех скопом, благодарность, значит, проявляют…
– Как же вы теперь? Без работы…
– Плюнь, солдат. Никуда они не денутся. За папашей Сууком такие делишки раньше водились, что и нынешние власти по головке не погладят. Это молодой – глупый да крикливый, а старый Суук очень себе на уме. Он лучше сынку по шее накостыляет – если найдет, конечно, у него шею в сплошном сале, – чем меня, благодетеля своего, на улицу вышвырнет. Не то, что «добрякам» сдать. Этого ему не простят.
– Кто?
– Дед Пихто и бабушка Никто. Усек?
Рой понял, что эту тему развивать не стоит.
– А почему он мои деньги не взял? Там же на ценнике было написано…
– Эх, солдат, солдат… Наивный ты. У нас теперь две валюты.
– Как две? – опешил Рой. – Неужто хонтийцы…
– Да хонтийцы тут ни при чем. У них там дела почище наших будут – гражданская война, говорят. Сепаратисты и все такое. Не сегодня-завтра на две части развалятся. А с деньгами наши умники намудрили, доморощенные. Выродки, мать их… Пока мы там за родину пуп рвали, тут экономика, понимаешь, развалилась. Пока Отцы у власти были, как-то справлялись. А как свобода настала, так все и обвалилось. Цены росли по пять раз на дню. Да как! Утром денег у тебя в кошельке на сто буханок хлеба хватало, а к вечеру и трех не купишь.
– И сколько теперь на это можно купить? – с сомнением поглядел солдат на свои деньги, еще десять минут назад казавшиеся богатством.
– Ну, на пару-другую буханок хватит, – улыбнулся ротмистр. – Шучу, конечно. Побольше, естественно. Только в очереди настоишься за этим тоже побольше.
– Так нет же очередей!
– Потому и нет, что здесь только на золотые торгуют.
– Взаправдашние? Как при императоре? Где ж их взять?
– Да не на червонцы. Бумажки придумали особые. На них вроде как на старых все – тройка, пятерка, десятка, да только золотом. На, взгляни, – Лоос достал из нагрудного кармана мятую купюру и протянул Рою.
Тот разгладил бумажку и увидел портрет военного с надменным лицом, облаченного в латы. Он помнил этого человека – императора Эррана Первого, Собирателя Земель. Такой же портрет красовался на картинке в учебнике средневековой истории, запрещенный как раз в том году, когда он, Рой, заканчивал восьмой класс, где эту историю проходили. Рой с одноклассниками, чумазые, как кочегары, и веселые – какому школьнику не захочется сжечь опостылевший учебник! – под бдительными взглядами педагогов и представителей районной управы швыряли в огромный костер связанные шпагатом пачки книг. А годом позже вместо уроков труда вырезали из книг, указанных в длинных списках, картинки и целые страницы, вымарывали тушью имена, строчки и абзацы. Такова была воля Неизвестных Отцов, ночей не спящих, неустанно заботясь о своих согражданах…
– На эти бумажки купить можно все. И даже поменять свои деревянные на эти, золотые. Только не везде и не просто так…
– Он же запрещен был, – Рой перебил рассказчика, разглядывая портрет императора.
– Был да сплыл, – офицер отобрал банкноту. – Теперь многое из старого разрешено. И герб имперский, и история…
– Может, и императора на трон вернули? – криво усмехнулся Рой: то, что говорил ротмистр, не укладывалось в голове.
– Императора? – развеселился чему-то собеседник. – Ну ты, паренек, хватил! Императора ему подавай… Никаких императоров, солдат! У нас теперь власть народа. Демократия. Слышал такое слово?..
За разговорами Рой не заметил, как автомобиль оказался на знакомой улице. Вот она, родная «отцовка», о которой он столько мечтал на нарах «учебки», в сыром окопе и на госпитальной койке.
– Беги, солдат, – как-то по-особому добро улыбнулся господин Лоос: юноша и не подозревал, что тот может так улыбаться – не саркастически, не язвительно, а как отец… – Вижу, не терпится тебе…
– Спасибо! – пулей выскочил Рой из машины, но обернулся, смутившись. – Может, к нам зайдете, господин ро… Мама будет рада. И отец.
– Нет, ты уж один, – покачал головой офицер. – Уж я-то знаю, каково это – домой с войны возвращаться. Не до меня вам будет сегодня.
– Ну что вы!..
– Знаю, знаю… У тебя, небось, и девушка есть.
– Нет, господин ро… – покраснел парень.
– Ну, это дело наживное. Сейчас, когда вашего брата повыбили да поперекалечили, – особенно. А захочешь поболтать – ты, вижу, парень неплохой, хоть и наивный до предела… – ротмистр неловко накарябал адрес на спичечном коробке. – Забегай как-нибудь. Поболтаем о жизни, о том, о сем… Ну – держи!
«Лебедь», окутавшись клубами сизого дыма, укатил, а Рой остался стоять посреди улицы, еще ощущая ладонью крепкое мужское рукопожатие. Ладонь у ротмистра Лооса была твердой, сухой и теплой. Ладонь хорошего, уверенного в себе и своем деле человека…
* * *
Аллу шел рядом, глубоко засунув руки в карманы куртки, и молчал. Он был очень деликатен, этот бывший приютский, добравшийся без связей и взяток почти до вершины жизни. Или был на пути к этой вершине.
– Ты что-то сказал? – очнулся Рой и со стыдом понял, что они дошли почти до дома Гаалов.
– Ты задумался, и я не хотел тебе мешать. Опять про Дону?
– Да так… – молодому человеку почему-то не хотелось рассказывать другу о том, какие не столь уж давние воспоминания прошли перед ним чередой то ярких, то смазанных картинок.
– Она по-прежнему… – инженер не договорил: все было понятно без слов.
Очень многие – почти пятая часть населения страны (исключая выродков, конечно) – плохо перенесли лучевое голодание. То, что для крошечной и гонимой группки, почувствовавшей себя людьми, стало благом, долгожданным избавлением, для остальных обернулось катастрофой. И дело тут было не только в исчезновении привычного стимулятора. Роковую роль сыграла правда, которая была хуже всякой лжи. Правда, что лилась каждый день на головы не желающих ее знать из радиоприемников, с экранов телевизоров и со страниц газет. Не желающих, но не могущих по примеру древних героев залить себе уши воском и завязать глаза.
Ведь это очень страшно: знать, что тобой два десятка лет манипулировали, будто марионеткой, дергая за струнки и ниточки, заставляющие тебя плакать и смеяться, любить и ненавидеть, не жалеть себя и других ради цели не выстраданной и осознанной, но внушенной кем-то извне. Люди сходили с ума, целыми семьями сводили счеты с жизнью, очень многие, такие, как отец и сестра Роя, искали забвения в алкоголе и наркотиках… Но если взрослые люди еще как-то могли контролировать себя, то совсем юные, вроде сестренки Роя, потеряв жизненный стержень, просто проваливались в болото грез, не желая противиться засасывающей их пучине…
Долгожданное возвращение домой вместо праздника обернулось кошмаром. Отец, обрадовавшийся поводу присосаться к бутылке больше, чем вернувшемуся с того света сыну, мать, выглядевшая привидением той самой Эды Гаал, на которую заглядывались все без исключения мужчины их улицы, – в минуту просветления отец, отведя глаза, шепнул, что врачи нашли у нее страшную болезнь… А главное – Дона, малышка Дона, ставшая еще красивее, чем раньше. Но не красотой девушки, полной сил и желания жить, а красотой мраморной статуи. Бледная, отстраненная, с отсутствующим взглядом черных, как ночь, из-за расширенного во всю радужку зрачка глаз, она появлялась, как тень, и так же, как тень, исчезала; большую часть времени она лежала в своей комнатке на неразобранной постели, уставившись в потолок широко открытыми глазами. Она выплывала из страны грез очень редко, и тогда это было просто страшно. Мраморная статуя не становилась человеком – она превращалась в дикого зверя, готового на все ради очередной дозы проклятого дурмана. Бороться с этим было бесполезно: по новым законам, даже в психиатрическую лечебницу родители не могли уложить совершеннолетнюю дочь без ее согласия. А какое тут может быть согласие, когда она то просто не слышит тебя, то, рыдая и хохоча, умоляет дать денег на новую дозу?
Гаалам, правда, предлагали вылечить Дону разные верткие типчики. Мол, существуют специальные клиники, где наркоманов излечивают раз и навсегда. Но средства на это требовались такие, что не выбивающейся из безденежья семье их и за десять лет не скопить. Рой вкалывал, как проклятый, мать вязала, шила на продажу, подряжалась мыть полы в магазинчиках, повылезших везде, словно грибы после дождя, но ничего не помогало… А тут еще выгнали с завода отца, не способного уже к тонкой работе, и жизнь, без того несладкая, превратилась в ад…
– До понедельника, Аллу, – Рой вяло протянул руку другу: их окна из квартиры опять неслась ругань и звон бьющейся посуды. – Мне еще отца утихомиривать…
– Послушай, Рой. – Инженер смотрел в сторону. – Мне трудно тебе это говорить, но наш завод, наверное, скоро прикроют.
– С чего бы это? – Парень почувствовал, как тоска сжала сердце: все один к одному. – Мы же, вроде, не последние на белом свете…
– Говорят, не нужны больше наши танки. Мол, это диктатура Отцов бряцала оружием, а теперь мир, и ни с кем наша страна воевать не собирается. А если кто и полезет на нас, то железа, наштампованного за эти годы, с лихвой хватит, чтобы отразить все поползновения.
– Так и говорят?
– Слово в слово. Тычут всем в лицо разгром островитян прошлогодний. Так что ты, Рой, потихоньку ищи себе другую работу. Ребят я тоже предупрежу, конечно…
– А сам ты?
– Да я уже нашел одно местечко, – уклончиво ответил Аллу. – В одном исследовательском центре. Платят там вроде бы хорошо.
– Ерунда все это, – махнул рукой Рой. – Сколько уже говорят, а мы все пашем в три смены. Наши танки долго еще будут нужны…
Глава 2
– Наши танки долго еще никому не будут нужны… – Пожилой директор завода оглядел молчаливую толпу рабочих с постамента перед заводоуправлением. На постаменте когда-то красовался памятник кому-то из императоров, скинутый за ненадобностью в незапамятные времена. Самого бронзового Эррана под каким-то порядковым номером давно пустили в переплавку, а до постамента, сработанного на века, так и не дошли руки. А может, берегли под новый памятник, но кого при Отцах было увековечивать? Даже их портретов в газетах и то не помещали.
– Страна уверенно ступила на путь мирного созидания. Такой мощной армии, как была раньше, не требуется. Недавний разгром массированного десанта Островной Империи это доказал со всей очевидностью…
Директор сыпал заученными фразами, а на него самого было жалко смотреть: как-то съежившийся, разом постаревший на десять лет господин Туук старался не смотреть на собравшихся, уставившись в одну точку над их головами. Рабочие и инженеры не узнавали «нашего Туука», как звали его на предприятии, руководившего всем большим и сложным хозяйством бессменно все последние годы. Раньше он был сама бодрость, а теперь куда она только подевалась?
– Сворачивание многих военных программ поможет высвободить средства и освободить рабочие руки для других важных на данном переходном этапе дел… – отбарабанил на одном дыхании директор, но его перебили из толпы.
– Какие такие руки, господин Туук? – зычный голос Ламме Келша, привыкшего к грохоту многотонных прессов в своем цехе, мгновенно перекрыл поднявшийся ропот. – Да сейчас работу днем с огнем не сыщешь!
– Раньше хоть на стройку можно было прилепиться, – поддержали его, – разнорабочим там, грузчиком… А теперь?
– Островитяне эти пленные везде! – взмахнул кулаком мужчина, стоявший рядом с Роем. – За харчи работают, спят по двадцать рыл в комнатушке.
– Двадцать? А сорок не хочешь?..
– Может, и сюда островитян этих пригонят, вместо нас? А чего?..
Директор повысил голос:
– Никто вас дармовой рабочей силой заменять не собирается. Просто завод перепрофилируется на выпуск мирной продукции…
– Кастрюли клепать будем? – выкрикнул кто-то из задних рядов.
– И кастрюли в том числе! – Директор шел красными пятнами, но держался из последних сил. – Это тоже полезный в мирном хозяйстве предмет. Но для этого заводу не требуется столько рабочих рук…
– А нам куда прикажете? – Ламме Келш протолкался к самой «трибуне». – Нам с голоду прикажете подыхать?
– Я могу обещать вам, господа, – возвысил голос господин Туук, – что все важные для производства рабочие места будут сохранены!
– Ручки к кастрюлям приклепывать! – хохотнул мужчина, оборачиваясь к Рою, и тот узнал его: это был один из самых высококвалифицированных сборщиков, работавший в святая святых завода – «финишном» цеху, где на «утюги», как со старых, секретных еще времен заводчане называли свою продукцию, устанавливали и отлаживали вооружение, прежде чем танки окончательно покидали свой «родильный дом».
– Крышки устанавливать! – поддержали его. – Эмалью покрывать!
Господин Туук открыл было рот, чтобы призвать остряков к порядку, но тут в плечо ему, едва не сбросив с постамента, врезалась здоровенная гайка. И тут же, заставив скривиться от боли, в колено ударил обломок зубчатого колеса.
– Э-э! Прекратите это! – обернулся Ламме к толпе, но его уже не слушали – воздух наполнился самыми разными предметами, наиболее безобидными из которых были ботинки и комья грязи.
Опешившая поначалу заводская охрана – набранные недавно здоровяки с военной выправкой – дубинками оттеснили рабочих от «трибуны», с которой стаскивали окровавленного и лишь бестолково разевающего рот, будто рыба, вытащенная из воды, директора. Толпа тоже опомнилась быстро: из задних рядов принялись передавать стальные прутья арматуры и прочее, могущее служить оружием, одновременно заталкивая подальше пожилых рабочих и немногочисленных женщин.
– Бей гадов! – уже неслось со всех сторон.
Где-то далеко раздались трели полицейских свистков и вой сирен – кто-то заблаговременно пригласил слуг закона, предвидя такое развитие событий.
Аллу Даар, красный как рак, без очков, щуря близорукие глаза, протолкался к Рою, волоча под руку возвышающегося над ним крепостной башней Зариса. Щеку инженера украшала свежая, сочащаяся кровью царапина, а здоровяк зажимал платком, всученным ему интеллигентным другом, рассеченный лоб.