Рассвет. Все так остро памятно. И эти нелепые тумбы все еще в старых афишах эстрады. И рекламная огромная туфля из папье-маше на крыше застывшего трамвая. Понуро бредущая одинокая лошадь. Раненый наш солдат сидя спит на тротуаре, припав спиной к осколку стены. Рука до плеча забинтована. Рядом с ним насмерть распластался немецкий солдат. Это после ночной локальной схватки. В этом городе противников нередко разделяет всего лишь мостовая.
Из окон свисают закрепленные белые простыни капитуляции. Гуляющим ветром из черных проемов выхлестнуты наружу портьеры, занавески. Кто-то прячущийся за ними может в безнадежном отчаянии ударить гранатой, разрядить автомат. Тревожно. Безлюдье. Жители в подвалах.
И не забыть ту пожилую женщину с непокрытой головой, что вела через дорогу за руки двух малолеток. У обоих выше локтя — белые нарукавные повязки. Кто, когда такое придумал? Ввел? Или это стихийно? У каждого взрослого эта белая нарукавная повязка. И на детях! На каждом ребенке. Знак личной капитуляции, защитный.
Приближаясь к нам, женщина еще издали громко заговорила:
— Это сироты. Их дом разбомблен. Я перевожу их на другое место, — и не считаясь с тем, понимают ли ее, не умолкая: — Это сироты. Их дом разбомблен…
Нас обогнал взвод. В рядах мелькает белое — забинтована голова, рука на перевязи: сбежали из санбата, только бы в строю быть в часы последнего сражения.
А пуля не отличает правого от виноватого. И эти солдаты, испытавшие все — гнет поражения, самоотверженность, безысходность окружения, отчаяние плена и ярость атак, воодушевление на победных полях, — теперь падали, сраженные на улицах Берлина.
Чем ближе к центру, дышится все тяжелее. Пыль, дым и гарь застилают глаза. Наша армия сражалась в правительственном квартале.
Немцы в свои трагические часы держались упорно, жертвенно до последнего и погибали в безнадежной борьбе.
3
Наша 3-я ударная армия — в ее штабе я была военным переводчиком — штурмовала рейхстаг. Нашей армии выпала тогда честь — это массивное, с приметным куполом здание стало для Красной Армии символом Третьего рейха. Отчасти по недоразумению. Вслед за назначением президентом Гинденбургом на пост рейхсканцлера Гитлера был осуществлен поджог рейхстага, и эта провокация позволила Гитлеру добиться от престарелого президента временной отмены всех гражданских свобод (восстановлены они при нацистском режиме не были). Гитлер насильственным путем избавился от депутатов-коммунистов и социал-демократов и обеспечил своей фракции в рейхстаге большинство. Выгоревшее внутри помещение рейхстага не восстанавливалось, роль рейхстага как законодательного органа при единовластии Гитлера была лишь декоративной, и редкие заседания проходили в другом месте.
Главным зданием при нацистском режиме была выстроенная для Гитлера новая рейхсканцелярия — резиденция нового рейхсканцлера. В дни штурма Берлина в ее подземелье — последняя ставка Гитлера, о чем, как ни странно, у нас никаких убедительных данных не было. Мощное здание рейхстага было главным опорным пунктом правительственного квартала, его падение означало, что находящейся в пятистах метрах от него рейхсканцелярии дольше не продержаться.
2 мая Берлин капитулировал. Еще продолжалась сдача оружия. Еще наши части вели перестрелку в наземном здании имперской канцелярии с несдавшимися эсэсовцами. Геббельс и его жена, накануне отравившие шестерых своих детей, приняли яд и лежали теперь около запасного выхода из «фюрербункера», почерневшие от огня, брошенные бежавшими телохранителями, которым вменено было сжечь их дотла. Вот-вот и Геббельс исчез бы бесследно под сапогами не заметивших его тысяч советских солдат, устремившихся в рейхсканцелярию.
Но мертвого Геббельса обнаружил майор Быстров вместе с подполковником Клименко. Так фантастически сбылось то, что Быстров предрекал себе и ставил целью в том нашем разговоре еще в Польше. И то, что это осуществилось, стало прологом фантасмагории с установлением истины о конце Гитлера, в которой мне выпало принять активное участие.
Геббельса вынесли на Вильгельмштрассе перед рейхсканцелярией. Это как-то само собой получилось в апофеозе того дня. Берлин пал. Его гауляйтер, комиссар обороны Берлина, министр пропаганды, правая рука Гитлера, мертв. Геббельс был вполне узнаваем, так пусть его увидят солдаты-победители и немцы. За неимением в этот день Гитлера обгоревший Геббельс символизировал крах Третьего рейха.
Геббельс лежал на дверном полотне, снизу кое-чем подпертом. Снимала кинохроника, и Геббельса обступили какие-то командиры, желая попасть в кадр.
Я стояла в стороне. Содрогание вызывала вся эта сцена с трупом на подмостках, почти голым, лишь в отдельных клочьях нацистской формы и со странно уцелевшим на шее желтым галстуком (он зафиксирован в акте судебно-медицинской экспертизы), и казалась гротеском истории. А желтый галстук — желтой петлей, затянувшейся на шее изобретателя желтой звезды — клейма евреев.
Майор Быстров не выдержал — с армейской почты послал Сталину телеграмму об обнаружении трупа Геббельса, поправ субординацию, в обход вышестоящих и опережая их на сутки. И теперь ждал выволочки, но она не последовала. Досталось от Сталина начальникам за то, что самовольно предали гласности обнаружение мертвого Геббельса. И впредь все, что связано с поисками Гитлера, стало сугубо секретным. И само собой запрещен контакт с прессой, и никаких фоторепортеров, киносъемок и проч. Все докладывается напрямую Сталину. Повезло, что возглавил дальнейшую работу полковник В.И. Горбушин, человек умный, деловой, осознавший необходимость обнаружения Гитлера, чтобы не дать ему живому или мертвому исчезнуть, превратиться в миф. Это было важно и для будущего Германии.
Мертвый, обгоревший Гитлер был обнаружен в воронке от бомбы вблизи запасного выхода в сад из его бункера. Там же находилась мертвая Ева Браун. Акт был подписан 5 мая.
Лицо Гитлера не было узнаваемым. В состав комиссии, проводившей судебно-медицинскую экспертизу, входил главный патологоанатом Красной Армии полковник Краевский, а возглавлял эту комиссию подполковник Шкаравский, судебно-медицинский эксперт фронта (его имя Фауст!). В протоколе комиссии от 8 мая подчеркнуто, что главным аргументом для установления личности исследуемого являются сохранившиеся зубы.
Мы надеялись, что со дня на день будут оглашены доказательства смерти Гитлера, подтвержденные немцами-свидетелями и фактами нашего расследования. Народ, отдавший все для победы, вправе узнать, что поставлена последняя точка в это войне.
Но 8 мая в нашей печати появилось очередное сообщение, что Гитлер где-то скрывается. К этому времени кое-кто из начальников, улавливая доходившие «сверху» флюиды, перестал испытывать интерес к выяснению обстоятельств смерти Гитлера не одобрял наше рвение, с которым мы добивались доказательств, а то и препятствовал нам.
В поисках на первом этапе участвовало немало людей. Но теперь группа Горбушина предельно сократилась. Собственно, кроме майора Быстрова, в ней был еще только переводчик — я.
Мы думали: если не сейчас, по горячим следам событий, а лишь в какие-то отдаленные годы, в каком-то неясном будущем будут предъявлены миру, нашим потомкам добытые доказательства, окажутся ли они достаточно убедительными? Все ли сделано для того, чтобы факт смерти Гитлера и факт обнаружения его трупа остались бесспорными спустя годы?
Полковник Горбушин в этих сложных обстоятельствах решил добыть бесспорные доказательства.
8 мая он меня вызвал и протянул коробку, сказав, что в ней зубы Гитлера и что я отвечаю головой за ее сохранность. Это была извлеченная где-то, подержанная темно-бордового цвета коробка с мягкой прокладкой внутри, обшитой атласом, — такие коробки делаются для парфюмерии или для дешевых ювелирных изделий. Теперь в ней содержался решающий аргумент — непреложное доказательство смерти Гитлера: ведь во всем мире нет двух человек, чьи зубы были бы совершенно одинаковы. К тому же это доказательство могло быть сохранено на долгие годы.
Вручена эта коробка была мне, потому что несгораемый ящик отстал со вторым эшелоном и ее некуда было надежно пристроить. И именно мне по тон причине, что все, связанное с Гитлером, держалось в строгом секрете и не должно было просочиться за пределы группы Горбушина.
Весь этот день, насыщенный приближением победы, было очень обременительно таскать в руках коробку и холодеть при мысли, что я могу где-нибудь невзначай ее оставить. Она отягощала и угнетала меня своим содержимым.
Ближе к полуночи я собиралась лечь спать, заперев на ключ дверь, когда услышала, что меня зовут. Схватив коробку, я поднялась по очень крутой деревянной лестнице на второй этаж, откуда раздавались голоса, звавшие меня.
Дверь в комнату была распахнута. Майор Быстров и майор Пичко стояли возле приемника, вытянув напряженно шеи.
Ведь мы были готовы к этому, но когда наконец раздался голос диктора: «Подписание акта о безоговорочной капитуляции…», мы замерли, растерялись. Смолк голос Левитана. Мы восклицали что-то, разлили вино. Я поставила коробку на пол. Мы молча чокнулись, взволнованные, встрепанные, притихшие, под грохот доносившихся из Москвы салютов.
Я спускалась на первый этаж, прижимая к боку коробку. Вдруг меня точно толкнуло что-то, и я удержалась за перила. Чувство, которого мне никогда не забыть, потрясло меня.
Господи, со мной ли это все происходит? Неужели это я стою тут в час капитуляции Германии с коробкой, в которой собрано то, что осталось неопровержимого от Гитлера?
Утром 9 мая мы отправились с полковником Горбушиным на поиски стоматологов Гитлера в руинах Берлина. Едва ли можно было рассчитывать осуществить эту задачу. Но нам поразительно везло на сложных путях расследования. (Подробно об этом — в моей книге «Берлин, май 1945».)
Пришлось в этот день с этой же целью оказаться снова в подземелье рейхсканцелярии, в последней ставке Гитлера. Вместе с чудом — отысканной ассистенткой зубного врача Гитлера — Кете Хойзерман, неопровержимым опознавателем, мы добирались на северо-восточную окраину Берлина, где разместились отделы штаба нашей армии. Все окна были темными. Спали побежденные. Спали угомонившиеся за весь день празднования победители. Вина победы я не отведала.
Глава шестая
1
1948 год. Черным, промозглым январским вечером, в молчаливой толпе на Малой Бронной мы ждали, что привезут гроб.
В детстве я жила на Тверском бульваре в доме напротив Малой Бронной, и этот уголок Москвы в красочных театральных афишах Еврейского театра вместе с бульваром примыкал к моим владениям. Король Лир Михоэлса и шут короля Зускин потрясли театральную Москву.
На войне в населенных пунктах, оставленных немцами, я снова увидела трагическое лицо короля Лира, размноженное, пришлепнутое на заборе, подвешенное на проводах, — эталон еврея, которого надо уничтожить. Настигло.
В тот вечер Малую Бронную накрыло чем-то зловещим, отторгающим. Никто не обмолвился страшным словом, но никто не верил в несчастный случай. Гроб не привезли…
На другой день на сцене Еврейского театра был установлен гроб. Прощаясь с Михоэлсом, мы прошли в медленном потоке людей, сокрушенных утратой и жутким знаком беды.
Вот так начался этот год. 1948-й.
2
В этом же, 1948 году я закончила Литинститут, а муж, работая в Радиокомитете, сдал последние экзамены на филологическом факультете МГУ, успешно защитив диплом, был рекомендован в аспирантуру.
В разгар лета мы поехали на Украину, под Белую Церковь, в Ракитно к Б. Н. Отпущенный на волю из лагеря, он был лишен права жить в сотне больших городов. С помощью украинских родственников отыскалось для него свободное место фотографа в райцентре Ракитно. Мама и Юра уже были здесь. Маму не узнать — помолодевшая, оживленная.
Бедняцкий сын, Б. Н. был отдан в «мальчики» к фотографу. Загруженный работой по дому и беготней по доставке клиентам выполненных фотографий, он все же выучился возле хозяина делу. Фотограф.
Самоучкой стал читать и кое-как писать. Зачитывался Толстым, стал на всю жизнь вегетарианцем. А революция позвала его, завладела душой. Какой труд, какие усилия отданы на службе советской власти, знает, наверное, только он сам. Уже на самостоятельном посту в Полтаве отыскал в городе старого учителя гимназии, брал у него уроки, изо всех сил старался выучиться грамотно писать. И выучился. Были потом еще целый год курсы для руководящих кадров. И был немалый практический опыт. На Чрезвычайном съезде Советов он — делегат с решающим голосом, утверждал новую Конституцию. Впервые останавливался не у нас, в гостинице для делегатов, питаясь вместе с ними, и тяжело захворал — что-то невегетарианское попало ему, отравился. В Кремлевской больнице его выходили.
На проводимых впервые в стране выборах в Верховный Совет 12 декабря 1937 года он еще успел проголосовать с чувством личной причастности к новому значительному этапу страны — новой Конституции, за которую голосовал на Чрезвычайном съезде Советов в 1936 году.
Через полгода его арестовали. Опасаясь за папу, я удерживала его от похода в прокуратуру узнать хоть что-нибудь о Б.Н., где он, — ведь оттуда не все посетители возвращались. Считая, что мне-то ничего не грозит, я отправлялась в прокуратуру. Ничего не добившись, впустую убеждала чиновника, с которым все же довелось говорить, что Б. Н. — честнейший человек, не зная, что я сама, оказывается, проходила по «делу», о чем мне сказал, вернувшись, Б. Н.
Тем летом, что предшествовало аресту, Б. Н. забрал меня с братишкой Юрой к себе под Куйбышев (Самару) — пожить в большом яблоневом саду под городом, выращенном им и застроенном небольшими одинаковыми домиками для коллектива сотрудников. Один такой же домик был его. И в «деле» имелся сфабрикованный донос, в котором я (мне было 16 лет) фигурировала прибывшей к нему от Троцкого связной.
Но то все позади, теперь вот — Ракитно. Б. Н. в 60 лет вернулся к профессии своей ранней юности.
Здесь, в Ракитно, было на удивление так обильно с едой, что мы просто шок испытали. Мы отъедались, принудительно перекармливали Олю. Зима была в Москве трудная. У нас в комнате, все еще называвшейся столовой, на паркет был высыпан мешок мерзлой картошки, выданный Бобу в его НИИ, подкреплявший наш скудный рацион. А здесь — ведро вишен запросто к столу в диковинку мне. И много чего еще — благодать здешней земли.
Из окрестных сел невесты в подвенечном и под накинутой фатой приезжают с женихами в райцентр фотографироваться, благо появился фотограф.
Вишни да свадьбы. Ну праздник жизни. Но жители Ракитно живут в страхе, затравлены шайкой бывших бандеровцев, разгромленных. Тут же при нас случай — среди бела дня в парикмахерской возник вооруженный молодчик: деньги или жизнь. Взял кассу и вывернул карманы смертельно испуганных клиентов. А то еще страшнее: подкинуто письмо. Ультиматум: ночью такую-то сумму денег подложить под указанный камень. За неисполнение расплатишься жизнью ребенка. Кто же в страхе и отчаянии не исполнит, если своих денег не хватает, вымолит в долг у соседей. Вот такие контрасты в Ракитно. Вишни и свадьбы, а тут шайка орудует.
Говорят, полк НКВД брошен на борьбу с бандитами. Но бывшие бандеровцы растворяются в селах и, согласно молве, кутят с молодками, не дождавшимися с войны своих мужей.
Парикмахерша, не молодая, но видная собой — еврейка. Есть еще одна — разбитная Сима, счетовод в райсовете. Уцелели? Или вернулись? Вообще-то евреев не видать. А прямо на глазах в райцентре — старинное еврейское кладбище. У немцев руки не дошли. Местные люди не тронули. Нешлифованные камни-надмогильники стоят почти под рост друг к другу, то прямее, то с наклоном, то откинувшись — кого как вековой ветер определил. Сумрачный каменный лес, таинственный. Подойти ближе не тянет, даже страшит что-то.