Она ухватилась за картон, который Аким вырвал у нее из рук, но, потеряв равновесие, упал и уронил картон.
Крюковская быстро подняла его.
- Что это? Из модного магазина?
Аким, с трудом поднявшись, снова бросился к картону.
- Говорят, что не для вас… Вам знать не надо.
Надежда Александровна отстранила его рукой, подошла к дивану, поставила на него картон и стала его развязывать.
- Мне знать не нужно, поэтому я и должна знать…
Она раскрыла картон и остолбенела.
- Ведь я же говорил, что вам знать не годится… Спокойнее бы были… Право спокойнее, - заметил Аким, снова бережно завязывая картон.
Крюковская смотрела на него ничего не выражающим взглядом.
- А вы любопытничать. Ну, вот и уставились, чего смотрите? Теперь плакать начнете. Велика беда, что пошалить барин, пошалит и все тут. Мужчине можно пошалить, не барышня, - пустился он в рассуждения.
Она молчала.
- Таперича тот ругать начнет, - начал он, уже обращаясь к самому себе, - зачем увидала. Ах, ты Господи! Что станешь тут делать? - Не сказывайте нашему-то, что видели, - обратился он снова к ней, - а то задаст мне за вас… Экая оказия случилась!
- Для кого это? Для кого, - задыхаясь от волнения, спросила она.
- Вот сказывай таперича, для кого. Да уж все одно знаете, так нечего таить. Тут цыганка эта изменница, - таинственно сообщил он, - ну, барин и заказал…
- Уйди, Аким, уйди! - прерывающимся голосом крикнула она.
Он смотрел на нее, не двигаясь с места.
Она подскочила к нему, повернула и стала толкать его в спину.
- Поди, поди! Уходи, тебе говорят…
- Что вы толкаетесь. Уйду и сам, к барину пойду, - заворчал он, направляясь с картоном в гостиную, но вдруг остановился у дверей.
- Так барину-то ни гугу, а то опять достанется мне на орехи, - таинственно обратился он к ней и вышел.
Она не слыхала его последних слов: на нее снова нашел столбняк.
Она стояла посредине кабинета и ломала себе руки.
Мрачные мысли одна за другой проносились в ее голове.
- Вот что… Цыганка… Ей шуба! У меня взять деньги третьего дня, - сказал, необходимо матери послать… Обман… Ложь, все ложь… Я последние отдала… Он знал. Зачем?.. Зачем такая гадость… Зачем я люблю… и такую гадость… Измена… оскорбление… Любил… Ну, разлюбил… А этот обман-оскорбление! Ужасное надругательство над чувством… Цинизм! Какое унижение человека!
Она зарыдала.
- Зачем полюбила? Зачем? Всепрощающей любовью полюбила, а теперь простить разве можно? Нельзя простить такого подлого существования… Разлюбить? Нет, и разлюбить не могу, простить не могу… Люблю его… люблю и ненавижу.
Она с новыми рыданиями упала на диван.
- Порок его ненавижу, а человека в нем люблю. Что же, не жена, законом не связана, а все-таки беспомощна, разлюбить не смогу… Какая дурная, должно быть, я стала? Ложь… Обман… Разлюбить не в силах… чувствую это…
Она вдруг быстро вскочила с дивана и тряхнула головой.
- Вздор! Смогу… силы найдутся. Разлюблю… Брошу… ненавидеть должна… ненавидеть… хочу ненавидеть и буду.
Она отерла платком глаза и сделала над собой неимоверное усилие, чтобы казаться спокойной.
- Что теперь делать, что делать? - прошептала она. - Не хочу показать мою рану сердечную! Не стоит. Упрекать не буду. Да, не надо показывать вида, что я знаю… Не должна унижаться больше. Довольно!
Она задумалась.
- Вот что, равнодушной быть, а в душе ненавидеть. Силы… силы, главное, больше… Где силы найти? Не надо терять волю… я… я человек! Буду это помнить!.. Забыть себя!.. Забыть и его!.. Нет, забыть не смогу! А легче ненавидеть, - с ожесточением прошептала она.
- Едем, едем, Исаак Соломонович, Аким! Шляпу, перчатки! - воскликнул Бежецкий, входя в кабинет под руку с Коганом.
- Извините, Надежда Александровна, нам нужно ехать, - обратился он к Крюковской.
- Ехать, ехать, господа! - насильственно веселым тоном проговорила она, - и я бы тоже хотела ехать, ехать веселиться… веселиться без конца.
Коган и Бежецкий вопросительно посмотрели на нее.
- Исаак Соломонович, хотите я с вами поеду… Мне душно, воздуху хочется, больше, больше… Прокатите меня на ваших рысаках, чтобы шибко ехать, быстро, лететь, так чтобы дух захватывало, хотите, поедем.
- Что у вас, Надежда Александровна, за фантазии иногда бывают, - пожал плечами Владимир Николаевич. - Исааку Соломоновичу нужно самому ехать по делу, а вы предлагаете вас катать и забавлять…
- Положим, я для милейшей Надежды Александровны, - поспешил прервать его Коган, - готов отложить наш визит до завтра. Я желал представить Владимира Николаевича прелестнейшей из женщин - Ларисе Алексеевне Щепетович.
Надежда Александровна вздрогнула.
- Будущей деятельнице нашего искусства. Мы все ведь для искусства служим! - продолжал Исаак Соломонович.
Она с нервным хохотом подошла к Бежецкому.
- Так вы к мадемуазель Щепетович? Торопитесь, торопитесь…
- Да, вот нечего делать, - отвечал он, избегая ее взгляда. - Исаак Соломонович тащит… Я обещал, надо исполнить…
- Что вы, Владимир Николаевич, я вас насильно не тащу, - развел тот руками, - а если угодно Надежде Александровне и она мне доставит это удовольствие, - я готов ее сопровождать… Наш визит мы можем отложить до завтра.
Бежецкий смущенно смотрел на него.
- У меня действительно, Надежда Александровна, лучшие лошади в городе, пять тысяч стоят, - обратился Коган к Крюковской, - а английская упряжь стоит…
- Что бы она ни стоила, милейший Исаак Соломонович, - перебила она его, - это все равно.
Она снова захохотала.
- Весь вопрос в том, - продолжала она прерывающимся голосом, - что я сегодня хочу страшно веселиться. Если бы был бал, я бы поехала танцевать, в вихре вальса закружилась бы с наслаждением, до беспамятства… Нет бала, есть сани, значит - едем, едем. Поедем дальше, туда… вдаль… за город… где свободнее дышится!.. Простора больше, где русской широкой натуре вольнее. Там, где синеватая даль в тумане, как наша жизнь!.. Вот чего я хочу: полной грудью вздохнуть, изведать эту даль.
Она смолкла.
Бежецкий и Коган с удивлением смотрели на нее.
- Что вы на меня так странно смотрите? - с нервным смехом обратилась она к Владимиру Николаевичу.
- Мне странно ваше поведение, да и не похоже на вас, порядочную женщину, - сквозь зубы ответил он.
- Вам странно, что я веселюсь, может быть, делаю глупости, так не все же вам, мужчинам, этими глупостями и удальством отличаться, - с хохотом продолжала она. Ведь и мы люди, мы женщины, тоже хотим жить на свободе, ничем не стесняться, как вы веселиться, хотим хоть в этом с вами равными быть… Не рабами предрассудков, приличий и нравственности. Забыть все, хоть один час пожить свободно, без этих преследующих привидений нашей жизни. А весело это должно быть! Ух, как весело!
Она стала надевать шляпу, все продолжая хохотать.
- Так прощайте, Владимир Николаевич, прощайте, я еду веселиться.
Она схватила остолбеневшего от удивления Когана под Руку.
- Мчимся, Исаак Соломонович, мчимся и все сокрушим на нашем пути.
Она со смехом увлекла его с собою.
Бежецкий остался один и слышал, как захлопнулась за ними парадная дверь.
- Что это с ней сегодня? Не узнала ли чего? - начал он думать вслух. - Эх, Надя, Надя, жаль мне тебя.
Он прошелся по кабинету.
- А все-таки все это вздор! Нервы дамские! Притворство, или не на зло ли мне? Под вашу дудку, Надежда Александровна, я плясать не буду и, все-таки, хоть один, а отправлюсь к Щепетович.
Он начал одеваться и вскоре уехал.
XI. В "Малом Ярославце"
Все столики общей залы ресторана "Малый Ярославец", находящегося на Большой Морской, были заняты посетителями.
У того водопоя, на который, по выражению поэта, гоняют "без кнутика, без прутика", то есть буфета - теснились во множестве жаждущие пропустить "букашечку", опрокинуть "лампадочку", раздавить "черепушечку" - как многообразно и любовно выражает истинно русский человек свое желание выпить рюмку водки.
Обеденные часы ресторана были в самом разгаре.
Надо заметить, что этот ресторан в Петербурге - любимейший сборный пункт деятелей театральных подмостков и газетных листов, а потом члены "общества поощрения искусств" и служившие в нем актеры неукоснительно его посещали.
Все "завсегдатаи" этого ресторана знакомы между собой и перебрасываются через столики замечаниями, вопросами и ответами, иные даже переходят от столика к столику, присаживаясь то к той, то к другой компании.
Какая-нибудь новость дня, пикантный анекдот, удачная острота, сказанная за одним из столиков, благодаря этим перекочевывающим посетителям в ту же минуту делаются достоянием всей залы.
В описываемый нами день разговор за столиками и у буфета вертелся на делах "общества поощрения искусств" и предстоящем на завтра общем собрании его членов.
Особенным оживлением отличалась компания, сидевшая за столиком в глубине залы. Она состояла из четырех мужчин. Двое из них, как можно было догадаться и по их внешности, были актеры, служившие на сцене общества. Старшего, говорившего зычным голосом, звали Михаилом Васильевичем Бабочкиным, у младшего же, Сергея Сергеевича, как у большинства молодых актеров с претензиями на талант, зачастую признаваемый лишь своей собственной единоличной персоной, была двойная фамилия Петров-Курский. Другие двое, из сидевших за столиками, были члены "общества поощрения искусств" - Иван Владимирович Величковский, драматический писатель, считающийся в обществе знатоком сцены и театрального искусства, человек уже пожилой, худой, с длинной русой бородой с проседью, по фигуре похожий на вешалку, всегда задумчивый и вялый. Это был тот самый Величковский, соперничества которого на должность председателя боялся, если припомнит читатель, - Бежецкий; Михаил Николаевич Городов - частный поверенный, литератор-дилетант, пописывал рецензии и корреспонденции и давно мечтал попасть, если не в председатели, то по крайней мере, в секретари Общества, заступив место знакомого нам Бориса Александровича Шмеля. Городов был тоже далеко не молодым человеком, полный коренастый брюнет с коротко подстриженными волосами на голове и бороде. Поговорить, по адвокатской привычке, он любил и, видимо, по той же привычке, любил устроить против кого-нибудь интрижку, перемутить, перессорить, словом, заварить какую ни на есть кашу. За столиком и теперь то и дело слышался его хриплый голос.
- Нет, господа, - говорил он, - у нас за нынешний год дела шли очень скверно. Что мы сделали? Что у нас нового? Все старье. Как хотите, а так продолжать нельзя, и завтра, на годичном собрании надо это круто повернуть.
- Зачем? - пробасил Бабочкин. - Ведь прожили благополучно. И до нас жили, и после нас так будут жить! Не нам это перевернуть. А перевертывать станем, себе бы шею не свернуть. Вот что!
- Нет, господа, как угодно, - не унимался Городов, - а так нельзя. Надо что-нибудь предпринять. Не так ли Курский?
- Конечно, так, - ответил молодой актер. - Дальше на самом деле тянуть так нельзя. Я думаю, это все понимают. Где у нас искусство? Разве при таких порядках актер может посвятить себя искусству? Я прошу, например, на днях поставить одну пьесу, значит, желаю работать, а мне отказывают. Просто стоит только и взять да удрать в другой город, я и удеру. Какое же здесь может быть дело и работа для искусства.
- Зато порядок есть, - снова забасил Бабочкин. - Чего вы волнуетесь, не понимаю, право, Теперь, по крайней мере, придешь, сделаешь свое дело и пойдешь покойно домой, не дрожишь за место. Неизвестно, при других порядок лучше ли будет. Нового председателя выберем, может, сами с места слетим. Лучше уж не менять.
- Вам бояться нечего, - заметил Михаил Николаевич. - Вы никого не трогаете, и вас никто не тронет, а вот таким господам, как Шмель, солоно придется.
Он захохотал.
- Воровать-то, пожалуй, не совсем удобно будет, - продолжал он со смехом, - я бы мог эту должность даром исполнять. За что же Шмелю жалованье положили?
- А так, потому что это угодно господину Бежецкому, Шмель по его милости только и держится, - ядовито ответил Сергей Сергеевич. - Всю бы надо эту закваску старую, начиная с Бежецкого, к черту.
- Уж я кое-кому об этом шепнул, - таинственно прохрипел Городов, - на выборах чернячков Владимиру Николаевичу навалят. Действительно, надо все это старое вон, в архив сдать вместе с переводными французскими пьесами, - со смехом добавил он.
- Конечно, надо ставить народные пьесы! - ухватился за Эту мысль Петров-Курский.
- Ну, это ты, брат, поешь потому, - покосился на него Бабочкин, что в иностранных держать себя не умеешь, на шпагу-то, как на хвост садишься, а нам вот все равно - привыкли прежде в трагедиях-то…
- Ну, вы, оралы старые! Нынче, брат, вы не в моде! Учитесь у нас, артистов реальной школы, а нам учиться у вас нечему… - напустился на него Сергей Сергеевич.
- Да разве у вас есть школа? - засмеялся тот. - Я этого не знал, думал, что вы играете, как Бог на душу положит и без школы обходитесь. Чему, мол, актеру учиться? Родился талантом, да и баста! Ведь нынче всякий может быть актером и без ученья. Я думаю, что на сцену скоро и малые ребята из пеленок полезут.
- Ну, насчет школы-то, это ты на нас по злости клепаешь, у нас есть реальная школа и свои пьесы.
- Где играть учиться не надо - и так хорошо выйдет!.. - продолжил смеяться Михаил Васильевич своим густым басом.
- Не правда! Все лжешь! - продолжал горячиться Петров-Курский. - Вот тебе первый, - указал он на Величковского, - представитель реального направления в искусстве, известный драматург, литератор с честным направлением…
- Что я! - сконфузился Иван Владимирович. - Несколько только пьес написал, старый человек. Вот Marie будет отличная реальная актриса. Не правда ли?
Marie - была его племянница, игравшая небольшие рольки на сцене общества. В ней Величковский не чаял души, приписывая ей всевозможные таланты и достоинства. На самом же деле она был заурядная, миловидная, молоденькая девушка, но как актриса - круглая бездарность.
- Да-с, будет! - согласился с ним, Сергей Сергеевич. - Но кончим, господа, спорить об искусстве. Надо сегодня же вопрос о председателе - этой главной руководящей силе - серьезно обсудить и, по моему мнению, я случайно в разговоре указав на уважаемого Ивана Владимировича, сделал это как нельзя более кстати.
Он восторженным жестом указал на Величковского.
- Вот бы кто мог быть идеальным председателем, если бы только согласился удостоить нас этой чести.
- Нет, господа, - поклонился то, сидя, - избавьте. Теперь Marie служить, а тогда ей неловко будет. Скажут, что я ей даю лучшие роли, хотя она их вполне заслуживает.
- Это совершенные пустяки, - живо перебил его Сергей Сергеевич. - Да вы и не имеете права отказываться, потому что являетесь спасителем целого дела и нас всех от произвола господина Бежецкого.
Он вскочил с места и добавил:
- Ох, да что тут толковать, надо просто вас взять и посадить на председательское место, а потому я пойду и подобью всех наших, находящихся здесь, просить вас.
Он быстро отошел от стола и, несмотря на протесты Величковского, стал переходить от столика к столику, ораторствуя то тут, то там с убедительными жестами.
Иван Владимирович с испугом следил за ним и не переставал говорить:
- Что же это такое? Я, право, не знаю… Зачем все это?
- Уважаемый Иван Владимирович, это нужно для дела и вы должны принести себя в жертву, - успокаивал его Городов. - Я, по крайней мере, если мне предложат, готов хоть сейчас принести себя в жертву делу, - со вздохом добавил он.
В этот момент в залу не вошел, а буквально влетел репортер и рецензент одной из самых распространенных в Петербурге газет мелкой прессы, Марк Иванович Вывих. Это был высокий, стройный молодой человек, блондин, со слегка одутловатым лицом, в синих очках.
Он был также член "общества поощрения искусств".