— Какого он возраста?
— Довольно-таки молодой — ему девятнадцать.
— И, говорите, неплохой образчик?
— Лучше не бывает. Что твой боксер, мистер Франкенштейн. И зубы все целы.
Само собой, меня воодушевила перспектива заполучить такой подарок: если тело будет доставлено сразу после смерти, это обстоятельство имеет неисчислимые преимущества и, несомненно, будет способствовать воздействию электрического потока. Они сказали мне, что молодой человек живет вместе с сестрой недалеко от больницы, в доходном доме на Кармелайт-стрит, откуда до Брокен-док и до реки рукой подать. При благоприятном приливном течении на то, чтобы доставить тело в Лаймхаус, у них уйдет двадцать минут.
— Я хотел бы его видеть, — сказал я. — И желаю находиться поблизости в тот момент, когда вы будете передавать ему деньги, как договорено. Тогда, если он мне подходит, я вам заплачу.
На том и порешили — после того, как они выторговали себе «прибавок», дополнительные десять гиней за ведение сделки.
Я ждал у «Военной фортуны». Той ночью страшно лило — такой дождь бывает лишь в Лондоне. Он подымался повсюду вокруг меня, словно дым, и я укрылся под навесом для кебменов прямо за воротами церкви Святого Варфоломея. Бутройд, Лейн и Миллер вошли внутрь и расположились на скамье у окна, выходящего на ворота; вдобавок они позаботились о том, чтобы поставить на стол перед собою масляную лампу, дабы мне, несмотря на дождь, ясно видны были их лица и жесты. Тут я заметил молодого человека, что переходил площадь, прикрываясь от ливня плащом. Шел он быстро и решительно, не проявляя никаких признаков слабости, но прежде, чем войти в таверну, на миг остановился. Секунду его освещал колеблющийся свет перед входом. У него были черные вьющиеся волосы, а увидав его ясные глаза и полные губы, я тотчас же узнал в нем Джека Кита — он некогда работал со мною в анатомическом театре больницы Святого Фомы. Тут он вошел в «Военную фортуну». Подкравшись поближе к окну, я в смятении наблюдал за тем, как он приблизился к воскресителям и сел за их стол. Он, хоть и испытывал в их обществе видимую неловкость — это обстоятельство меня отнюдь не удивило, — все-таки улыбнулся и что-то сказал Лейну. В тот момент Бутройд взглянул на меня через окно. Я говорил ему, что буду там. Кивнув, я поднял правую руку. То был наш условленный знак. Он вышел на улицу, и я, ни слова не говоря, передал ему кошелек с гинеями. Что мне еще оставалось? То обстоятельство, что Джеку назначено скоро умереть, меня взволновало и опечалило, но, как говорил мне он сам, исследования требуют смелости. Просвещение и усовершенствование мира основано на человеческой отваге. Так он тогда говорил. Неужели теперь мне следовало предать его, а также мои собственные убеждения ради успокоения совести? При всем том оставалась еще и возможность — вероятность — того, что мои электрические опыты вернут его к жизни. Будет ли он жить, улыбаться, смеяться, ходить все тем же быстрым шагом? На этот вопрос ответа я не знал, как не знал его никто в мире.
Я возвратился на Джермин-стрит, где Фред приготовил для меня сбитень — ту смесь, что всегда оказывала на меня действие до странности успокаивающее. Я спросил его, что произошло за день, и он сообщил мне, что в церкви Святого Иакова на той стороне улицы три невесты обвенчались с тремя братьями и что старик, торговавший птицами на углу, свалился замертво. Птицы не улетели, оставшись тихо сидеть в своих маленьких плетеных клетках.
— А более в Лондоне ничего не произошло, — сказал он.
Я рад был это слышать и отправился в постель в добром расположении духа — само собой, ни на миг не забывая о грандиозном эксперименте, мне предстоявшем. Сколько проживет молодой человек, этого вычислить я не мог, однако бледные черты его свидетельствовали о том, что болезнь усугубляется.
Тем утром я доехал до Лаймхауса в коляске. Дабы не сделаться без труда узнаваемым, я старался каждый день нанимать другой кеб. С жителями Лаймхауса я никогда не встречался. Сходил я всегда возле пустого кирпичного склада, построенного между рекой и безлюдной дорожкой, которая шла через местные болота. Оттуда до моей мастерской можно было быстро дойти по заваленной мусором береговой полосе, где на меня с подозрением взирали одни лишь чайки. От мастерской к поселению в самом Лаймхаусе вела тропинка, однако за эти месяцы я постарался, чтобы она стала непроходимой и даже опасной. Поперек дороги я разбросал битое стекло, разные деревяшки и обломки, вынесенные рекой, чтобы отбить охоту соваться туда у любого всадника и возницы. Для барж Лаймхауса ниже по течению имелся свой причал, и никакого резона пересекать этот участок у них не было. Помимо того, на границах своих владений я развесил объявления «Частная собственность». Тем самым до мастерской моей можно было добраться единственно по воде.
Несмотря на зимний холод, я стоял на своем деревянном причале, закутавшись в пальто. Подражая лондонцам, я приучился курить трубку. Я стоял, ожидая, когда наконец покажутся или подадут голос воскресители. Уповать на то, что они выполнят свое дело столь быстро, я, разумеется, не мог — я своими глазами видел юношу живым лишь накануне вечером, — однако мне до того не терпелось взяться за работу, что ни о чем другом думать я не мог. Я подготовил электрические колонны со всем усердием, какого требовал Хеймэн, и в соответствии с его строгими указаниями; теперь же, во время вынужденного праздного ожидания, в голову мне пришла мысль приняться за эксперименты на себе.
Задумайся я на секунду, и этого хватило бы, чтобы убедиться в скоропалительности моего плана; однако меня охватило внезапное желание почувствовать действие электрического потока самым непосредственным образом. Какое ощущение вызывает он, проходя сквозь ткани и мышцы тела, освещая и наполняя энергией каждое русло? Я был не настолько безумен, чтобы испытывать его на всем своем теле; вместо того я поместил металлическую пластинку на запястье, а на кончики пальцев — по небольшому медному колпачку, наподобие наперстка. Мощность тока я выбрал относительно низкую, но все равно, стоило запустить колонну, как я оказался в окружении вспышек молнии — иного слова не подобрать. Как наблюдатель во время опытов, я ни разу не был свидетелем подобного явления и потому заключил, что молния видна лишь субъекту. Длилось это не более двух или трех секунд, но мне показалось, что явление обладает волнообразной природой. Казалось, будто встряхивают световое полотнище.
Когда ощущение прошло, я заметил, что рука моя сильно дрожит, подчиняясь некоему самостоятельному импульсу, — она желала что-то совершить, и я, руководимый одним лишь инстинктом, взял перо и бумагу и тотчас же начал писать; почерк был крупным и вычурным, непохожим на мой. Более странного послания я в жизни не получал.
— Надо следить за тем, чтобы не пожимать никому рук, — произнес я вслух.
То была новая энергия, воздействие которой было непредсказуемо. Решись я пропустить электричество через все свое тело целиком, я переродился бы в новое существо, обладающее огромной силой. Что же будет с молодым человеком, который вскорости окажется в мастерской? Обретет ли и он сверхъестественную мощь?
Должен признаться, я испытал некое облегчение, когда моя рука постепенно возвратилась в привычное свое состояние; этому, однако, предшествовала болезненная судорога, длившаяся несколько минут и принесшая мне жуткие страдания. Я не мог ни напрячь, ни вытянуть руку; вместо того я положил ее на стол и принялся дожидаться, пока это пройдет. Наконец боль утихла. Я проверил пальцы и ладонь на воздействие раздражителей и обнаружил, что они реагируют как обычно и не сделались много сильнее. Мне, разумеется, не хотелось причинять боль моему субъекту, но я знал, что долго длиться она не будет, и это меня утешило. К тому же у мертвых реакции наверняка отличны от реакций живых.
Спустя неделю после этого эксперимента, вышедши на причал, я сделался свидетелем лондонской грозы. Воистину, то была зимняя сказка: сильные раскаты грома эхом отдавались в расселинах и пещерах улиц, а вспышка молнии осветила шпили церквей и купол собора Святого Павла. Зрелище ужасного и величественного в природе всегда приводило мой разум в мрачное состояние, теперь же, когда явления природы столь тесно переплелись с местом обитания людей, — в особенности. В таких случаях все становится единой жизнью. Задумчивость мою прервало появление небольшой лодки, направлявшейся к пристани. Видя, как сильное волнение и начинающийся отлив гонят ее по воде, я опасался за безопасность ее одинокого кормчего. Однако он, судя по всему, был умелым гребцом. Когда он приблизился к берегу, я увидел, что это Лейн.
— В ненастную ночь вы пожаловали, — сказал я ему, помогая укрепить канат на причальном столбе.
— В жизни такой ночи не видывал. Меня Бутройд послал.
У меня сложилось впечатление, что приказам Бутройда следовало подчиняться.
— Что случилось?
— Ничего. Парню недолго осталось. Либо завтра, либо следующей ночью. Готовьтесь — тело мы вам доставим.
Попросивши у меня фляжку с бренди, каковую я ему охотно дал, он выпил половину, прежде чем пуститься в обратный путь. Вспышки молнии словно провожали его на воду, но вскоре фигура его скрылась из виду за пеленою дождя.
Новость о том, что Джеку хуже, целиком завладела моими мыслями. Его доставят ко мне спустя час после смерти, свежим, будто он всего лишь заснул, и я смогу восстановить его естественное тепло и движения. Я разбужу его. Размышления мои не простирались далее, нежели этот первый момент воскрешения, но тут взору моему начали представляться картины его удивления и благодарности за то, что его вернули к жизни. Я взялся за работу в мастерской — необходимо было все подготовить к важнейшему моменту, когда пущен будет электрический разряд. Должно быть, не менее тысячи раз выходил я на пристань, не страшась ветра и дождя, и высматривал воскресителей с их грузом. Я прождал всю ночь напролет — о сне нечего было и думать. С приходом рассвета дождь прекратился. Вокруг было покойно и тихо. Мне опять стало слышно, как Темза бьется о деревянные жерди причала. Тут до меня донесся новый звук — звук плещущихся в воде весел. Я вскочил с кресел и, выбежав наружу, увидал, что Бутройд с Миллером быстро гребут к берегу. Лейн стоял на носу со швартовым канатом в руках, а позади него в лодке кто-то лежал. Это был он. Вместо того чтобы сунуть его в мешок, они аккуратно положили его на корму: одна рука свешивалась за борт, ладонь волочилась по воде.
Пока Лейн привязывал лодку, я не в силах был отвести глаз от тела. Бутройд с Миллером, выскочив наружу, опустились на колени, чтобы перетащить его на причал.
— Осторожнее, ради него, — пробормотал я.
— Всего час как помер, — сказал Бутройд. — Чистенький и свеженький, как заказывали.
Они внесли тело в мастерскую и положили его на длинный деревянный стол, установленный мною.
Бутройд взирал на него с определенным удовлетворением, словно сам помог ему отправиться в мир иной.
— Чистая работа — такой мне исполнять еще не доводилось, — произнес он.
Я заплатил им, как требовалось, десять гиней, и они возвратились в лодку. Я слышал, как они смеются, отгребая от берега.
Глава 11
Трупа прекраснее, чем этот, я никогда не видел. Казалось, румянец еще не покинул его щек, губы же изгибались в подобии улыбки. Лицо не выражало ни грусти, ни ужаса — напротив, в нем была приподнятая отрешенность. Само тело было мускулисто и крепко сбито; вследствие туберкулеза все следы излишнего жира исчезли, отчего прекрасно обозначились грудь, брюшная полость и бедра. Ноги были отличные, мускулистые, а пропорции рук — как нельзя более изящные. Волосы, пышные и густые, завивались на затылке и по бокам, а над левою бровью я заметил небольшой шрам. Других дефектов я не нашел.
Времени терять было нельзя — что, если мне еще удастся поймать трепыхающийся дух, слишком растерянный или израненный, чтобы успеть покинуть тело? Я поместил металлические полоски на голову, одну из них — на лоб, а затем принялся присоединять электрические контакты к основным нервам и органам. На запястья, лодыжки и шею я тоже надел медные браслеты, ибо полагал, что в этих местах электрический поток будет способствовать циркуляции крови. На ощупь тело было мягким, и я заторопился: нельзя было допустить, чтобы мне помешало трупное окоченение. Располагая его на столе, я даже испытывал определенное удовольствие, словно был скульптором или живописцем, который заканчивает свою композицию. Я намеревался привести в действие обе электрические колонны, чтобы добиться наибольшего заряда, какой был в моем распоряжении, однако из предосторожности подключил их к разным батареям — так, чтобы иметь возможность понизить силу тока в момент опасности.
Дрожащими руками пустив электрический поток от обеих колонн, я с интересом и трепетом наблюдал, как он хлынул по молодому телу. Возникло легчайшее шевеление, а затем из носа и ушей его начала сочиться темно-красная кровь, что меня встревожило; но я успокоил себя, объяснив это оживлением артериального кровообращения. Добрый признак. Раз кровь циркулирует по его телу, значит, первая стадия завершена. Тут сердце его забилось очень быстро, и, когда я положил руку ему на грудь, там явно ощущалось тепло. К ужасу своему, я почувствовал запах горелого. От нижних конечностей его шел пар, и я тут же заметил, что подошвы его ног начали покрываться страшными волдырями. Я едва не поддался искушению немедленно уменьшить ток, но кризис миновал; дым исчез, а с ним и запах горелого. Я принял это внезапное нагревание за результат действия молнии, какую наблюдал во время предыдущего опыта на себе — той, что окружала меня в течение нескольких секунд. Зубы его застучали с такою силой, что я испугался, как бы он не откусил себе язык, и поместил между ними деревянный шпатель. В этот момент я заметил, что пенис его достиг эрекции, а на кончике выступила капелька семенной жидкости. Затем, mirabile dictu [20], по лицу его покатились слезы. Мне не верилось, что он плачет. Оставалось лишь заключить, что это некая естественная или инстинктивная реакция на изменения, произошедшие в организме. Слезные каналы известны своей слабостью.
То, что случилось в следующие несколько минут, оставило столь глубокий и ужасающий след в моем воображении, что мне никогда не забыть этой картины — она стоит предо мною днем и ночью; она преследует меня и во сне, и в часы бодрствования, и ужас ее едва выносим. Сначала я заметил перемену в его волосах: из блестящих и черных они мало-помалу приобрели неприятный желтый цвет, а из вьющихся сделались прямыми и безжизненными.
Бывает страх перед тем, что мертвые оживут, но это было ужаснее: прежде чем восстановиться и вернуться к жизни, тело предо мною за один миг прошло через все стадии распада. Кожа его словно затрепетала — движение это напоминало движение волн. Но потом он затих. Теперь видом своим он более всего походил на плетеную куклу. Глаза его раскрылись, однако если прежде они были сине-зеленого оттенка, то сейчас стали серыми. Само тело никоим образом не деформировалось: оно осталось столь же ладным и мускулистым, что и прежде, но изменилась фактура его. С виду оно казалось выпеченным. Лицо по-прежнему хранило следы красоты, но теперь оно полностью изменило цвет, покрывшись странным плетеным узором, который я уже успел заметить. Все это было делом одного мгновения.